…Завтра у нас День Любви. Именно так, с большой буквы. Потому и тороплюсь тебе ответить, ибо с головой уйду в ее источник. Это время у нас на работе всегда – страда горячая: руки устанут драть, глаза – видеть. За неделю с полсотни клиенток набежит, сексуальный маньяк отдыхает. Все порносайты, кипящие в интернете, для меня – как «Спокойной ночи, малыши!». Знаешь, как отмечают американцы этот интимный праздник? Они парами приходят в такие салоны, как наш, и, переодетые в махровые халаты, держась за руки и глядя друг на друга влажными глазами, переходят от процедуры к процедуре, допуская нас к своим драгоценным телам. Одно такое тело весом в 200 кг побывало сегодня на моей кушетке. Черный бугай, весь в наколках и буграх, сбросил халат и предстал передо мной в чем мать родила, ожидая дальнейших указаний. И вот тут спрошу я тебя: почему он должен разнагишаться передо мной, если у него всего-навсего чистка лица? И сама тебе отвечу: по двум причинам. Во-первых, многие в этой стране трусов не носят. Почему – не спрашивай, не знаю. Женщины являются на бикини, снимают джинсы, под джинсами – ни черта, вернее, натуральное хозяйство. Многие мужики тоже на трусы не накопили, а может, время экономят. Во-вторых, являются они не только на чистку лица, а на несколько процедур сразу – здесь очень принято дарить любимой особе подарочный сертификат на целый каскад удовольствий. И уж тогда клиента разоблачают догола, выдают халат-тапочки и пускают в плавание по кабинетам. Вот он и явился ко мне после массажа. Обычно я велю им лечь на спину и укрыться простыней, выхожу и жду за дверью, пока они не устроятся. А этот, простодушный, дожидаться не стал и радостно разоблачился. В Америке это считается не только некорректным, но и оскорбительным, и теоретически я могла бы обратиться к юристу нашей корпорации… Но неохота связываться, и к тому же, у нас какой главный лозунг? «Клиент всегда прав!» А клиент, дорогая моя, это такой разнообразный фрукт и овощ, что душа садовника застывает в изумлении. Припомни наше сексуальное образование лет этак тридцать назад, в основном почерпнутое из мифов и легенд, поведанных нам старшими подругами. Те сказительницы, разумеется, все преувеличивали, и потому расположение, размеры и даже применение мы знали приблизительно, и все, что могли найти под одеялом, изучали мануально, а если случалось визуально, то, ей-богу, в юношеской буре и натиске еле успевали разглядеть. А тут счастье улыбнулось в зрелом возрасте и на законных основаниях: я могу разглядывать абсолютно все вооруженным глазом – у меня сильная лампа-лупа, любой объект увеличивает раз в пять, при этом безжалостно его освещая. Все мои «объекты интимной сферы», в большинстве своем, принадлежат клиентам женского пола, но раза два мне, можно сказать, повезло. * * * Это было лет семь назад, еще в старом любимом салоне у Май; мужиков-клиентов у меня было много, но все они не выходили из рамок общеприличного: массаж лица, депиляция спины, бровей; бывало, грудь-подмышки приходилось этим гусям ощипывать… Был, помнится, полупустой будничный день, народу мало, мы с моей подружкой Ольгой курили на заднем дворике. И тут в наших карманах одновременно зазвенели пейджеры. Клиент! Прибежали на «фронт» – стоит длинный, тощий, волосатый, немолодой. И рукой мне машет. Значит, мой. Вспомнила: делала ему когда-то массаж лица. Беру листок, там написано: «бразильское бикини». Ольга мне шепчет: «Описка. Это спина». Я и сама подумала, что описка. У нас еще не было случая, чтобы мужику ставили такой диагноз: бразильское бикини. Прошли в мой кабинет, я повернулась к нему спиной, стою, инструменты раскладываю. Поворачиваюсь – он лежит абсолютно