– Верно. Старый договор накладывает ограничения – и большие ограничения. Страна Варанга находится под нашим влиянием… – Но, – сказал Люберзак, – видите ли, страна все еще остается независимой. – Верно. Но в старом договоре четко прописано, что если эта территория будет аннексирована – любой европейской державой, – именно у нас есть преимущества, право первого выбора… – Он понизил голос. – Вот что, Люберзак! Каблограмму в Париж… Пошлите в двух экземплярах в Амстердам и Брюссель! Я покажу сэру Чарльзу, что к чему! Несколько минут он диктовал текст, пока за тысячу миль отсюда в этот самый момент сэр Чарльз Лейн-Фокс, рядом с которым под ухмыляющимся джу-джу из головы Мухаммеда Белло стоял Махмуд Али, заканчивал свое обращение к шаманам и вождям Варанги, которые вздымались вокруг него, словно волны темного моря; вожди, одетые в варварские регалии, обозначавшие их касту и ремесло, с обмазанными охрой телами, густо покрытыми белым и красными полосами лицами, с причудливо зачесанными волосами, с гремящими на предплечьях медными браслетами, с покрывавшими ноги от ступней до лодыжек, плотно обхватывающими медными спиралями, – вожди слушали гостя. – Итак, – сказал он. – О вожди и umlinos народов Варанги, слово, что царит везде и всюду, вновь изрекло правду. Нет сомнений, много грехов совершил Махмуд Али Дауд в прошлых жизнях… – Но не будем говорить об этом! – пробурчал неугомонный араб. – И теперь, – продолжал англичанин, – нет сомнений, что, сохраняя связь с безжалостным круговоротом бытия, ему придется искупить грехи прошлого в настоящей жизни. Сначала его постигло наказание, суровое, уничтожительное наказание – убийство и изувечение тел агентов Ди-Ди, крах деятельности Ди-Ди. Теперь слово, что царит везде и всюду, принесло одному из ночных стражей весть об ином наказании, Махмуду Али придется ответить за свои поступки, вскоре его настигнет самое тяжелое бремя, самое мучительное из оков рабства, и имя ему – Высшая Власть. Да, так молвило слово, царящее всюду, – ему придется склонить свою гордую голову под тяжестью бремени! Он должен стать вашим султаном, вашим эмиром, вашим благороднейшим слугой. О мужи народов Варанги! Все несправедливости он превратит в справедливость! Справедливость, милосердие и процветание принесет он. Он будет служить вам день и ночь, и эта служба станет для него самой тяжелой работой. Он послужит вам верой и правдой, как несколько веков назад служил Мухаммед Белло, великий правитель, священная голова которого оберегает вас. Да! Дух Мохаммеда Белло покинул сердце Ди-Ди. И теперь он вошел в сердце Махмуда Али Дауда. И, – он снова взмахнул шелковым Юнион Джеком, – представляя Британскую империю, я торжественно клянусь, страна моя будет честно защищать права этой новой страны, этого нового султаната под правлением эмира Махмуда Али Дауда! Шесть недель спустя сэр Чарльз Лейн-Фокс уединился для беседы с двумя компаньонами Ди-Ди и бароном Адриеном де Рубе. – Барон, – начал он, – меня не заботит, каким образом вы добились примирения с людьми на родине, как сдержали беспорядки, в которые были вовлечены и вы, и Министерство иностранных дел, и Министерство по делам колоний, и другие. Я повторяю, я решительно не отступлюсь от своей позиции… – Но… сэр Чарльз, договор! – Согласно договору, в случае окончательного раздела африканских богатств Англия откажется от всех притязаний на Варангу… – И? – А нет никакого раздела богатств! Англия не захватывала ни единого квадратного дюйма Варанги. Варанги по своей доброй воле объединили племена в султанат, назначили араба, благородного человека, в качестве своего эмира. Взамен нынешний эмир попросил нас… – он кивнул Махмуду Али Дауду, тот кивнул в ответ, – защитить страну от иностранной агрессии. Повинуясь традициям империи и морали, мы не смогли отказать! – Я… я… – взревел барон. – Постойте! – продолжал сэр Чарльз. – Если вы, между прочим, пожелаете плести интриги направо и налево, причинить вред мне, Великобритании, новому эмиру, что ж, лично я должен быть этому рад… – Рад? – Барон де Рубе был весьма