На локтях Хелен разрезали веревку. Кто-то – то ли Ричи, то ли Фил – дышал, будто только что пробежал марафон. Смотреть на их лица она не хотела. Пути назад не было. Схватив ее за лодыжку, чья-то рука подняла ногу со скользкой палубы; еще одна рука заскользила по голени другой ноги, пытаясь схватить вторую лодыжку. Хелен хотели сбросить за борт вниз головой. Схватившись за поручень, она вслепую пнула куда-то в сторону свободной ногой и попала Филу в пах. Он упал на заплесневелую скамейку. Тогда Хелен замахнулась рукой назад и попала Ричи по лицу, ощутив холодное резиновое ухо, мокрые губы и щетину на щеке. Он увернулся, но отпустил худи, которое держал грязными пальцами. И что дальше? «Они скажут: „Сорян, милочка, ошибочка вышла“ и отвезут тебя на берег?» Нет – на палубе появился свиномордый и теперь уже хромой рулевой, лицо которого приобрело цвет ростбифа. В мерзких руках он держал длинную деревянную палку с острой железкой на конце – крюк. Хелен не стала задумываться и принялась действовать, прежде чем успела хоть что-то обдумать. Повинуясь приливу безрассудства, невесомая от эйфории, она встала на борт, повернула голову и сказала толстяку сквозь зубы: – Ублюдок! А потом, уже без помощи команды, нырнула в черное море. 24 Шейла наконец позвонила, и тюремщики окружили Кэт и приставили к ее горлу кремневые лезвия, острые как бритва, стиснув их так, что пальцы белели. Их имен Кэт до сих пор не знала – эти двое оставались для нее почти такими же незнакомцами, какими были в тот миг, когда вломились в ее дом, покрытые красным. Кэт сохраняла покорность из-за горя, ужаса и страха – из-за того, что незнакомцы ее обесчеловечили. Она могла только отвечать им тем же: в уме, пока все это не закончится, Кэт будет называть их Борода и Платок. По крайней мере она установила, что оба ее тюремщика отлично переносили скуку: они либо следили за ней, либо смотрели ужасные передачи по телевизору, то и другое – молча. Логично было предположить, что Кэт им совсем не нравилась, но и друг с другом они тоже почти не разговаривали и никогда не улыбались. Кэт подозревала, что старик Уиллоуз или тот, кто всем командовал на его мерзкой ферме, приказал Бороде и Платку ее ненавидеть. Она имела дело с людьми, способными в экстазе расчленить человека заживо и скормить… «собакам». Приказа от хозяина им стало бы достаточно, чтобы кого-то возненавидеть. С того мига, как они захватили ее дом и жизнь, Кэт ни разу не видела ни единого проблеска сочувствия в их жестоких глазах. Они ее не видели по-настоящему – не замечали ее страданий. Это отсутствие сочувствия приводило Кэт в ужас: она никогда не встречала подобных существ, хотя всегда знала, что они есть. Их неловкое сожительство длилось уже третью ночь. За это время Кэт запихнула свои мысли так глубоко, что они стали неподвижными, пустыми, лишились эмоций и только изредка всплывали на поверхность разума, но потом снова уходили на дно. Кэт спала, плакала, потом снова спала. У них установился свой режим дня: сначала Кэт мылась перед незнакомцами, потом спала перед ними, потом немного клевала еду под их взглядами и даже ходила в туалет перед женщиной – Борода разрешал закрывать перед ним дверь, видимо находя это слишком отвратительным. Платок каждое утро вынимала для Кэт одежду; ее подельник в основном смотрел телевизор. Когда Шейла позвонила, тупоумный бородач принес Кэт телефон, сопроводив его обычным грубым предупреждением. Речь Шейлы по телефону казалась неловкой, будто она стремилась положить конец разговору, участвовать в котором с самого начала не хотела. Кэт отвечала мало и односложно – в мозгу у нее было по-прежнему пусто. Да и что бы она сказала? За пределами ее тюрьмы росла уверенность, что Стив утонул в море; Шейла, конечно, избегала однозначных и категоричных выражений, но по ней это стало очевидно. «Нехорошо». Также начальница сказала что-то про работу и посоветовала Кэт «в этот трудный период распоряжаться своим временем как угодно». Услышав это, Кэт поняла, что Шейла списала не только Стива, но и ее, – что ж, начальница могла