- Да. Думаешь, напрасно? - Нет, - он улыбается, качает головой, снова целует мою ладонь. – Я поддержу тебя. Только… Аарон не договаривает, прячет от меня выражение своих глаз за опущенными веками, кажется, что расслабляется окончательно. - Что? - Лучше, чтобы ей рассказала не ты, а я. Слова ставят меня в тупик. Я не понимаю причину, по которой Зарецкий хочет поменяться со мной местами. Или понимаю, но не до конца. - Почему? - Сейчас для Куклы главный мудак – я. Пусть так и остается. Пусть ее вера в это окрепнет. Теперь ясно, но… - Мы не станем подружками, Аарон. Даже просто нормально общаться вряд ли сможем, и дело тут не во мне, - качаю головой. - Возможно. Только, Эли… Кукла будет искать защиты, наставничества, поддержки, пусть даже минимальной. И придет за этим к тебе. Не к Доронину, или Ковалевскому, или к собирателю, которого к ней приставят. К тебе. Все равно, рано или поздно, осознанно или нет. Это инстинкт, как с цыплятами, Эли. Он в людях и иных еще со времен сотворения мира, - Зарецкий больше не чеканит слова, не бросает их тяжелыми камнями в тишину кухни. Он расслаблен настолько, насколько возможно в его случае, улыбка как тонкое лезвие на красивых губах. - Хорошо, я в целом, наверное, не против. Только… я не умею общаться с людьми. - Она больше не человек. - Но она им была. По крайней мере, думала, что была. Она мыслит как человек, действует как человек, чувствует все еще как человек, - нежная маленькая фиалка. Мамин-папин цветочек, кто ж ей виноват, что в прошлом воплощении она «согрешила». Даже интересно, как именно. – Ее определяют не сила или родители, Аарон, ее определяет… - Опыт, - усмехается Зарецкий, заканчивая вместо меня. – Думаю, у Доронина его будет с избытком. И я не прошу тебя становиться ее названной мамочкой. Давай закончим на этом, у нас осталось несколько часов, и я больше не хочу тратить их на обсуждение Куклы, Доронина или сопляка Ковалевского. Я хочу потратить их на тебя. И на меня в твоей кровати. Он поднимается так резко, что я не успеваю даже вдохнуть, подхватывает меня за талию и вытаскивает из кухни, в глазах переливается желание, щерит пасть голод. Губы сминают мои, тело напряжено до дрожи, под моими руками снова закаменевшие плечи. И я веду по ним с ненормальным удовольствием, снова наслаждаюсь каждым движением и жестом. Мысли из головы вылетают со скоростью света. Все вопросы растворяются, испаряются, как души, ушедшие в брешь. И я все еще не уверена, что это нормально. Но… в моей жизни вообще мало нормального, так что чему удивляться? Момент, когда меня отключает, стирается из памяти, момент, когда уходит Зарецкий – тоже. По ощущениям сразу после крышесносного второго раза. Потому что после него в сознании – блаженная пустота. А вот пробуждение выходит дерьмовым. По-настоящему дерьмовым, потому что снится мне какая-то хрень. Я не помню сам сон, только одно-единственное чувство. Страх. Дикий. Не поддающийся контролю, липкий, вязкий, огромный. Он сбивает дыхание, выталкивает сердце из груди и тащит его к горлу, крошит в острую стеклянную пыль сознание и разум, выдирает из нутра голодного зверя, что там живет, выворачивает нервы. Стягивает, сжимает, слепит и глушит. Я скатываюсь с кровати, падаю на колени, выставляя перед собой руки, озираюсь по сторонам, шиплю на забившейся в угол комок чего-то черного. Дыхание сбитое и громкое, зашкаливает пульс, на шее и лбу испарина. Я тяну руку к черному чем-то, прогибаюсь в спине. Хочу растоптать, наброситься первой, растворить и уничтожить… Сломать так же, как ломает меня. Напиться крови, чтобы освободиться, чтобы успокоиться. «Мя», - говорит оно. «Мя-мя», - тянет протяжно, смотрит глазами-плошками, уши летучей мыши торчат, не двигаются. Твою…. Я прихожу в себя. Одергиваю руку, с трудом распрямляю сведенное тело, мышцы, хрустят кости лопаток и позвонков, вставая на место. Я сажусь. - Прости, кот, - голос хриплый, глухой, чужой, - для меня это тоже тот еще сюрприз. Я закрываю глаза, восстанавливаю дыхание и успокаиваюсь, снова открываю и кошусь на часы, пытаясь понять, что это было. Да чтоб тебя! «Понять» придется отложить на неопределенный срок: время половина первого, и я безбожно опаздываю к новому трупу, потом к еще одному, и в качестве вишенки на торте на «допрос». Я, мать его, везде опаздываю. А еще надо покормить чертового кота… Зарецкий, скотина ты высшая, надеюсь, тебя так же разметало и раскрошило, как и