Ты сегодня мне прринес Не букет из алых рроз… …далее по каноническому тексту, а вот припев был свой, не заемный: Заберремся в камыши, На…бемся от души, На х…я нам эти лан-ды-ши! В разгар застолья надолго отлучалась в туалет, и тогда Тёпа безмятежно замечала: «Мама делает блюшеньки…» Затем наступал следующий круг веселья, после чего либо муж, либо друг уносили ее в койку – и кто ее осудит? Ее просто сжигала бешеная энергия. Муж Сиррожа денег получал достаточно, ну, и купил ей «Жигули», потому что к одежде Ирка была равнодушна. На этом «жигуленке» с ручником она гоняла как смертник-каскадер, второй раз кататься с ней без амортизаторов я отказалась. Работала она в промышленном отделе и была, по-моему, толковым журналистом. Антисоветчица, естественно. Но серьезных разговоров не любила. Может, со мной такие разговоры не заводила, потому что считала маленькой: видела, как я цепенею от смены мужиков в доме и немедленно уволакиваю четырехлетнюю Тёпу в ее комнату – играть там в дочки-матери. Впрочем, я и сейчас не умею делать нужного лица в нужной ситуации. Почему вдруг Ирку вспомнила? Бог ее знает. Так, шутка-нанайка. И раз уж я все равно заваливаю тебя барахлом своих воспоминаний, вот тебе еще картинка относительно калек всевозможных-прекрасных. Был у меня и страшный случай. Ты права, я люблю наделять все эти нелепости высокими смыслами – натура такая, отцова закваска, ну и воздушная биография. Я, когда обосновалась в Бруклине, купила абонемент в бассейн недалеко от дома. Был он такой, попроще, для старичья, для бедных. Привозили туда субсидированные группы, как раз вот из стариковых садиков. А я любила заскочить до работы, поплавать, полежать на воде, раскинув руки, подумать о том о сем, мысленно с Саньком покалякать. Или просто вздремнуть. Теть-Таня говорила: тебя хлебом не корми, дай только застыть, ворон пересчитывать. Что там у тебя в башке мозги делают – плавают? Ага, у меня в воде мысли плавали, особенно утром, после какого-нибудь тревожного сна. Я пускала их по воде, как хлебы… и это так успокаивало. И вот прихожу однажды, натягиваю купальник, спускаюсь по ступенькам в воду и лежу на спине, мечтаю: немного похоже на свободное парение с парашютом… А вокруг тишь, рань, плеск, далекое шарканье… Я даже задремала, поверишь? Мысли потекли о жизни, о наших ребятах покалеченных, об инвалидах, что как ангелы некомплектные сопровождают меня по всей моей жизни… И так ясно вижу: лечу с парашютом, как давным-давно не летала, а вокруг меня облачка, да такой причудливой формы. И вдруг понимаю: не облачка, нет, то ангелы снуют, и каждый без руки или без ноги, а один даже без головы! И вот об этом бедолаге я волнуюсь больше всего: как же достучаться до него, самого-самого разнесчастного? Никогда отсутствие руки или ноги не мешало мне влюбиться в человека, общаться с ним, забыв про его увечье. Но в данном случае: как же в глаза ему заглянуть, если головы нет? И башкой верчу во все стороны – у кого бы спросить? Смотрю: вау! рядом со мной Господь летит во всем нашем прикиде, как полагается: комбинезон белый облегающий, шлем такой арбузный и парашют новейшей модели, очень классный… И он в облике киноактера Джеймса Стюарта, знаешь, с этой его ироничной, чуть застенчивой улыбкой – такой симпатяга! Летит он и вроде как извиняется, что маленько напортачил с тем конкретным безголовым… И, оправдываясь, говорит мне в пронзительной плескучей тишине, чтоб не особо я огорчалась: мол, ангелы в его иерархии стоят ниже человека, потому как у них нет своей воли. Они – посланцы, вот и все. Типа почтовых голубей. Просто посыльные. И тут же во сне я вспоминаю, как