Все боятся смерти. Я втягиваю и втягиваю его в себя, давлю и давлю на собаку, концентрируюсь и сосредотачиваюсь только на ней. На чертовом создании Самаэля. Она точно из первой сотни. Слишком много в ней силы и ярости, слишком много смерти и жажды смерти. Смерти ради самой смерти. У твари даже голод не такой, как у любого другого существа. Она не жаждет крови, она жаждет услышать, впитать в себя последний вздох, все воспоминания, все мечты, надежды. Любые мечты и надежды: зверь не различает света и тьмы. Ему все равно. И я тяну это дерьмо. Глотаю. Смотрю в глаза и глотаю. Пока она дергается под рукой, пока скребет лапами дрожащее ничто, условный низ. - Давай, Эли, черт тебя дери, я не хочу делать тебе больно! В ответ только отрывистое рычание и отчаянные попытки вырваться, все тот же гнев во взгляде, никакого страха, никакого отголоска боли. Пес вертит башкой. Пробует вертеть. И телом, взбивая вокруг молочный туман. - Лис! Рычание. Безумный взгляд. Если не поможет еще через пару мгновений, придется давить еще сильнее. Придется все-таки… Тело под рукой наконец-то поддается, пальцы немного проваливаются в плоть, еще один короткий рык и скулеж. Жалкий скулеж, болезненный. И пес замирает. Застывает, поднимает голову, которую до этого так отчаянно пытался вырвать из моей руки, смотрит неотрывно в глаза. Действительно смотрит и действительно видит. Цвет радужки на миг меняется с черного на знакомый индиговый, потом обратно. И опять. И снова. Собака под рукой, начинает дрожать, мелко трястись, каждая мышца, каждая кость… И при этом она не отводит взгляда, не пытается больше вырваться. В один миг становится безвольной. А я не понимаю, что происходит. Даже представить не могу. Но прекращаю давить и вытаскивать, забирать ее ад. Все еще держу нижнюю челюсть, но и только. Смотрю. Так же, как в материальной реальности, за телом пса начинают просматриваться очертания Эли: ее лицо, ее губы и спутанные волосы. Глаза… - Лис… - Се. Ра. Фим, - зрачок расширяется, собачье тело в миг возвращается на место, становится плотнее, тверже. Что-то неуловимо меняется. Ад Элисте вырывается на волю из-под моего контроля, сшибает меня с ног, так резко, что я только в последний момент успеваю переместить испуганно взвизгнувшую Дашку себе под бок. Напротив вверх взмывает пламя. Стена яростного огня, скрывая за собой собаку… Элисте… Трещит, обжигает, целует жаром крылья и кожу, оглушает на короткие мгновения. Я смотрю на это яркое, неуместное в пустоте пятно, смотрю и чувствую, как сдавливают голову и грудь тугие титановые кольца. Смотрю на рваные, ало-кровавые языки, танцующие в сером воске, задыхаюсь. Мне кажется, что на собственной коже я чувствую пепел и сажу. А потом сквозь гул и рокот огня, сквозь треск сухих поленьев до меня доносится голос. Мертвый голос. Знакомый. - За что твой Бог и его слуги простили меня, серафим? – звучит безжизненное эхо, заглушая рев пламени. - Почему мне даровано такое прощение? Внутри огня – силуэт. Размытая, невнятная фигура, как фитиль. И пока этот фитиль есть, есть и пламя. Вокруг запах паленой плоти, кожи, кипящей крови. Мерзкий запах. - Ради этого ты так отчаянно тащил меня к своему богу, ради такого прощения? Гул в моей голове нарастает, почти разрывает, заставляет скрипеть зубами. Первые несколько мгновений. Гул, ор, звон. Я не могу пошевелиться, вдохнуть, моргнуть. Не могу разлепить собственные губы. Ревет пламя, смеется каркающе из его нутра человек. - Тебя он тоже простит, как думаешь? Так же? Я все-таки вдыхаю. Втягиваю раскаленный воздух, закрываю глаза и встаю на ноги, поднимая Дашку. - Грязный прием, тварь, - цежу сквозь зубы. Больше не мелочусь, простой взмах, просто расправить, выпустить все крылья, выпустить всего себя. И пламя тут же гаснет, исчезает в мгновение жар, треск, голос, как будто и не было. Вообще все исчезает. Только собака все еще на месте, все еще смотрит на меня, стоя на дрожащих лапах, а потом валится вниз. Еще миг и на ее месте – Элисте. Она лежит неподвижно, с закрытыми глазами. Как и Лебедева, другая здесь: тоже тоньше, светлее, с длинными волосами, укрывающими тело. Почему-то здесь у нее темные волосы, завивающиеся крупными кольцами. Лис уходит, бледнеет с каждым мгновением и растворяется в тумане, будто поглощенная им. И только после ее ухода