Кэт закрыла глаза: тьма завертелась вокруг нее, но ей не удалось выдавить из себя в унитаз что-либо. После всего увиденного она уже несколько дней не рисковала употреблять ничего, кроме редких сухих тостов и крекеров безо всего. На лестничной площадке ее поджидала женщина в платке, наблюдая через открытую дверь туалета. Теперь по всему крошечному дому, из комнаты в комнату, за Кэт следовала либо эта женщина, либо бородач. Они оккупировали все, что осталось от ее существования. Бородач только что снова забрал у Кэт телефон, выхватив из руки после жалкой попытки позвонить Хелен. Кэт не удалось следовать сценарию, изложенному ее незваными гостями для звонка в гостиницу. Она должна была сказать Хелен: «К тебе сейчас придут люди, знавшие твоего брата», но у Кэт не получилось, и гостям это очень не понравилось. Сквозь слезы она смогла произнести лишь одно слово: «Прости» – возможно, первое слово правды, сказанное с того момента, как Кэт попросила Хелен вернуться в Девон. Во время этого короткого звонка, как и при остальных телефонных разговорах по их приказу, бородач держал Кэт за волосы, обдавая влажным гнусным дыханием ее щеки, а другой рукой приставлял к горлу кремниевый нож. Но Кэт была искренней – до ужаса искренней. Ни одно «прости» в ее жизни не было настолько искренним, вместив в себя вину, раскаяние, ненависть к себе и страх, смешавшиеся в разъедающую кислоту. С тех пор как эти двое пришли к ней, Кэт испытывала такие чувства каждый день и ночь, каждую секунду, что проводила наяву. Она заманила Хелен Браун на смерть. Должно быть, сначала они разделались с Мэттом Халлом. Потом со Стивом. «О Господи, Стив. Стив. Стив…» А теперь настала очередь Хелен. «Матери такой прекрасной девочки». «А потом ты. Ты следующая. Потом – твоя очередь». Этих двоих, вторгшихся в ее дом, в ее жизнь, Кэт ненавидела больше, чем кого-либо или что-либо за все свое существование. Она не знала, что можно ненавидеть человека так сильно и яростно – чувство жгло ее изнутри, подобно угольку, проглоченному целиком. По сравнению с этой ненавистью даже чувства к ее бывшему, Грэму, казались легкой неприязнью. Иногда Кэт даже казалось на миг, что она может напасть на своих тюремщиков и растерзать им лица ногтями. Но эти моменты жгучей ненависти быстро проходили, стоило вспомнить, как сильно и болезненно бородач выкручивал ей руки и вытаскивал из дома и обратно, чтобы Кэт выполняла их поручения. Грубые руки этого ублюдка словно оставили незаживающий ожог на ее запястьях. С той самой ночи, как ее тюремщики постучали в окно, они не отходили от нее больше чем на метр. «Они сказали, что не убьют, если будешь делать, что говорят». Она пыталась поверить в обещания похитителей оставить ей жизнь, – и ненавидела себя. Кэт оказалась трусихой – после всего, что они сделали с ней и ее любимым мужчиной, она все равно следовала их указаниям до последней буквы. Все годы, что она избегала стресса и ответственности, постепенно возымели свое коварное влияние. «У тебя нет выбора». Она видела, что они могут сделать – и сделают – с любым, кто покажется угрозой… «угрозой чему?» Тому, чем они занимались. Безумным, отвратительным ритуалам на той ужасной ферме. Человек, которым Кэт была перед той самой ночью, когда они отвезли ее на ферму Редстоун, погиб. Исчез. Им удалось сломать ее гораздо сильнее, чем всему, произошедшему в Лондоне, – теперь время, проведенное там, казалось смешным. Все эти драмы на работе, стажерки, бывший, расставания, увольнения, пьянство, слезы были такой чепухой. Прежде Кэт не знала, что такое оказаться на самом дне. Прежде она не сталкивалась лицом к лицу с тем, что большинство людей не могло даже вообразить – настолько оно было ужасно. А она не просто воображала – Кэт заставили стать свидетельницей. Стоя на коленях в грязи и темноте, вдыхая вонь того сарая, она слышала каждый звук, поднимавшийся