теть-Таня каждый месяц принимала почтальона с пенсией. «Так зайдите же, – говорила, – сэрцэ мое, снимите свой баск, присядьте на минуту, хлебните компоту…» И тогда я говорю ему, Джеймсу Стюарту, в смысле, Господу Богу: да я все понимаю, Господи! Но – голова… это же так важно: улыбка, голос, взгляд! Как же мне с ним по душам-то поговорить? И спохватываюсь от мгновенного стыда: ведь и с человеком может всяко случиться: он может быть и глухонемым, и слепым… Лихорадочно думаю: тогда, конечно, тоже можно к нему пробиться – берешь его за руку и на ладони рисуешь буквы… Надо посоветоваться с Оливией, соображаю прямо во сне (это наша с Лидкой подруга, к которой мы на Кейп-Код приезжаем), она ж как раз специалист по работе вот с такими детьми, слепоглухонемыми. С такими вот ангелами. Так я летела на спине, сквозь дрему слыша какой-то ровный говор, шарканье, хохоток… Потом наступила тишина, и я проснулась. Переворачиваюсь в воде, еще смурная после странного сна, плыву к лесенке, поднимаюсь – и чуть не валюсь с бортика назад, в воду. Обморочная дурнота подкатывает к сердцу: возле каждого кресла или топчана лежит или стоит прислоненная рука или нога. В первые мгновения у меня мелькнуло, что сон мой все длится, просто перешел на следующую стадию, мол, ага, вот уже кто-то там из ответственных инстанций на небесах прислал недостающую комплектацию для стаи моих ангелов… Потом поняла: нет, не сплю, и тогда решила, что спятила наконец от всей своей распрекрасной жизни. В этот момент открылась дверь мужской душевой, и оттуда потянулись инвалидные коляски. В каждой сидел парень – молодой еще, крепкий, великолепные грудные мышцы, могучие плечи, да и лица все такие симпатичные… Один поворачивается к другому: «…Ну я ей и выдал: Кэти, говорю, какая дура станет прятать свое главное достоинство? Другие еще приплатят за такие сиськи!» И все стало на свои места: это инвалидов армии привезли из их клуба на процедуры, понимаешь? Поплавать, массаж, то, се… Имеют полное право, и здесь с этим полный порядок… * * * Ну, полагаю, ты про меня уже много чего поняла: если в какой-то период жизни поблизости не оказывалось очередного калеки, мне словно чего-то и не хватало. Я приостанавливалась, осматривалась, мысленно обшаривала пространство: что там делается с людьми вокруг меня, все ли целы… 5 …Вообще-то, я и сама в юности имела все возможности сломать себе шею. И всякое бывало, уверяю тебя. Когда теть-Таня просекла, куда я исчезаю по выходным, она организовала дома добротный, жирный-наваристый скандал. – Яков! – кричала она отцу. – Шо ты смотришь спокойно, как она камнем падает с неба?! Ты уже летал, ты уже имеешь жизнь одной рукой! Тебе мало было потерять незабвенную Розу, тебе неймется ухаживать за двумя могилами?! Да, мама: незабвенная Роза… У нее и на памятнике выбито: «Незабвенная Роза…» – отец настоял, ему никогда не были чужды перлы высокого стиля, а мне только тринадцать исполнилось, и го́лоса в деле редактуры эпитафий я еще не имела, да и не до того мне было. Зато сейчас, время от времени думая о них или посылая «полезному человечку» деньги на уход за их могилами, я в полной мере наслаждаюсь памятью, вернее, духом моей нелепой, забавной и трагической – одним словом, незабвенной семьи. Смешно, что буквально до последнего времени я скрывала от всех телесную многогрудость моего детства. Сейчас все вспоминаю куда спокойнее: да, вот такой домашний декамерон сопровождал мое взросление; да, и такое случалось в буднях советских строек… Ну, произнесу уже, не боясь тебя шокировать: дело в том, что мой отец Яков Ефимович Резвин на очередном вираже непростой