После того он надел свой лучший американский костюм, пришел к Фанни и сделал ей предложение с чрезвычайно важным видом и множеством церемонных фраз. – Конечно, выйду! – сказала Фанни. – Само собой! Уж лучше замуж за самого толстого и желтого узкоглазого в Нью-Йорке, чем так жить, как я живу. Правда же, узкоглазенький мой? «Узкоглазенький» улыбнулся и одобрительно на нее посмотрел. Он сказал себе, что разрисованные пластинки, без сомнения, сказали правду и она родит ему сыновей. Мать самого Хон Фа была девушкой с реки. Ее купили в пору засухи за горстку сухого зерна. Умерла же она в ореоле святости – девятнадцать буддистских монахов следовали за ее разноцветным лакированным гробом, величественно покачивая бритыми головами и бормоча подходящие случаю и лестные для покойной стихи из Алмазной сутры. Фанни, со своей стороны, хотя и бесстыдно лгала, что она – чистокровная белая женщина, знала, что китайцы – хорошие мужья. Они щедры и многое прощают, а также бьют своих жен значительно реже, чем белые мужчины из соответствующих сословий. Конечно, она выросла в трущобах и поэтому агрессивно настаивала на своих правах. – Узкоглазенький, – сказала она, глядя на нареченного взглядом, горящим огнем истинного чувства, накануне свадьбы. – Я женщина честная и обещаний не забываю. Конечно, я не из благородных барышень, но все равно надувать тебя я не собираюсь. Понимаешь, да? Но… – Она взглянула на него, и в следующих ее словах выразились все ее высокомерие и вся трагедия ее смешанного происхождения, которую, впрочем, Наг Хон Фа не понимал: – Мне нужна хоть малюсенькая капелька свободы, понимаешь меня? Я ведь американка, белая женщина… Эй! – Он быстро прикрыл свою усмешку толстой ладонью. – Ничего тут нет смешного. Да, я белая женщина, а не какая-нибудь китайская кукла фарфоровая! И сидеть как фифа, сложа ручки, в этой вонючей клетке четыре на пять метров, ожидая своего господина и повелителя, я не собираюсь! В общем, я хочу свободы, улиц и городских огней! Но я буду верной женой, если ты будешь верным мужем, – добавила она вполголоса. – Конечно, – ответил он. – Ты свободна. Почему бы и нет? Я ведь американец. Выпьем? И они отпраздновали сделку бокалом рисового вина, разбавленного бурбоном и приправленного анисом и толченым имбирем. Вечером после свадьбы муж с женой, вместо того чтобы отправиться в свадебное путешествие, устроили пьяный дебош среди роскошной, вновь отлакированной мебели в их квартире на Пэлл-стрит. Несмотря на суровые декабрьские морозы, они вместе высунулись из окна и проорали пьяный гимн в честь эстакады, которая возвышалась на фоне звезд среди горячих запахов Китая, исходящих из-за ставней и подвальных решеток, – холодная, суровая и, несмотря на весь гром и грохот, пустая. Наг Хон Фа увидел, как Юн Лон переходит дорогу. С чувствительностью пьяного он вспомнил сестру Юн Лона, с которой он развелся, потому что она не могла родить ему детей, и громогласно пригласил его в квартиру. – Заходи! Выпьем! – икнул он. Юн Лон остановился, взглянул вверх и вежливо отказался. Но при этом он не забыл внимательно и одобрительно оглядеть златокудрую Мэй Хи, которая вопила вместе со своим огромным господином. Юн Лон был вовсе не безобразен. В мигающем свете фонаря тени резко, как трафарет, ложились на его узкое бледно-желтое лицо с гладкой кожей и резкими чертами. – А узкоглазый-то красавчик! – заметила Фанни Мэй Хи, когда Юн Лон удалился. Сердце ее мужа было смягчено алкоголем, и он согласился: – Красавчик, само собой! Богатый! Давай еще выпьем! На шестом бокале алкоголь отыскал в душе Наг Хон Фа поэтическую нотку. Он схватил свою смущенную невесту за колено и пропел ей импровизированную любовную песенку на кантонском. Правда, когда Фанни проснулась на следующее утро, у нее возникло отрезвляющее подозрение, что она связала свою жизнь с пьяницей. Но вскоре она выяснила, что