из самой земли. Кэт снова испытала рвотные позывы и наклонилась над унитазом, задыхаясь. Кто мог защититься от такого? Ни Стив, ни Мэтт Халл не смогли, а они были крепкими, здоровыми мужчинами; разве сможет Кэт? Она даже не ударила никого в жизни, а красный народ заходил дальше ударов – гораздо дальше. И их было много. «Очень много». Скоро наступит ее очередь, непременно. Кэт не знала, как зовут этих двоих, ворвавшихся в ее дом и жизнь; она до тех пор никогда их не видела, но теперь узнала бы из миллиардов. Она видела и других – их подельников, соучастников в убийствах, не совершавшихся на этой земле уже тысячи лет. Кэт узнала бы и их, невзирая на красную краску на лицах. К тому же она знала, кто стоит за ними и что они сделали со Стивом, и, скорее всего, не только с ним. Кэт определенно слишком много было известно. А теперь Хелен пропала, диски ее брата оказались у них в руках, и какая польза красным людям от Кэт после этого? Умывшись и выйдя из туалета, она спросила у женщины в платке: – Можно я пойду в свою комнату? Та сузила глаза с выражением, теперь ставшим Кэт до омерзения знакомым, и кожа вокруг глазниц пошла морщинами, смялась, будто ткань. Она постоянно щурила глаза, такие же жесткие и холодные, как осколок кремня в старой жилистой руке; в них каждый миг горело подозрение и неуравновешенная дикость, которую Кэт замечала во всех красных. – Не смей открывать окна, – ответила эта тварь хриплым прокуренным голосом, полностью лишенным сочувствия. – Даже не думай… – Я знаю! Знаю. – И дверь держи открытой, пока не заработаешь доверие. Она села на кухонную табуретку, оставленную на пяточке напротив спальни Кэт три дня назад. Женщина следила за Кэт даже в ее спальне, даже когда та спала. Внизу безмозглый бородач открыл холодильник, заимствуя у Кэт молоко. Закипал электрический чайник. Теперь главным вопросом было: как они сделают это, когда придет время? «Здесь?» Вряд ли. «Слишком грязно», – Кэт вспомнила, каким именно образом они избавлялись от останков. Ее снова охватили холод и слабость. Тошнотворная тревога и ужас бесконечно сменяли друг друга, но все мысли Кэт снова и снова возвращались к одному и тому же вопросу: «Неужели, когда придет время, когда я перестану быть полезна, они разделают меня… там?» И тогда вся ее весомость, весь внутренний мир, все ощущение себя в мире таяли в воздухе, как газ, и Кэт бежала в туалет. Она ни за что не поверила бы, что жизнь человека может так неузнаваемо измениться за столь короткое время и настолько кровавым образом без войны или катастрофы. «О, Стив». – Господи, нет, – Кэт зарылась лицом в подушку, заглушая боль и страстное желание бежать. Чтобы избежать того, что они сделали со Стивом, она с радостью побежала бы босыми ногами по стеклу и не остановилась бы. Кэт закрыла глаза, и мучительные мысли вернули ее туда. * * * С ее головы сорвали вонючий черный мешок, и моргающим глазам Кэт предстал сам ад – или, во всяком случае, его очень точная репродукция из почвы и дерева. Длинные языки костра, огражденного тьмой, отражаясь, играли по укрытой спутанной соломой земле и грязным доскам стены. В щели между ними виднелся внешний мир, но его окутывала обсидиановая тьма. С влажной земли поднималась вонь навоза, крови и скотины, чуть смягченная пьянящим цитрусовым ароматом – настолько резким, что глаза Кэт заслезились. Запах густого дыма напоминал травку, которую Стив иногда курил при ней, но здесь он был в тысячу раз сильнее, почти живым: зримый образ синеватого смога, висевшего среди балок, иногда проявлявшихся в свете костра. Зрение, обоняние, слух, вкус и примитивнейший инстинкт самосохранения – чувства Кэт попали под атаку со всех сторон, и она тут же перестала умолять своих похитителей. Пока они ее везли (куда и как, Кэт не видела из-за мешка), она молила их о пощаде, но, попав туда, немедленно замолчала. Ее