голый, задницей кверху. Ну, задница – это наше все, эта часть тела мне хорошо знакома… Между прочим, в Америке голый мужчина, нырнувший в твою кровать без приглашения, может выйти из нее в наручниках. – А где вы трусы забыли? – спрашиваю грозно. – У вас же только депиляция спины. – Не волнуйтесь, – говорит, – я адвокат, все понимаю. Все работы ниже спины оплачу по прейскуранту. Ну, я умолкла: кто ж у нас не отдает честь при слове «прейскурант»! Отваксала ему спину, пошла ниже по указанному адресу, отполировала ему, чего уж там, и тощую задницу. Он лежит. Я отвернулась, чтобы он мог встать и одеться. Поворачиваюсь… Адвокат мой в странной позе: задницей в потолок, а под ней висят пустые морщинистые авоськи, безжизненные, тухлые, седые. И он так рукой приглашает меня продолжать мои труды. А я бразильское бикини мужику не делала никогда. Мужика голого помню только в общем виде. Без подробностей. Направление волос на мошонке не помню совсем. Правда, у меня есть лампа с увеличительным стеклом, но… Короче, мошонку, в случае чего, пришлось бы штурмом брать. Там же кожа нежнее, чем под глазами, никак не ухватишь. – Нет уж, – говорю, – я должна позвонить мужу и спросить, могу ли я мацать чужие яйца. Адвокат не стал спорить, покорно сменил позу. Санёк на том свете, должно быть, хохотал, как безумный! Я просто слышала этот смех… Вышла из комнаты и написала на листочке оплаты: «Спина и половина бразильского бикини». И не стала возвращаться в кабинет, вышла перекурить это дело во дворик. Но адвокат оказался настоящим мужиком, заплатил и за яйца – то есть за полное бразильское бикини. Правда, больше не приходил. Но факт: я оказалась первой и единственной в истории нашего салона, кто официально и законно остался наедине с голым адвокатом. …Вот и получается, что наша работа – рисковая, все равно как эквилибристика на канате или все те же прыжки с парашютом. Массажист чуть дольше на груди клиента руки задержал, чуть не там нажал – пожалте, жалоба на сексуальное домогательство. Уму непостижимо, до чего довели западное общество эти сраные феминистки. У нас, к примеру, во многих салонах постепенно уволили всех мужиков-массажистов, хотя специалисты они классные. Но кому из начальства нужна головная боль и вечные судебные тяжбы с идиотами! На меня тоже как-то подали смешную жалобу: дотронулась до соска. Я ведь делаю массаж и шеи, и плеч; клиентка до пояса голая, может, я случайно и дотянулась до соска, тут особо и стараться не надо: у каждой второй – силиконовые арбузы, попробуй не наткнись… Но бывают картины, от которых леденеет нутро. …Однажды на заре, так сказать, карьеры явились ко мне на маникюр две молодые женщины. Одна села за столик, и я сразу занялась ее руками, даже взглянуть на нее не успела. Сидела она полубоком ко мне, болтала с подругой. Я принялась за дело, на клиентку не смотрю, радуюсь, что она занята болтовней, мне это только на руку – можно не отвлекаться на «культурную программу» и все быстро закончить. В какой-то момент она повернулась ко мне, что-то произнесла. Я подняла голову и… «тошнэнько мене так у хорле стало», как говорила теть-Таня, когда ради шика переходила на суржик, как герои Толстого переходят на французский. Одним словом, свет померк у меня в кабинете. Я обомлела, просто не могла поверить собственным глазам! Лицо у девушки было простоватым, не запоминающимся: такая себе мордашка продавщицы из мини-маркета… Если б не борода, как у старого монгола: редкая, блондинисто-седоватая, самая что ни на есть козлиная. Ни дать ни взять, невеста сатаны сидела передо мной, хоть по ярмаркам ее за деньги показывай! Сколько живу на свете, ничего подобного не видала. Ну и – черт меня дернул