ее подозрение было необоснованно. Дебош был всего лишь приличествующим случаю торжеством в честь сына, которого так желал Наг Хон Фа. И во имя этого нерожденного еще сына и его будущего толстый муж Фанни поднялся с дивана, не испытывая ни сердечной, ни головной боли, вышел из квартиры и целый час торговался с Юн Лонгом. Последний продавал продовольственные товары оптом и владел складами в Гуанчжоу, Маниле, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Сиэтле и Ванкувере в Британской Колумбии. Ни слова не было сказано ни о Юн Цюай, ни о Фанни. Говорили исключительно о консервированных ростках бамбука и пиявках, маринованной карамболе и рассыпчатых миндальных пирожных. Только после того, как двое согласились на одной цене и скрепили сделку соответствующими фразами и рукопожатием (и хотя никаких письменных договоров не было, разорвав сделку, любая из сторон мгновенно потеряла бы лицо), Юн Лон заметил: – Между прочим, платим наличными и сразу при получении. – И улыбнулся. Он знал, что владелец ресторана был торговцем до мозга костей и жил долгосрочными займами и возможными доходами. Но раньше он всегда давал Хон Фа срок в девяносто дней без каких-либо вопросов или особых условий. Наг Хон Фа медленно и загадочно улыбнулся ему в ответ. – Я принес деньги с собой, – ответил он и вынул из кармана пачку зеленых купюр. Оба посмотрели друг на друга с большим уважением. – Первая сделка в моей брачной жизни – и я уже сэкономил сорок семь долларов и тридцать три цента, – сообщил Наг Хон Фа своему клану, собравшемуся тем же вечером в «Месте Сладостных Желаний и Райских Забав». – Ах, какое процветающее дело оставлю я сыну, которого мне родит жена! Сын родился. Светловолосого, синеглазого и желтокожего мальчика назвали Брайаном в честь так называемого дяди Фанни, который владел салуном на Бауэри. Приглашения на крещение, которые разослал Наг Хон Фа, были розового цвета. Буквы на них были кислотного фиолетового цвета, по краям были зеленые незабудки и пурпурные розы, а на обратной стороне – реклама «Большого Дворца Шанхайской Кухни». Кроме того, он подарил жене браслет из матово-белого нефрита, серьги из зеленого нефрита, искусно инкрустированные перьями, сундук фигурок из стеатита, бутылочку французских духов, фунт пекинского цветочного чая, за который он заплатил семнадцать долларов, гарнитур из рыжих китайских соболей и новую запись Карузо. Последние два подарка понравились Фанни больше всего, в особенности меха. Как только она достаточно набралась сил, чтобы встать с дивана, она надела соболя, хотя снаружи стояла смертельная августовская жара, и отправилась на прогулку по своим родным тротуарам. Фанни намеревалась воспользоваться своим правом на свободу улиц, городских огней и задней комнаты салуна ее дяди, грязные стены которой были покрыты рекламами выдающихся алкогольных заводов Кентукки и нестираемыми следами многих поколений мух. Комната была уставлена бугристыми столами и видавшими виды плевательницами. В ней царил дух бедности, лени, пахло пылью, несвежим пивом, бутербродами с сыром, мокрым табаком и потухшими сигарами. – А ну-ка проваливай! – заявила Фанни красному от пыли каменщику, который, спотыкаясь, перевалился через порог задней комнаты и попытался обнять ее за талию с амурными намерениями. – Я – честная замужняя женщина, понял? – Затем она обратилась к мисс Райан, лучшей подруге ее бурных девических дней, которая сидела в углу, погрузив свой милый курносый носик в пену над кружкой пива: – Послушай моего совета, Мэми, и выходи замуж за узкоглазика! Вот это жизнь так жизнь – я ж дурного не посоветую! Мэми пожала плечами. – Если тебе нравится, Фан, так и пожалуйста, – ответила она. – Но это не для меня. Понимаешь, ты и сама по большей части узкоглазик… – Что?! Да что ты несешь?! Я – белая! Что значит, я – узкоглазик?! – Фанни увидела выражение раскаяния на