бросили у костра, онемевшую в трепетном ужасе. Когда с Кэт сняли мешок, она оказалась примерно в метре от весело трещавшего костра. По лицу вместе со слезами, соплями и затхлой испариной, выступившей под мешком, заструился пот, стекая по подбородку и заливая рот. Красные искры прыгали в клубах грязного дыма, уголья разлетались по земле, где Кэт стояла на коленях. Ее глаза сохли от жара. Руки ей связали зеленой бечевкой, такой же, какой садовники связывают стебли роз. Дома ее повалили на пол, прижали голым костлявым коленом между плеч и связали, как бычка на забой. Кэт попыталась закричать, но немедленно замолчала после удара в правый висок: ухо будто залила теплая вода, а на месте удара образовалась шишка, пульсировавшая, будто в ней билось отдельное маленькое сердце. Движения челюстью до сих пор причиняли боль. Кэт не поняла, кто из четырех красных существ, ворвавшихся в дом, ударил ее при первом же признаке сопротивления. Но от этого удара она едва не потеряла сознание, и четверо смогли заткнуть ей тряпкой рот, связать, надеть на голову мешок и вынести из дома в холодную ночь. Затем Кэт бросили на безжалостный металлический пол в машине, где воняло псами и моторным маслом, и повезли. Вспоминались отрезанные головы, люди, склонявшиеся над канавами, изуродованные останки в лесу, полицейские, копавшие в земле и прикрывавшие предплечьями рты… Дело, казалось, шло к одному концу – моргу и отчету коронера. Бородач и хрупкая женщина в платке крепко держали Кэт у большого костра в сарае, вцепившись ей в волосы своими гнусными руками. Женщина орала: – Смотри! Смотри! Наконец Кэт увидела его – голое тело человека в метре от нее самой. Он был весь измазан засохшей кровью и грязью с земли, на которой лежал, а черно-зеленые синяки, расцветшие вокруг рваных ран и следов от клыков, еще больше мешали его узнать. Кэт не сразу поняла, что перед ней – Стив, ее любовник. Он и правда пропал без вести – его выхватили из мира, как и ее, и притащили сюда, как и ее. Стив узнал Кэт гораздо позже, чем она его. – Любимый… Стив. Стив! – и потом: – Что вы сделали? – закричала Кэт на своих похитителей. Вместо ответа бородач дернул ее за голову и приказал: – Заткнись. Взгляд Кэт скользил по сараю в отчаянном поиске понимания, сочувствия – чего угодно, только не огня, грязи и физически уничтоженного Стива. Обожженные глаза слезились, она едва могла их сфокусировать на черных стенах. Огня не хватало, чтобы осветить все, лишь кое-где он выхватывал более глубокие углы здания. Там, у стен, где тьма переходила в красный, стояли прямые силуэты людей – около дюжины. Все голые, кожа масляно блестит от красной краски: обнаженные ноги, обвислые груди, круглые животы, тонкие ноги, белые, как луна, белки глаз, бешеных от ужаса или восторга, или того и другого. Лица с оскаленными зубами выражали священный трепет: одна из женщин держалась кроваво-красными руками за стену, будто вот-вот упадет без чувств. К горлу Кэт подступила тошнота. Она тряслась, не в силах сдерживаться, то ли от всепоглощающего страха, то ли от чего-то вроде шока, не могла даже мыслить связно. Она задыхалась от острого приступа паранойи. Кровь, вид которой она никогда не переносила, теперь покрывала тело ее любимого человека, и от этого зрелища Кэт вывернуло на землю. Удушливые пары наркотика, горевшего в жаровнях на железных подставках у стен, изменяли ее сознание; должно быть, Стив подвергался его же влиянию, и дольше, чем Кэт. Она ощущала, что ее разум распадается, удаляет сам себя – возможно, мозг кидал все свои архивы в шреддер, пытаясь защититься и защитить Кэт от всего, что ее окружало. Она вспоминала то, о чем не думала годами: «Мать и отец на ее выпускном. Грэм сидит на краю постели и смотрит на жалюзи. Она просыпается у кровати после запоя, кровь течет из носа. Летнее солнце льется в окна ее лондонской квартиры.