удивлен. – Отчего же? – Потому что хоть раз я буду вынужден не считаться с интересами империи, последовать зову совести, отдать, – его громкий голос сменился ласковым шепотом, – отдать в руки правосудия или палача некоего «Глостера» Уизерспуна, агента Чартерной компании. И возможно, барон, возможно, во время суда обнаружится, что вы собственной персоной… о… пособник убийства нескольких агентов Ди-Ди… нечто в этом роде. Всего доброго, барон! Махмуд, вы тоже уходите?.. И вы, Донаки? Хорошо. Заходите снова в любое время. На улице араб схватил барона за руку. – Барон! – сказал он. – Я – человек немногословный. Мне отвратительны переговоры. Мое первое предложение все еще в силе. Я и мой компаньон… мы охотно обменяем наши африканские владения… – Махмуд… Что? – вмешался Донаки. – На пятьдесят один процент акций Чартерной компании. Контрольный… – Контрольный? Что ж, – сказал барон, порой проявлявший едкое чувство юмора, даже если оно было направлено на него самого, – теперь у вас есть контроль! Тотальный контроль! Контроль за торговлей по всей Африке! Почему бы и нет? Приходите в контору, и мы подпишем документы… – Во имя Аллаха! – почтительно воскликнул араб. Тайна говорящих идолов – Трижды боги позвали меня по имени, – сказал араб. – Ложь! – возопил знахарь. – Убить его! Убить… Африка окружала их – черная зловонная рука, щедро дарящая золотом и драгоценностями. Но и давая, она душила и сокрушала. Они страшились и ненавидели Африку, но и любили ее. Любовь их была сильнее, чем любовь к женщине, и непобедимее, чем любовь к золоту. Они любили ее, как курильщик опиума любит тягучий маковый нектар, что успокаивает его и, успокаивая, убивает. Такова была Африка. Она не была бы Африкой, если бы, помимо прочего, не свела вместе этих двоих. Странной парой были они – Джеральд Донаки, чья суровая шотландская кровь с грехом пополам усмирялась лишь тем обстоятельством, что он родился и воспитывался в Чикаго, и Махмуд Али Дауд, угрюмый темноликий араб из Дамаска. Арабом он был во всем – алчный и вместе с тем щедрый; учтивый, но властный; искренний, но заносчивый; сострадательный, но хладнокровный и жестокий; сдержанный, но страстный; простой, но многоликий. Их фирма, «Донаки и Дауд», была известна от Кейптауна до Конго. Слава ее простиралась в глубь мрачного континента, вдоль длинной сонной реки, и достигала даже черных шатров туарегов. Она вошла в историю африканской коммерции, ее уважали в Париже и Лондоне, ее боялись в Брюсселе, ей завидовали в Берлине. «Донаки и Дауд» торговали слоновой костью и страусиными перьями, каучуком и золотом, бусами, ситцем, камедью, краской, хинином, а также, чего греха таить, смеющимися идолами с западного побережья, сделанными в Бирмингеме, ящиками дешевого ливерпульского джина и ружьями, которые взрывались на третьем же выстреле. Вдоль всей реки выставляли напоказ свое богатство их фабрики, пристани, порты и склады. Их пароходы ходили до самого водопада Виктория. Дважды в год стремительные и дорогостоящие крейсеры возили ценные грузы в Бремен и Ливерпуль. Повсюду «Донаки и Дауд» успели оставить след – на юге их владения простирались вплоть до Матабелеленда, на севере – до границ французского протектората в Марокко. Они могли бы продать свое дело по любой или почти любой цене крупной королевской компании, с которой сражались на протяжении десяти лет и в итоге пришли к вполне удовлетворительной ничьей, и вернуться с набитыми кошельками домой: Донаки – в свой дворец в Чикаго, о котором он с ностальгией вспоминал, когда воды реки поднимались высоко, а температура – еще выше, и который он наконец-то увидел бы наяву, а не в грезах, а Махмуд Али Дауд – в свою уютную виллу в Дамаске с роскошным садом и десятком разновидностей финиковых деревьев, о которых он так любил поговорить. – В моем саду – все финиковые деревья Арабистана, – говорил он своему товарищу, прищелкивая языком. – Желтые и ароматные финики аш-Шелеби с маленькими косточками, финики Ажва, которым Пророк – мир ему! – дал особенное благословение, финики аль-Бирни, о которых говорится: «Разлука с ними суть болезнь, а в них болезни нет». И тогда они начинали говорить о том, как продадут свою компанию и вернутся домой. Они говорили об этом в жаркие сезоны, когда огромное и безмолвное солнце нависало над ними, подобно некой ненавистной и неумолимой силе, когда все богатства Африки казались лишь проклятым наследством, ценой которому были страдания, что человек не в силах вынести. Они говорили об этом в сезоны дождей, когда дождь падал на землю с грохотом, образуя пар и затапливая все вплоть до предгорий, когда поля обращались в грязь, когда вода озера сгущалась до мерзкой коричневой слизи, когда великая река воняла, точно труп некоего невообразимого и отвратительного зверя. Они говорили об этом с тоской в голосах. Год за годом они ссорились и проклинали друг друга, и год за годом они оставались. Такова была Африка. Ее сладкая отрава проникла в их души, и теперь они не могли без нее обойтись. Донаки вздохнул и посмотрел на товарища. – Послушай, Махмуд, – жалобно сказал он. – Грейнджер уже третий за последние три месяца, кто пропал там. Третий, черт побери! А бросить этот порт мы не можем – это же лучший порт на всем проклятом нагорье! Та, другая, компания сразу же за него ухватится. Они уже сто лет пытаются там обосноваться. Оттуда мы получаем столько же слоновой кости, сколько из остальных речных портов, вместе взятых. Ну хорошо, допустим, не слоновой, а мамонтовой, но покупателям-то какая разница? Слоны и мамонты так похожи. Пока он говорил, араб пересчитывал резные деревянные бусины на своих четках. Когда Донаки закончил, Дауд поднял глаза: – Можно послать Уоткинса. Уоткинс – надежный человек. Он хорошо справился в порту на побережье и знает язык. Или Пальмьера, хитрого бельгийца. Он хорошо знает Конго. Донаки ударил по неровному, потрескавшемуся от жары столу волосатым кулаком: – Да это же убийство чистой воды, Махмуд! Они пропадут, пропадут, как и остальные. Араб склонил голову: – Все мы подвластны року. Возможно, буш их поглотит. Донаки яростно прервал его: – Буш? Буш? Ты хочешь сказать… Его собеседник поднял тонкую смуглую руку: – Тише, друг мой. У нас нет доказательств. Кроме того, дать имя тому, чего нет, плохая примета. – Он резко щелкнул пальцами, чтобы отвадить беду. – У нас есть доказательства, что трое наших наместников пропали один за другим, – громко и сердито отозвался Донаки. Араб улыбнулся: – Что нам с тобой до того, друг мой? Мы им платим? Мы платим им хорошо. Если находятся глупцы, что продают дьяволу душу, те же глупцы могут продать нам тело. Они знают, что у порта плохое имя, но тем не менее многие готовы туда направиться. – Он указал на гору писем на столе: – Ты читал, что они пишут? Они хотят пойти. Пусть идут. Среди желающих есть даже представители компании. У нас широкий выбор. Мы можем послать кого угодно. Донаки гневно посмотрел на товарища: – Мы все равно будем убийцами. – Откуда ты знаешь, что остальные были убиты? – Боже милостивый! Откуда я знаю? Не могли же они зайти в буш и пропасть без следа просто ради развлечения, правда? Его собеседник улыбнулся. – Аллах керим! – сказал он набожно, замолк и снова принялся перебирать четки. Донаки поднялся и передвинул кресло, в котором сидел. Но лучи солнца проникали во все щели и трещины их мазанки, и во всей просторной, квадратной комнате не осталось ни одного уголка, куда не падали бы узкие полоски света. Ослепительно-желтый поток света будто бы пронзал жестяную кровлю. Он причинял боль глазам, заставлял сморщивать лица и утомлял мозг. Пейзаж, который открывался за усаженными мухами окнами, был красив. Под солнцем тропиков покатые кровли складов, колокольня миссионерской церкви и хижины туземцев, похожие на ульи, пестрели всеми оттенками пурпурного, зеленого и синего, подобно хвосту огромного павлина. Небо, напоминавшее чашу, покрытую эмалью, было почти безоблачным. Редкие узорные облака походили на арабески, нарисованные пурпурными чернилами на забытом золотом византийском пергаменте. А вдалеке, по ту сторону сверкающей реки, выделялась мрачная черная полоска леса.