Она все еще говорила, когда Хон Фа молча, с улыбкой вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице и успокоил свои нервы чашкой пряного чая в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав». Она бросилась к окну, распахнула его и высунулась наружу. Ее волосы окружали ее лицо как лучезарный, но лохматый нимб, свободное платье сползало с ее роскошных плеч, а фиалковые глаза пылали огнем ненависти. Она закричала вслед его толстой удаляющейся спине: – Браслет, значит, купишь мне, понял? Золотой, с бриллиантами, желтая ты свинья! Как раз в этот момент Юн Лон прошел мимо их дома. Он услышал Фанни, поднял голову и галантно ее приветствовал, как обычно. Но на этот раз он задержался, вместо того чтобы идти дальше своей дорогой. Несколько секунд он смотрел на Фанни, на мягкие очертания ее шеи и плеч, на тонкий и бледный овал ее лица и ее алые полные губы, на ее маленькие белые ровные зубы и темно-синие глаза. В свете фонаря широкие рукава ее халата трепетали на ветру, подобно крыльям огромной розовой бабочки. Фанни инстинктивно перехватила его взгляд. И сквозь ярость и боль она инстинктивно вспомнила старую мысль: «А узкоглазый-то красавчик!» И, сама не понимая, что делает, она произнесла эту мысль вслух. – Красавчик! – яростно прошептала она, но ее звонкий шепот спустился к адресату сквозь облака запахов, стоявших на Пэлл-стрит. Юн Лон улыбнулся, приподнял свой аккуратный котелок и пошел своей дорогой. Вечер за вечером Фанни возвращалась к одной и той же теме, улещивала, ласкалась, угрожала и проклинала: – Послушай-ка, узкоглазенький… Но с таким же успехом она могла спорить со сфинксом. Ее неизменно улыбающийся повелитель падал в удобное кресло-качалку и покачивался в нем, отталкиваясь пальцами ног, обутых в войлочные туфли. Из угла его грубого обвислого рта свисала сигарета, а у локтя стоял бокал тепловатого рисового вина. Хон Фа следил за женой, как будто перед ним кружился некий экзотический жук, которому опалили крылья. Она его забавляла. Но со временем от постоянного повторения забава приелась, и Хон Фа в истинно китайском духе решил предъявить официальную жалобу Брайану О’Нилу, хозяину салуна на Бауэри, который называл себя дядей Фанни. Для этого блудного сына Эрин жизнь была весьма радостной последовательностью маленьких удобств и маленьких приятных грехов. О’Нил от души посмеялся и сказал, что его «племянница» была излишне сентиментальна и чертовски глупа. – Побей ее! – спокойно посоветовал он Хон Фа. – Отлупи как следует, и она будет есть у тебя с руки, брат! – Значит, это ваше официальное разрешение как главы ее семьи? – Само собой. Погоди, я дам тебе свою плетку. Фанни с ней хорошо знакома. Наг Хон Фа принял как совет, так и плетку. Тем вечером он сильно побил Фанни и повторял процедуру каждый вечер на протяжении недели, пока та не успокоилась. Фанни вновь стала образцовой женой, и в мощную грудь ее супруга вернулось счастье. Даже социальная работница мисс Раттер это заметила. – Истинная любовь – вот источник нерушимого мира, – говорила она, когда видела, как семья Наг Хон Фа идет по Пэлл-стрит с маленьким Брайаном впереди и девочкой на руках матери. Наг Хон Фа великодушно прощал своей супруге ее женское тщеславие. Однажды вечером она пришла домой, раскрасневшаяся и радостная, и показала ему браслет, сверкающий на запястье. – Ты не думай, узкоглазенький, это не настоящие бриллианты с золотом! – объяснила Фанни. – Это я на свои сбережения купила – ты ж не против? Зато представь, как все соседи будут думать, что он настоящий и что это ты мне подарил! Он улыбнулся и схватил жену за колено, как в старые добрые времена. – Да, да, – сказал Хон Фа, перебирая второй пухлой рукой ее ярко-золотистые кудри. – Конечно, носи. Может быть, если ты родишь мне второго сына, я подарю тебе настоящий браслет – с настоящим золотом и настоящими бриллиантами. А пока носи эту безделушку. Как и прежде, Фанни не забывала о потребованной ею свободе улиц и городских огней. Хон Фа ни капли не возражал, ведь он дал ей обещание перед свадьбой. Он со