я встряхиваюсь, снова нахожу собственную связь с телом, подставляю локоть для Дашки. - Пора выбираться, мелкая. Просто глаза закрой и почувствуй собственное тело. Лебедева кивает. И я утягиваю нас из этого… чем бы оно ни было. Открываю глаза там же, где и закрыл, напротив – Дашка, немного осоловевшая и растерянная, на полу у ее ног – собирательница, такая, как обычно, без призрачной маски собаки на лице, без натянутых канатов-мышц. Эли лежит на боку, дышит ровно, глаза закрыты. Я осторожно тянусь к ней, чтобы понять, не навредил ли, не придушил ли ее пса, не рассчитав силы, не утянул ли слишком много. Чувствую, как мой ад обволакивает тонкое тело, как скользит вдоль, прислушиваюсь к ощущениям. К счастью, Громова просто спит, восстанавливает силы и сшивает прорехи в потрепанной шкуре чудовища. Я встряхиваю руками и сосредотачиваюсь на Дашке. - Как ты, мелкая? - Устала, - еле ворочает она языком, голос тихий, глаза закрываются, кажется, что без ее ведома и контроля. – И очень испугалась. - Больше такого не повторится, - говорю, прижимая девчонку к себе. – Обещаю. И прости, что не был рядом. – Она теплая и острая: все те же угловатые черты лица, костлявые локти и коленки. На левой – темнеют синяками следы пальцев Эли. Мелкая смотрит удивленно первые несколько секунд, а потом просто качает головой. Ее клонит в сон, даже Элисте, лежащая рядом, вызывает лишь еще один короткий удивленный взгляд. Но, несмотря на усталость, соображает мелкая все еще хорошо, достаточно хорошо, по крайней мере, чтобы сложить два и два. - Дурак ты, Зарецкий, - будущая верховная тяжело прислоняется к кровати, выбираясь из моих рук. – Спасибо тебе, - проводит рукой по волосам и снова возвращает взгляд к Громовой. - И ей, наверное, тоже спасибо, - бормочет едва слышно и хрипло. - Ложись-ка ты спать, Дашка, - я встаю и помогаю Лебедевой перебраться с пола в постель. - А… - Мы поговорим обо всем, когда ты проснешься… когда вы обе проснетесь, - я стараюсь убрать из голоса рычание и не показывать мелкой степень собственной ярости. Надо чем-то занять руки, почти жизненно необходимо, поэтому я старательно поправляю чертово одеяло. – Я вернусь еще до того, как вы проснетесь. - Куда ты… - Все, - качаю головой, касаюсь кончиками пальцев лба мелкой, - спать. Дашка проваливается в сон тут же. А я перемещаю руки под цыплячью шею. Надо перекрыть вообще любой доступ к ней. Абсолютно любой. Даже самый маловероятный. Я вытаскиваю из себя кусок сырого, плотного ада и пеленаю в него мелкую с ног до головы. Она будущая верховная. Темная. Ад навредить ей не сможет. Через несколько минут, когда Лебедева полностью закрыта, я поднимаю на руки Громову и отношу к себе в спальню. Проделываю с ней все то же, что и с Дашкой, стараясь гнать от себя мысли о том, что случилось в сером нигде. На самом деле получается прям хреново. Прям очень хреново. Огонь, ее фигура в языках пламени, слова, все еще звучащие в голове похоронным колоколом. Не понимаю, почему сознание так упорно за них цепляется, почему они продолжают всплывать. Эли – адский пес, читает в душах. Она считала меня с поразительной легкостью, потому что я касался уродливой собаки, потому что последнее, о чем мы говорили, было прошлое. Этот самый голос, этот самый костер, площадь, мощеная камнем, толпа, как вороны на погосте. Память – странная штука. Я не помню лица человека, не помню даже цвета его волос, а вот голос и слова помню. Каждое его слово, смех. Башка трещит. То ли от злости, то ли от растревоженных воспоминаний. Я бросаю на Громову последний взгляд и выхожу, спускаюсь вниз, вытаскивая телефон. Сообщение от Клима искушает, манит и зовет, но… До того, как я навещу северный ковен, мне надо закончить еще одно дело. Неплохо бы, конечно, еще заглянуть к смотрителям и посмотреть на тела, но… Проблемы надо решать в порядке очередности. А с учетом произошедшего на первом месте Дашка и ее безопасность, не только от северного ковена, но и от любых других ведьм. Поэтому я оставляю коту – сладко дрыхнущему на моей подушке – пожрать, а сам мерцаю в «Безнадегу». К моему удивлению в баре – битком. Вэл зашивается, носятся между столиками девчонки, за дряхлым, как моя совесть, пианино - Мэри. Снова пьяна вусмерть, снова просто сидит и пялится на клавиши, не в силах к ним прикоснуться.