лице подруги: – Ну ничего. Мой узкоглазенький для меня в самый раз. Он ко мне относится как к белой женщине, тут уж ничего не скажешь! Фанни совсем не преувеличивала. Наг Хон Фа хорошо с ней обращался. Он был счастливым отцом, что было очевидно по радостному детскому реву, каждую ночь раздававшемуся по всей узкой Пэлл-стрит и долетавшему до бара компании Чинь Сор напротив. Члены клана, сидевшие в баре, предрекали отцу и сыну счастливое будущее. Отец и в самом деле процветал. Ответственность, которую принесло отцовство, дополнительно стимулировала его хитрый торгашеский ум, типичный для азиата. Прежде он считал каждый доллар, теперь – каждый цент. Нередко Хон Фа яростно спорил с богатым Юн Лоном о цене чая, риса и прочих продуктов, но ни разу ни один из них не упомянул имени Юн Цюай или имени женщины, которая заменила Цюай в сердце владельца ресторана. Фанни была верной женой. Как она сама говорила, она шла прямой дорожкой. «И моим ногам это ни чуточки не тяжело», – признавалась она мисс Райан. Фанни была счастлива и довольна, ведь жизнь смилостивилась над ней и после всей грязи, что была в ее молодости, послала ей процветание и покой в лице толстого китайца. Иногда Фанни чувствовала, как помимо ее воли в ней просыпается азиатское прошлое, которому она была обязана девятью десятыми своей крови, а ведь прежде она это яростно отрицала. Она смеялась от счастья, шагая по душному и пахнущему пряностями лабиринту Чайна-тауна, прижимая к груди своего первенца и улыбаясь каждому встречному. Такой видел ее Юн Лон, когда она шла по Пэллстрит, а он сидел у окна своего магазина и курил трубку, украшенную красными кисточками. Луч солнца падал в окно, которое разбивало его на цвета радуги и украшало тем самым бледное и спокойное лицо Лона. Он неизменно махал ей рукой в знак приветствия. Она неизменно отвечала ему тем же. А узкоглазый-то этот красавчик. Но Господи Иисусе, она ведь верная жена, как есть верная! Год спустя Наг Хон Фа в ожидании нового счастья готовился приобрести новый ресторан на окраине города, чтобы его второй сын не был обойден наследством в пользу Брайана, который должен был унаследовать «Большой Дворец Шанхайской Кухни». И действительно, Фанни обрекла второго полукровку на жизнь посреди вони и шума Пэлл-стрит. Но когда Наг Хон Фа вернулся вечером домой, повитуха сообщила ему, что второй ребенок оказался девочкой. Рождение девочки означало новую статью расходов, а вовсе не доходов в семейном гроссбухе. И тогда в семейных отношениях мистера и миссис Наг Хон Фа начались изменения. Конечно же, отец вовсе не возненавидел малышку, которую в честь матери назвали Фанни. Напротив, он любил ее, хотя слабой и безразличной любовью. Вечерами он качал ее на своих здоровых ручищах и напевал ей детские песенки на кантонском о боге маленьких детей, у которого вместо лица засахаренная слива, и поэтому все детки с удовольствием его обнимают, целуют и облизывают его лицо. Но на этот раз не было торжественного крещения, шикарных приглашений с фиолетовыми буквами и предсказаний о счастливом будущем. На этот раз никто не насыпал на постель молодой матери груду зеленого и белого нефрита. Фанни заметила, но не пожаловалась. Она объяснила это тем, что все деньги мужа ушли на новое предприятие. Однажды она спросила, как продвигается сделка с новым рестораном. – Каким новым рестораном? – спросил он безразлично. – Да тем, на окраине города, для нашей малышки… Наг Хон Фа беззаботно засмеялся: – А… я решил бросить это дело. Много не потерял. Фанни села на постели, прижимая к груди Фаннимладшую. – Бросить? – переспросила она. – Как так – бросить? – В ней проснулось слабое подозрение, и она повысила голос: – Хочешь сказать, ты бросил ресторан, потому что наша маленькая Фанни – девочка?! Он улыбнулся и утвердительно кивнул: – Само собой! Девочки годны лишь на то, чтобы в будущем рожать