себе это позволить. С этих пор Кэт, должно быть, представляла для рафинированного мира Шейлы сплошные проблемы. Трагедия не входила в ценности бренда «Девон Лайф-энд-Стайл», и Кэт на работу никогда не вернется. В журнале про нее напишут некролог, но не очень грустный. От этой мысли Кэт хихикнула, удивив своих тюремщиков – они переглянулись. При них Кэт еще не смеялась. Она сходила с ума. Кэт больше не чувствовала себя собой и не думала, что за отведенный ей срок еще почувствует. Она нередко размышляла над тем, как глубоко под поверхностью сознания зреют травмы, порождая трансформации. Можно спрятать потерпевший крушение фрагмент в самой глубокой впадине разума, но к поверхности сознательного все равно выплывут какие-нибудь обломки, буи – не связанные между собой осколки, свидетельствующие о существовании огромной мозаики. Обломки указывают на то, что далеко внизу разум меняется. Возможно, разум, отягощенный разочарованием и сползающий в депрессию, менялся в более тревожную или менее оптимистичную сторону; иногда находил слабое утешение в мудрости или принятии, но иногда он невозвратно ломался. И только тогда, возможно, становился готов на отчаянные действия. В заключении под домашним арестом у Кэт также появилось время подумать и найти связь между склонностью ее бывшего к контролю и своим нынешним положением. Вред, который нанес ей Грэм, можно было не замечать, но он остался навсегда. Пока они были вместе, каждый раз, когда приходилось решать, где они проведут вечер, с кем будут общаться, что будут покупать, чем заниматься в лондонское воскресенье, пока работа и дела не займут к концу дня все их внимание, Грэм постоянно пускал в дело пассивную агрессию. Он всегда добивался от Кэт подчинения, изображая кислую или мрачную мину. Эту сторону своего бывшего – манипулятивную и, как теперь Кэт понимала, хотя заподозрить это тогда никак не могла, эгоистичную и сволочную – она ненавидела. Да, он терзался все эти годы, а особенно – при последнем предательстве, но Грэм все равно ее бросил и заставил переделывать жизнь без него заново, а на это ушло немало времени. Он нарушил все данные обещания, уничтожил в Кэт доверие к другим, лишил ее способности рожать и психического здоровья. Но в одном Грэм, похоже, ей услужил: благодаря ему Кэт не выносила никого, кто пытался навязать ей свою волю. Она немедленно начинала ненавидеть всех, кто влезал на периферию ее жизни, присваивал ее пространство, свободу и чувства. По-видимому, у Кэт развилась боязнь обязательств перед партнерами и еще бесконечное отвращение к волевым, амбициозным защитникам своих интересов. Пуганная до смерти ворона и куста боится. Она просто хотела спокойной, непритязательной жизни на побережье, но вернулась к тому, от чего бежала. Ненависть Кэт к контролю над собой увеличилась, умножилась, унеслась на невиданные доселе высоты. А теперь это оказалась пара сумасшедших кровожадных дегенератов, причастных к убийству и освежеванию ее любовника. Борода и Платок полностью контролировали Кэт: все, чего она добилась, теперь, по сути, принадлежало им. Они просто так забрали все и могли отнять даже жизнь – биение ее сердца и работа мозга по их воле могли оборваться в любой момент. К чему эти двое, видимо, и стремились: нынешнее положение Кэт было лишь временной задержкой до тех пор, пока ее не уничтожат – продуманно, точно. Они откладывали неизбежное по своим причинам – Кэт не выбирала ни время, ни способ. К третьему дню Кэт начала себя успокаивать, представляя, как горит ферма Тони Уиллоуза и как ее стражам разбивают красные головы будто яйца. А еще она представляла, как их всех засасывает в черную расщелину – бездну под грязным полом, о которой Кэт не могла думать больше редкой секунды. Она до сих пор чувствовала вонь того, что обитало в ней. За эти годы она очень часто представляла, как Грэм умирает, – обычно так начиналось ее утро. Теперь она делала это реже, но в фантазиях он никогда не погибал от ее руки: для своей мести Кэт привлекала воображаемых посредников – автобусы, несчастные случаи, грабителей с ножами. Ее саму тошнило от этих бесплодных мечтаний, как и от мыслей о своих тюремщиках: ее разум получил повреждения – как и в случае с Грэмом, наверняка неизлечимые. Каким же человеком она теперь стала? И как такой человек может поступить с ближними своими, если представится возможность? Наконец-то Кэт думала о себе и о том, что может сделать она, – ведь если не выйти из сложившейся ситуации, она умрет, как Стив. Отсюда вставал вопрос: как ей сбежать? Что ей делать? И на четвертый день Кэт пришла идея, показавшаяся ей перспективной. 