меня. Надеюсь, ты так же везде опоздал с утра. Первый труп не разочаровывает: все грязно, мерзко, так, что хочется забрать не душу, а того, кто с ним это сделал. Убит ребенок. Четырнадцатилетний пацан. Сброшен с крыши заброшенной высотки, компанией гопников. Череп всмятку, мозги и кровь – кашей на асфальте, переломана каждая кость в теле. Просто потому.., что оказался не в том месте, не в то время. Просто потому, что так бывает… Но вопреки всему и моим ожиданиям особенно, мальчишка уходит легко. Смотрит на меня без страха, все понимает, не задает вопросов. Уходит, а я еще какое-то время стою над изломанным телом, рассматриваю окрашенные кровью волосы, еще по-детски худое, нескладное тело, бледное лицо и начавшие синеть губы. Залипаю, зависаю, вываливаюсь из этой реальности на какое-то время, на несколько минут. В голове пусто. Вообще везде пусто: вокруг, во мне, в нем. …сдайся, мы ведь оба знаем, что это сам… Тот же чужой, бесполый голос в голове, что и прошлым вечером. Он будто выдергивает из этого состояния, ощущения ничто, но… только будто. На самом деле, странным образом заталкивает в него все глубже. Теперь точно везде пустота, даже перед глазами. Я провалилась в серость, в бесформенный, холодный туман, плотный, как купол воздушного шара. …они обвинят тебя… странно… К дьяволу! Я барахтаюсь в нем бессмысленно и кажется, что совершенно бесполезно, но никак не могу выбраться на поверхность. Голос продолжает звучать, давить на виски, сжимать что-то внутри, стискивать и стягивать меня. Делать маленькой, ничтожной, совершенно беспомощной. Бесполый, но сильный и уверенный голос. …кормить золотом с рук. И они будут жрать его подобно свиньям, а ты будешь смотреть. Смотреть и каяться. Мне каяться, как единственному, кому есть дело до твоего раскаянья и разочарования. До всей той боли, которую ты испытаешь. Что ты такое? Что ты, мать твою, такое и почему ты в моей голове? Почему я… …жалкие. Скажи, почему ты так хватаешься за это? За… жизнь? Что в ней такого? Я глотаю ртом воздух, потому что с каждым словом гул в голове и пустота вокруг становятся только сильнее, плотнее, гуще. Потому, что кажется, что оно, чем бы оно ни было, пробралось ко мне под кожу, в кровь и легкие, в сердце. Глаза, нос, рот и уши. Дергаюсь. Дергаюсь так сильно, что падаю назад и обдираю об асфальт руки. Именно боль помогает вынырнуть, всплыть на поверхность. Ощущения такие, словно кто-то загнал в висок раскаленную шипастую спицу и ворочает ей в черепе. Медленно. Неторопливо. Смакуя каждое мгновение. Перед глазами все расплывается, во рту привкус горечи. Мертвый мальчишка все еще передо мной. На земле. Ничего не изменилось ни вокруг, ни внутри, но… Я вижу будто через залитое водой стекло, через тонкий лист пергамента. Я еще помню, как ощущается в руках пергамент… Как потрясающе он шершавится, шуршит. И запах его помню. Я снова встряхиваю головой, все еще сидя на земле, не в силах встать. Новая волна боли рикошетит от позвоночника, через шею и взрывается гранатой в висках. Ладно. Поняла. Сидим. И я сижу. Просто тупо сижу на асфальте рядом с пустым телом пацана, просто рассматриваю двор, в котором оказалась, деревья, серые мазки неба сквозь их лысые кроны, буро-графитовые лужи. Рассматриваю и жду. Минут десять. Никуда не тороплюсь, потому что… Ну а смысл торопиться? Все равно везде, где можно, я уже опоздала. Думаю о том, что надо бы набрать Шелестову и поговорить с ней о том, что со мной происходит. Возможно, она знает. Набрать надо, но… Когда-нибудь потом. Мара все еще не простила мне близнецов. Я знаю. Точнее не их, а смерть их бестолковой мамаши. Бывают у собирателей «висяки» - имя, место и время, которые появляются в списке за месяц, за несколько недель, иногда за полгода до смерти. И висят там, зудят, каждый раз бросаются в глаза. Редкое явление, конечно, но тем не менее, случается. Мамаша близнецов была такой. И Мара это поняла. Не знаю как, но прочитала, видимо, что-то по моему лицу. И все еще дуется на меня за то, что я не рассказала, не предупредила. Но… предупредить я не могла. Догадка мелькнула у меня в голове только на несколько мгновений и… даже если бы тогда я была уверена… рассказать бы не смогла. Собиратели не могут распространяться о своих… душах. Список и его содержание – табу. Как тайна исповеди, как медицинские диагнозы, как разговор с адвокатом. М-да… Но поговорить, наверное, все же с кем-то да стоит. Вопрос – с кем?