своей стороны, как человек справедливый, досконально выполнял свою часть сделки. Брайан О’Нил, которого Хон Фа случайно встретил в магазине подержанных товаров Секоры Гарсия, сообщил ему, что Фанни вела себя как полагается. – Та порка ей совсем не повредила, дорогой племянник, – сказал Нил. – Она себя держит. Боже, храни любого малого, что попробует вокруг нее увиваться. – Он фыркнул, вспомнив финского матроса, которому пришлось внезапно и бесчестно дезертировать из задней комнаты салуна с широкой царапиной на лице и горькими словами о всем женском роде на устах. – Да, Богом клянусь, она себя держит! Сидит себе и сидит со стаканом джина и старой подружкой Мэми Райан и болтает с ней часы напролет. О тряпках небось, о чем же еще? Конечно, время от времени Фанни возвращалась домой слегка навеселе. Но Наг Хон Фа был китайцем и поэтому милостиво закрывал глаза на подобные маленькие промахи с ее стороны. – Жена-пьяница, что умеет готовить, мыть детей и держать язык за зубами, лучше трезвой жены, что источает добродетель, но при этом не может помыть посуду, не разбив тарелки, – сказал он Наг Хоп Фату, семейному ясновидящему. – Честная свинья лучше вазы с розами, в которой есть трещина. – Твоя правда! Быстрый мул лучше лошади с подрезанной ногой, – так ясновидящий завершил этот ряд восточных метафор, не забыв подкрепить свое мнение подходящей цитатой из «Жизни Будды». Той зимой, когда могучий ветер с севера продувал всю заснеженную Пэлл-стрит, Фанни вернулась домой, чихая, сморкаясь и надрывно кашляя. Семь часов спустя она слегла с пневмонией. Наг Хон Фа искренне переживал. Он передал управление рестораном своему брату Наг Сень Яту, сидел у постели жены, шептал ей ласковые слова, клал компрессы на горячий лоб, менял простыни и давал лекарства, делая все мягко и ловко, как женщина. Даже после того, как врач сказал ему трое суток спустя, что положение безнадежно и что Фанни умирает, даже после того, как он, будучи человеком последовательным и практичным, удалился в заднюю комнату на несколько минут, написал письмо Юн Цюай, его бывшей жене в Сан-Франциско, с предупреждением приготовиться и приложил сотню долларов на билет, даже после всего этого Хон Фа не отходил от постели Фанни Мэй Хи, проявляя чрезвычайную нежность и терпение. Ворочаясь на горячих подушках, Фанни слышала, как он тихо дышит и осторожно прочищает горло, чтобы не потревожить ее, сидя на посту. Однажды утром в понедельник Хон Фа, усадив жену на постели и держа ее в объятиях, чтобы помочь ей справиться с особенно сильным приступом кашля, сотрясавшим все ее исхудавшее тело, сообщил ей, что передумал насчет Фаннимладшей. – Ты скоро умрешь, – сказал он спокойно, лишь чуточку виновато, – поэтому твоя дочь должна будет почтить твою память должным образом. Чувство благодарности – лучший способ обеспечить преданность ребенка. И я позабочусь о том, чтобы Фанни-младшая осталась тебе благодарна. Для этого я пошлю ее в хорошую американскую школу, а чтобы заплатить за обучение, продам твои вещи. Браслет из белого нефрита, серьги из зеленого нефрита, рыжие соболя – все это стоит больше четырехсот долларов. Даже эта безделушка, – он снял сверкающий браслет с ее тонкого запястья, – хоть сколько-то да стоит. Десять, может быть, двенадцать долларов. Я знаю торговца на Моттстрит, он… – Погоди! – громко прервал его голос Фанни. Она выпуталась из его объятий. Взор ее фиалковых глаз был туманен, она дрожала всем телом, но тем не менее она с огромным трудом опиралась на локти, отвергая помощь его рук. – Погоди! Сколько, ты говоришь, этот браслет стоит? Хон Фа мягко улыбнулся. Он не хотел уязвлять ее женское тщеславие, поэтому увеличил сумму. – Двадцать долларов, – сказал он. – Может быть, двадцать один. Не волнуйся. Я продам этот браслет за лучшую цену, которую смогу предложить, ради твоей дочери… Внезапно Фанни расхохоталась. Булькающий смех сотрясал ее тело, сжимал ей горло и изливался потоком крови из ее легких. – Двадцать долларов! – хохотала она. – Двадцать один! Бедный ты дурачок, да один этот браслет