детей и мыть горшки. Он сказал это без всякой злости, без осознания своего мужского превосходства. Это было просто утверждение очевидной истины – грустной, но неизменной. – Но… но… – Поток слов Фанни наткнулся на плотину ее потрясения, уязвленной гордости и тщеславия. – А я-то что, не женщина разве?! И я разве… – Безусловно, ты женщина, и свой женский долг ты выполнила. Ты родила мне сына, и если нам будет сопутствовать удача, ты родишь мне еще одного. А эта девочка… – Он отмахнулся своей пухлой рукой от Фаннимладшей, как будто она была результатом несчастной случайности, и продолжил, успокаивая жену: – О ней я позабочусь. Я уже написал друзьям нашего клана в Сан-Франциско, чтобы те помогли ее сбыть в подходящую семью, когда она подрастет. Он говорил это ей на своем мягком и правильном английском, который он выучил в вечерней школе. Там Хон Фа был гордостью своего класса. Фанни спрыгнула с дивана в тени и, шурша вязаными тапочками, ворвалась в круг слабого света в середине комнаты, исходящего от покачивающейся керосиновой лампы. Левой рукой прижимая младенца к сердцу, она прицелилась правой рукой, как пистолетом, в могучую грудь Наг Хон Фа, пронзая его своими глубоко посаженными синими глазами с лиловым оттенком. Но хитрая и терпеливая китайская кровь в ее жилах усмирила американскую страсть к громким призывам к справедливости. Фанни взяла себя в руки и мягко положила правую руку на плечо мужа. Она ведь сражалась за свою дочь, за капельку крови белых в своих жилах, и было бы неразумно терять голову. – Слушай сюда, узкоглазенький мой дорогой, – сказала она. – Говоришь, значит, ты – христианин и американец? Так подумай же как следует! Мы ведь не в Китае, милый мой. У нас тут не продают девочек за столько-то семян на фунт весу. Нет, мы ее обучим, дадим образование. Ей надо дать возможности, чтоб она не сидела на мужской шее и не давала никому обращаться с ней так, как мужланы всякие обычно обращаются с нами, женщинами! Послушай меня, милый, уж я-то знаю, о чем говорю! Но он лишь упрямо потряс головой и ответил: – Все уже решено, и решено наиболее удовлетворительным образом. Он повернулся, чтобы уйти, но Фанни его догнала и схватила за рукав: – Что значит – решено? Как так? Да быть не может… – Может, глупая! – Хон Фа устало отмахнулся от непонятливой жены. – Ты женщина – тебе не понять… – Да куда уж мне! – ответила Фанни сквозь зубы. Ее слова были острыми и звонкими, как падающие сосульки. Ее ярость стремительно обратилась в камень и столь же стремительно излилась из нее изобильным бурлящим потоком ругательств: – Ах ты, чертов вонючий узкоглазый! Ах ты… да ты… это значит, я ему детей… его собственных детей… а он… – Фанни-младшая громко заревела, и мать покрыла ее лицо поцелуями. – Смотри, милая, какой у тебя папаша чудесный! Стоит тут как столп, желтый толстяк, и собирается продать тебя какому-то узкоглазику? Так ведь? – Да ты… ты… ты сама узкоглазая, дура! – Врешь! Я – белая, и честная притом, и… Он зажег сигарету и спокойно улыбнулся. Внезапно Фанни поняла, что спорить и умолять его бесполезно, все равно что кричать в безразличную бездну, у которой нет ни нервов, ни сердца. И тогда, как это бывает у женщин, малое зло затмило большое. – Ну да, ты прав. Я сама узкоглазая, хотя не совсем, и лучше б я ей не была! Но поэтому я и знаю, почему ты мне ничего не подарил, когда малышка Фанни родилась, – потому что она девочка! Как будто это я виновата! Да-да, я знаю, все знаю, что значит, когда узкоглазые не дарят жене подарков, когда она рожает! Я, значит, лицо потеряла, так это называется? А я-то думала, ты копишь малышке Фанни на школу! Ну так я тебе вот что скажу – ты возьмешь и откроешь этот свой ресторан на окраине города и подаришь мне подарки! Браслет подаришь, и не из этого вашего дешевого китайского нефрита, а из настоящего, ясно? Золотой, с бриллиантами, так-то!