своей и тоже воздушной жизни оказался двоеженцем. Нет, это я как-то походя, легкомысленно, с издевкой; опять же, внутренне съежась. А давай расправим крылья, ведь ничего ужасного не происходило: просто мое детство протекало в обстановке высокого библейского мифа – одного из самых прекрасных библейских мифов о Рахили и Лии – или, если хочешь, в ситуации мини-гарема какого-нибудь забубенного бея. Ибо мой отец Яков Резвин (очередной праотец наш Яаков) был женат на сестрах, причем одновременно: незабвенная Роза и теть-Таня были как бы двуедины в образе жены. Сейчас я спрашиваю себя: не многовато ли женщин для однорукого инвалида? И сама себе отвечаю: ничего, управлялся, умудрялся оглаживать обе задницы практически в одну и ту же минуту… Тут самое время заметить, что это были совсем не похожие задницы. Возможно, потому, что отцы у мамы и у Тани были разными. Мама, незабвенная Роза, была маленькая очаровательная блондинка, скорее русая, скорее пепельная, с пепельно же серыми глазами. Для того чтобы разглядеть в ней эту однотонную тихую красоту, следовало некоторое время понаблюдать, как она двигается: осторожно, опасливо, как деликатная кошечка в чужом дворе. Как будто с самого рождения ее забросили в этот мир, в этот двор, не объяснив толком его законов. Она ни в чем не была уверена, ни на что не отваживалась, не сводила глаз со своего громогласного Якова, сверяя все свои действия по движению его насмешливой брови. Теть-Таня же была черноглазой, чернобровой, румяной красавицей типа Екатерины Первой. О ее выдающейся груди я уже упоминала. Но кроме этих природных щедрот в ней еще клокотало негасимое эротическое пламя, в котором библейский отец мой Яков и сгорел до срока. Извини, отвлекусь на минутку на своего… как бы точнее выразиться… сводного предка: на Таниного отца, а маминого отчима. Обе называли его «папашей», и, по всему судя, мама любила его не меньше, чем Таня, родная его дочь. Следовательно, и я отношусь с большой симпатией к его памяти. А был он, не поверишь, ямщиком, со всей вытекающей из этого занятия свирепостью. Не удивляйся. Дело происходило где-то в Забайкальском крае, куда семья бабушки Любы еще в девятнадцатом веке была выслана из Польши – после польского восстания. Бабушка, женщина работящая, умная, строгих устоев, в тридцать лет осталась вдовой с пятью детьми на руках (мама младшая) и тянула их одна, из последних, что называется, жил. Давид же Будкин – тот наоборот: нрав имел каторжный и разгульный. У него вся семья была такая – головорезы. В памяти родни остался случай, когда два брата Будкина «делили» бурятку топорами, после чего один ходил под уголовной статьей, а второго еле вытащили с того света. Так вот, зарабатывал Давид «ямщиной» – доставкой продуктов и товаров на золотые прииски. Вообрази обстановочку: зима, сорокаградусный мороз, и по занесенной снегом тайге, отбиваясь от волчьих стай, движется обоз. От зимовья к зимовью обоз должен пройти более пятисот километров. Заниматься этим могли только отчаянные отпетые люди. А дед еще любил красиво и широко пожить; парень был видный, кудрявый-румяный, пользовался неизменным успехом у женской половины Забайкальского края, и популярности добавляла ему гармонь, по которой он уважительно и очень душевно прохаживался. Так что после очередного возвращения с прииска все выливалось в неудержимый гульбан; деньги Давид спускал широкой рукою, под ослепительно заливистой дугой своей гармони. И вот, однажды ранним утром растапливая печь, увидела Люба в окошко, как от калитки к дому идет Давид: белая папаха набекрень, овчинный полушубок нараспашку, плисовые штаны заправлены в хромовые сапоги, и на плече – постоянная спутница, гармонь. Вид у него был умиротворенный – видать, знатную накануне гулянку отбацали. Вошел в дом и с порога: – Люба, выходи, однако, за меня! Она распрямилась, смерила его серьезными серыми глазами: – Господь с тобой, Додя. Я женщина солидная, вдова с пятью детьми. А ты гуляешь, пьешь, в карты играешь. Могу ли я за тебя пойти? С тем жених и был отправлен восвояси. Проходит месяц, и опять он на пороге: – Люба, сердце! Подумал я тут, однако. Пить брошу, девок брошу, карты выкину к дьяволу. Иди за меня! Я тебе детей помогу поднять, сколько тебе самой колотиться? Одно только: гармонь мне оставь… Так и стала эта гармонь свидетельницей их долгой счастливой жизни и рождения еще одной дочки – Тани, которая унаследовала от отца широкий костяк, румяные щеки и веселый нрав. …Когда отец мой Яков сошелся со свояченицей? Почему кроткая мама, не сводя глаз с очевидного, продолжала относиться к сестре с преданной сестринской любовью? Каким образом так слаженно плыл этот троякий семейный кораблик по волнам жизни и почему никто из них троих не произносил ни слова, когда утром обе жены кормили падишаха завтраком, а он то мимолетно оглаживал полное теть-Танино плечо, то нежно прикасался к Розочкиной ручке, намазывающей для него масло на булку?.. Сейчас затрудняюсь ответить. Думаю, все началось после переезда в отдельную квартиру. * * * Я уже писала, что в середине семидесятых у нас стали расселять коммуналки. Самыми престижными новостройками были в то время Русановка и Березняки, ближнее Левобережье. Вся советская знать, писатели, киношники, работники советской торговли, накопив или украв первый взнос, приобретали квартиры в «киевской Венеции» – в Русановке. Этот район искусственно намывали, создали остров, прорыли каналы… Жить на Русановке по тем временам было круто: рядом Днепр, одна остановка на метро до пляжа Гидропарк, из окон – вид на старый Киев. А напротив, южнее, построили чуть менее, но тоже престижный район Березняки. От Березняков через мост им. Патона до центра Киева минут десять. И Русановка, и Березняки застроены девяти-шестнадцатиэтажными домами – тогда они казались гигантами. А дальше, еще левобережней, тянулась совсем не престижная трудовая Дарница со своими старыми пятиэтажками – их строили пленные немцы, не очень красиво, зато основательно. В промышленной Дарнице было много химических предприятий, и когда летом оттуда задувал ветер, все закрывали окна, говорили: «Дарница дымит». А еще левобережней, вокруг Быковнянского леса, построили новый жилой массив. Он так и называется – Лесной. Вот туда в 75-м году мы и въехали, на пятый этаж девятиэтажного дома. Квартира казалась роскошной, огро-о-омной – аж 28 кв. м! – две раздельные комнаты (благодаря благословенной папиной инвалидности), да еще кухня целых 7 метров, да ванная и туалет раздельные, да балкончик, с которого виден лес. А бордовый линолеум – если б ты знала, как мне нравилось это дерьмо! А лифт и мусоропровод! От мусоропровода разбегался тараканий марафон по всем квартирам… И все равно – счастье, счастье, счастье!!! Главное: горячая вода!!! Вспомни: никакой оргазм не сравнится с моментом погружения в горячую мыльную пену. Наша улица носила имя Милютенко, великого украинского актера, заодно и великого антисемита по душевной склонности. Может, для равновесия, к ней примыкала улица имени еврейского писателя Шолом-Алейхема. И – так удачно расселили наш старый дом: как раз на Шолом-Алейхема получил квартиру папин приятель Сема Ткач. Подвыпив, папа всегда говорил ему: «Завидую тебе только в одном пункте: название улицы».