стоит всего образования Фанни. Он три тысячи стоит! Он настоящий, с золотом и бриллиантами! Мне его Юн Лон подарил! Дурак ты, дурак! Фанни упала на кровать и умерла. На ее лице застыла улыбка, и от этого она была похожа на спящего ребенка, что было суровой насмешкой над истиной. На следующий день после похорон жены Наг Хон Фа нанес визит Юн Лону в магазине последнего, разумеется предупредив того церемонным письмом. С течением времени этот визит приобрел в пестрой и мрачной истории Пэлл-стрит эпическое, легендарное, почти религиозное значение. Кланы Наг и Юн вспоминают его с одинаковой гордостью, слухи о нем дошли до Тихоокеанского побережья, и даже в далеком Китае мудрецы говорят о нем с почтительным шепотом, спускаясь по реке в разрисованных плавучих домах в сезон цветения персиковых деревьев. Юн Лон встретил гостя у открытой двери магазина. – Извольте войти первым, – сказал он, кланяясь. Наг Хон Фа поклонился еще ниже. – Я не смею, – ответил он и процитировал строки из «Образцовых церемоний и правил благопристойности», в которых говорилось, что поведение есть изъявление истинных чувств сердца. – Прошу вас, извольте войти первым, – повторил Юн Лон, и снова Хон Фа ответил: – Я не смею. Лишь после третьей просьбы он, по-прежнему возразив, вошел. Торговец вошел за ним, прошел на восточную сторону магазина и указал гостю на западную в соответствии с правилами китайского этикета. – Извольте выбрать коврик, – сказал Лон. Лишь скромно отказавшись несколько раз, Наг Хон Фа принял приглашение, уселся и мягко улыбнулся хозяину. – Трубочку? – предложил Лон. – Благодарю. Простую бамбуковую трубочку, пожалуйста, с простым бамбуковым мундштуком и безо всяких украшений. – Нет-нет! – возразил Юн Лон. – Мои гости курят трубки из драгоценного нефрита с резными янтарными мундштуками и алыми кисточками! Он хлопнул в ладоши, и вошел один из его младших двоюродных братьев с перламутровым подносом, на котором были симметрично расставлены опиумная лампа, трубки, чаши и шкатулки из рога и слоновой кости. Минуту спустя опиум уже шипел на открытом огне. Набитую нефритовую трубку дали Наг Хон Фа, и он вдохнул едкий серый дым всеми легкими. Затем он вернул трубку мальчику, который вновь набил ее и передал Юн Лону. Некоторое время двое курили молча. Два жителя Пэлл-стрит, два мелких торговца, но за спиной этих мелких торговцев стояли три тысячи лет непрерывной истории, гордости, достижений и покоя, которые эти двое разделяли в силу общей расы и которые придавали им достоинство. Юн Лон гладил себя по щеке правой рукой. Слабеющий алый свет плясал на его безупречно отполированных ногтях. Наконец он прервал молчание. – Твоей жены больше нет, – сказал Лон, слегка выделяя последнее слово особенно грустным ударением. – Да, – печально склонил голову Наг Хон Фа и, помолчав, добавил: – Друг мой, прав тот, кто считает юношей глупцами, ибо их умы разгорячены и затуманены страстью. Мудрость и покой, с другой стороны, свойственны людям зрелым… – Таким, как ты и я? – Безусловно! – уверенно сказал Хон Фа. Юн Лон приподнялся на локтях и искоса посмотрел на собеседника. Тот медленно подмигнул и как бы невзначай продолжал говорить о том, что мудрецу, убеленному сединами, сперва надлежит проникнуть в природу вещей, затем приумножить свои знания, затем укрепить свою волю, затем усмирить свое сердце, затем достичь полного совершенства и лишь затем установить порядок в своей семье. – Правдивы слова твои, о мудрый брат мой, – согласился Юн Лон. – Семье нужны сила мужа и подчинение жены. – Увы, моя жена мертва, – вздохнул Наг Хон Фа. – Моя семья в смятении. Мои дети плачут. Юн Лон достал маленький веер из своего широкого шелкового рукава и медленно его раскрыл. – У меня есть сестра, – мягко сказал он. – Юн Цюай, та самая бесплодная женщина, что некогда была твоей женой, о мудрый брат мой. – Поистине благородная женщина! – Наг Хон Фа прикрыл глаза и продолжал: – Пять дней тому назад я написал ей и выслал ей деньги на поезд до Нью-Йорка. – А! – тихо выдохнул торговец. Последовала новая пауза.