за язык! – с внезапной оторопи ляпнула, что могу не только ноги-руки, но и лицо обработать ваксом: минутная процедура… кожа будет, как у младенца… Она взглянула на меня так, что моя жалкая бормотня застряла у меня в глотке, я забыла все слова и по-английски, и по-русски и немедленно засунула свое мнение в задницу. А она развернулась к подруге и возобновила прерванную беседу с невозмутимым видом хоф-дамы высочайшего двора. Я сидела, опустив голову, полировала ее ногти и думала: какие же вы все страшные люди! Вы делаете вид, что ничего не происходит, что эта кошмарная волосня на женском лице никого не волнует. Разве что комплименты не отпускаете! На работе, в компании, или где бы там она ни появилась, люди обречены лицезреть ее сатанинскую физиономию. А ведь это уродство можно убрать за одну минуту! Неужели за всю ее жизнь ни один родственник, или подруга, или учитель в школе, или психолог, в конце концов, не решились сказать ей правду? И пока я про это думала, стараясь, чтобы руки мои были тверды, она беспечно щебетала со своей приятельницей, а та продолжала на нее смотреть, улыбаться, кивать, и поднимать брови, и качать головой, и делать вид, что ничего странного не видит, что так оно и должно быть: козлиная борода на девичьем розовощеком личике… Знаешь, ночами я довольно много думаю обо всем этом… ну, вообще, о нашем человечьем муравейнике. И у меня подозрение, что этот, там, Великий и Ужасный Гудвин, Создатель миров, в последнее время поскучнел, как избалованный ребенок, и сам уже не знает, чем бы таким новеньким себя занять. Вот придумал последнюю игрушку, эру электроники: миражи, глумящиеся демоны… И – каюк живому человеку: его, как макаронину, втянула в себя утроба мировой Сети, ибо ей, чтобы дуть, надо кушать. А может, Он, Великий и Ужасный, такого и не хотел или хотел чего-то другого? Может, просто не заладилось у Него с программным обеспечением, системный сбой какой-то случился, и все вдруг неуправляемо ускорилось и страшно усложнилось, и столпилось, сплелось, замелькало, запуталось, заорало-запричитало: информационный взрыв, огненная лава проснувшегося вулкана… А человек оказался к этому не готов ни физически, ни душевно, ни, тем более, психически. Вселенский гул сорвавшейся стихии обрушился на человека, и тот перестал сопротивляться нашествию на свою душу, перестал собирать остатки мужества и уже не надеется выстоять: дай, думает, оторвусь сейчас по полной, просто доживу эту картинку, досмотрю эту виртуальную жизнь. Она такая забавная, хотя, конечно, и ужасная, и так быстро дергается и мелькает… И вся эта объемная, многомерная, как бы настоящая, как бы реальная, как бы лично тобой проживаемая жизнь – чарующий наркоз до конца света, до последнего вздоха, последнего исподнего беззащитной души. (Кто это назвал нашу землю «юдолью слез»? Не святой ли Павел? Или святой Матфей, который до того, как стать святым, поработал в Налоговом управлении – то есть знал толк в налоге на жизнь и в налоге на бессмертную душу? И если верно, что «мир – совершенная рифма», то, может, современные поэты потому и ударились в верлибр, что мир сотрясся, покачнулся и завертелся юзом?) И лишь остатняя любовь мужчины и женщины все еще барахтается, тщетно пытаясь выплыть и выстоять в этом загаженном и, в сущности, пропащем мире… * * * …Извини, что отвлеклась. Ты же спросила про Мэри. Понимаю, что тебя могло заинтересовать в этом парне: тут старичок Фрейд загорает на крыше психоанализом кверху… Так вот, после того как в первый день знакомства я его разрисовала, Мэри стал у нас появляться. Не регулярно, время от времени. То целый месяц его не видно, а то каждые три дня нос его этаким парусом возникает на