25 Резкий холод впивался под кожу ядом, от которого немело все. Нырнула Хелен глубже, чем рассчитывала, – от холода здесь, казалось, вот-вот слезут с головы кожа и волосы. Она рухнула в море с грохотом, оглушительно громким под водой. Все тело Хелен покрылось слоем льда, болезненно обжигавшим грудь, выдавливавшим из нее дыхание. Внутренности съежились. Потом ускорение при падении спало, и в ледяной тьме вокруг воцарилась жуткая тишина. «Никогда не прыгай в холодную воду». Не то чтобы у Хелен был выбор. Она испытывала шок от холода; здесь невольного вдоха будет достаточно, чтобы умереть – утонуть. Температура морской воды различалась в зависимости от слоя: самый верхний днем нагревался от солнца, но он заканчивался чуть выше метра, а дальше температура стремительно падала – только покинешь его, и уже – 17. А в начале лета по ночам и верхнего слоя хватит, чтобы тут же покрыться мурашками. Хелен же только что упала на пару метров в глубину, в черную бездну, где живет паника, от которой задыхаешься, а силы вытекают из тела в воду. Меньше полулитра морской воды в легких хватит, чтобы умереть за три минуты. С широко раскрытыми глазами Хелен нанесла черному холоду удар кулаком. Она знала, как это работает: нужно постепенно привыкать к холодной воде, заходить по несколько сантиметров зараз и быстро дышать. Хелен плавала уже много лет, и местный бассейн всегда казался ей слишком прохладным. Но в этом черном, как сажа, море она не удивилась бы, если бы наткнулась ногой на айсберг. «Слишком глубоко. Слишком глубоко. Слишком глубоко». Сигнал тревоги в голове кричал вовсю, от паники в животной части мозга что-то переключилось, рот открылся для вдоха, а сердце стремительно билось, посылая сонарный зов о помощи. Человек менее опытный тут же щедро вдохнул бы соленой воды, наполнив легкие ледяным ядом. Чем глубже ныряла Хелен, тем сильнее становился нигилистический позыв, будто внутренняя медсестра с готовым шприцем для эвтаназии предлагала проигнорировать крик организма, желавшего жить. «Почему бы не бросить все? – говорила она непропорционально спокойным, но естественным голосом. – Покончи со всем». Хелен отказалась. В ее мыслях появилось крошечное любопытное личико Вальды, только что проснувшейся поутру. Она вспомнила, как Вальда вытаскивала маму из-под одеяла, заставляла спускаться и смотреть мультики, – Хелен садилась на диван, а Вальда ложилась ей на колени, – и даже услышала ее голосок: «Уже семь минут двадцать пятого?» У Хелен было несколько секунд – чуть дольше, и она просто раскроет рот, и на этом все закончится. Она расправила пальцы и принялась работать ногами, ориентируясь на пузырьки, которые сама оставила при падении. Они блистали серебром в вечной черноте. Всю силу воли Хелен бросила на то, чтобы легкие остались пустыми, – и вырвалась из холода. Ее лицо омыл темный воздух, казавшийся на тридцать градусов теплее воды. Тело, больше не подчинявшееся разуму, тряслось, рот яростно хватал воздух, внутри черепа стоял адский переполох – голова горела детским, животным ужасом. Заглотив достаточно воздуха, который так требовали болевшие легкие, Хелен перевернулась на спину. Промокнув, ее джинсы скинни и худи отяжелели, став гораздо неудобнее, чем хотелось бы сейчас, но полежать на спине некоторое время Хелен сможет. Дрейфуя в такой позе, она уговаривала себя успокоиться. «Не думай ни о чем, просто успокойся». На краю сознания в воде ревел мотор лодки, а чей-то голос прокричал: – Чтоб ты утонула, сука! – рулевой со свиным рылом.