моем горизонте. Иногда звонил и звал меня к телефону, чтобы обсудить какой-то фильм – российский или про Россию. Это во время работы! В общем, делал вид, что мы подружки. Я же предпочитала держать наши отношения на уровне «мастер – клиент», чтобы он не вообразил какую-то особую доверительность. Понимаешь, как личность он меня совершенно не интересовал, я же, в конце концов, не психоаналитик, мне плевать, что за тараканы у клиента в башке или, там, в штанах бегают. Как мужик он вызывал одну лишь брезгливость, а клоунады в своей жизни я и так насмотрелась достаточно. Но он, видимо, считал иначе. В конце концов – смешно! – я даже как-то стала привыкать к нему. Иногда он специально записывался последним, и после работы я его раскрашивала, как бабу, а однажды – такой вот, измазюканный, как шлюха, вышедшая в тираж, – он увязался за мной до станции сабвея – якобы интересный разговор закончить. Представь мой брезгливый ужас… Хорошо, что в Нью-Йорке этого добра навалом, тут не знаю уж, как надо одеться и накраситься, чтобы прохожие на тебе задержали взгляд. Кстати, говорил он в тот раз о Тарковском, и довольно интересно, не банально так рассуждал. Не банально для американца – обычно они мало что смыслят в России. Тут черт меня дернул обронить, что в Союзе я закончила факультет журналистики и какое-то время работала в газете. Он просто взвился от восторга: видишь ли, он чувствовал, знал, что мы – родственные души! Теперь все свои рецензии будет сверять по мне… А я шла и думала: ну что, в твоей жизни появился очередной калека? Вот чего ты добилась своей безмозглой мягкотелостью… 4 …Вообще-то, главным калекой в моем детстве был папа. С ним-то все ясно: Второй Украинский фронт, неудачный прыжок с парашютом, полевой госпиталь, анестезии ни хрена… Я столько раз слышала историю потери главной руки и столько раз пересказывала ее во дворе и в школе, что она уже укоренилась во мне таким сказочным запевом – пойди туда, не знаю куда, и принеси одной рукой то, что и двумя не всегда удержишь. У папы рука была чертовски ловкой, удерживал он в ней много чего, частенько я видела, как, хорошо поддав, он той рукой подщипывал за задницы сразу двух женщин – тех, что подворачивались. Причем ни одна, что интересно, никогда по физиономии ему не съездила. А помнишь, сколько послевоенных «самоваров» разъезжали на тележках по переулкам нашего детства? По переулкам, баням, вокзалам, поездам… Не счесть их, как листьев осенних, говаривала теть-Таня про что угодно: про мужиков, про помидоры на рынке, про мух, про болезни, про долги… про стихи поэта Асадова. Потом великая наша страна свезла всех калек своей великой войны на Валаам, чтоб глаза не мозолили… Шарикоподшипник – вот был двигатель «самовара». Я бы в каждом городе нашей родины установила братский памятник – огромный шарикоподшипник на гранитном постаменте. У нас во дворе был такой «самовар»: Федя-Нервный. Он всюду с собственной пивной кружкой разъезжал, она у него была самым ценным имуществом. Подкатывал к киоску или бочке и протягивал – чтоб никакого беспокойства, – и мужики ему туда плескали на пару глотков. Пиджак потрепанный, на лацкане медаль «За взятие Праги». Всего имущества – пивная кружка. Он, когда трезвый бывал – нечасто, само собой, – подъезжал к Любаше, соседке нашей из восьмой квартиры. Та работала нянечкой в детском садике и в хорошем настроении пускала Федю по нужде в ихнюю детскую уборную. Помнишь ряд низеньких унитазов? Это было вершиной ее сострадания. А Феде куда сподручней там было управляться. «Даже и не говори… Праздник!» – восклицал Федя, выкатываясь из уборной… А еще персонаж был: старикан Сидор Матвеич, весь в орденах, как иконостас. Сам не воевал, но они с женой семерых сыновей на войну проводили, и ни один не вернулся. Ни один из семерых, вдумайся в это число! Вот их орденами он и бренчал. Тоже, считаю, калека, а кто ж еще… Был дружок у меня во дворе, дядя Коля Располовиненный. Он сидел в конторе при жилуправлении и, вот не помню, то ли бухгалтером был, то ли еще что-то такое, конторско-интеллектуальное – в смысле, не метлой шуровал, не гаечным ключом, работа была на облегчении. У дяди Коли не хватало пол-лица. Снесло, говорил, когда на крышах в войну дежурил, чего-то там гасил. Одна бровь, один глаз и нос штопаный-перештопаный, а все остальное – застывшая розовая каша. На него все, кроме меня, боялись смотреть. Соседка Наташка, беременная, прежде чем выйти во двор, гоняла меня вниз глянуть, нет ли там Располовиненного. И прошмыгивала по двору, как крыса. Дура, боялась, что ребеночек таким же родится. А я просто захаживала к дяде Коле в контору, и мы пили чай. Он ловко так рафинад колол на мелкие-мелкие кусочки леденцовые. И протягивал на красивой своей сильной теплой ладони – клюй, Галчонок! Теть-Таня, когда я с улицы притаскивала к нам поиграть Кирюшу-дауна или его почти глухую сестричку, говорила, что у меня, видать, душа просит надорваться. Ты что, кричала, тебе нормальных детей во дворе не хватает?! Или сама хочешь сдуреть? Смотри, кричала, от них отвалится, да на тебя свалится! Ну, про калечных животин и птиц даже и не упомню, скольких подобрала и выкормила. А самой веселой, самой отчаянной калекой была в моей жизни Ирка Дронова. Работала в «Вечерней Одессе», куда я попала на практику после третьего курса. Была она старше меня лет на 15. Странно подумать – сколько ей сейчас, да и жива ли. А в те годы она была вполне себе хорошенькая: мордочка лисья, волосы рыжевато-русые мелким бесом вьются. Глаза почти черные, без зрачков, совершенно круглые и блестящие. Вертела башкой во все стороны: все примечала, всех сканировала. При этом была очень добрая в плане помочь и очень злая на язык. Меня подобрала, когда я явилась в редакцию. Сказала: пошли ко мне жить, салага, в общежитии голодно, а я тебе водочки налью, душу подогреть. Мужика пригласим для тебя злоядрючего… Взглянула на мое лицо и расхохоталась: «Не боись, это шутка-нанайка!» Была у нее такая присказка: «шутка-нанайка». Почему и как одноножкой стала – не припомню, она не распространялась, а я с детства не люблю в душу лезть, у меня у самой детство было раскудрявое. В редакцию ходила с протезом, который обнаруживался только в сидячем положении: правой ноги не было выше колена, а протез не сгибался. Так и торчал из-под рабочего стола шлагбаум в джинсе и в аккуратном таком мальчиковом ботиночке осеннего сезона. Ну а дома она шастала с костылем и в халатике, культю свою не прятала. Когда стояла у плиты, опиралась голой культей на перекладину костыля и шустро крошила капусту и все, что надо, в суп или в борщ. Она в разговоре слегка подрыкивала: Ирра Дрронова. Муж – Сиррожа, дочка – Варря. Приходящего друга не помню, как звали, но тоже нечто рокочущее, как волна. Муж Сиррожа плавал – кажется, был старпом, уходил в море на месяцы. Тогда друг к ней переселялся. Муж, думаю, все знал. Но он не только был помешан на Тёпе (так дочку звал), но и Ирку сильно любил, это было видно. И видно было, что он хороший и надежный человек. Не знаю, была ли Ирка счастлива, но – Господи, прости! – второй ноги ей явно недоставало. Она часто выпивала, а выпимши, становилась очень веселой и громкой. Тогда вокруг по любому поводу порхали ее шутки-нанайки, и сильным, слегка надтреснутым, с картавинкой, голосом она запевала какую-нибудь известную песню, вполне невинную во первых строках: