ОНА. Потому, что если бы была история, то не было бы общения в такой компании. Тема закрыта. ОН. А почему ты считаешь, что можешь отвечать или не отвечать? Ты считаешь, что имеешь право судить всех, а сама боишься сказать правду. ОНА. Я ничего не боюсь. Точнее, боюсь всего, что, впрочем, одно и тоже. ОН. Не знал, что ты бесстрашная трусиха. Повисает пауза. ОНА. Когда я была маленькой, и мы жили в коммунальной квартире, у нас в комнате стоял шкаф. ОН. И ты его боялась? ОНА. Не перебивай. Шкафу было лет сто, он занимал полкомнаты, у него было много полок, ящиков, он казался загадочным миром, в котором можно путешествовать, раскрывать тайны, находить клады. Часть замков поломалась, но не все. Ты в детстве любил залезать туда, куда нельзя? ОН. Я и сейчас люблю. ОНА. Мне строго запрещали открывать то, что закрыто, но когда я оставалась одна, это было любимым занятием. Был один ящик, ключи к которому я найти не могла. И вот однажды под стопкой маминых рецептов нашла ключ. Там были непонятные бумаги, и я попыталась его закрыть. И тут ключ застрял! Я крутила его и так, и этак, пока он не сломался. Я пыталась вытащить обломок из скважины — отверткой, ножницами, иголкой — ничего не получалось. Положила обломанный ключ на место. И стала ждать. Ждать и бояться. Я чувствовала себя преступницей, но сознаться в своем преступлении не могла. Чем больше времени проходило, тем невозможнее становилось признание. ОН. Родители не заметили? Или сделали вид? ОНА. Не знаю, но это было настоящей пыткой, я ждала вопросов, придумывала ответы, один невероятнее другого … Родители не спрашивали, я мучилась. Стало казаться что я — это другая девочка, которая выкручивается, прячет страх и делает вид, что ничего не произошло. Мне было стыдно за ее бездарную игру. Я наблюдала за родителями. Я уже не любила, а боялась их, за то, что когда-нибудь они обнаружат мое преступление. И за то, что медлят с этим открытием. Может, они решили меня так воспитывать? Я не могла найти выхода. ОН. И кто его нашел? ОНА. Никто. Родители дождались новой квартиры, мы переехали, а шкаф, как не подлежащий перевозке, разломали и выбросили. И никаких тайн в том ящике не было. Но я первый раз поняла, что такое ситуация, которая не имеет решения. И что такое одиночество. Пустота внутри тебя. ОН. И понесла эти страхи дальше? ОНА. Поменяла на новые. Расскажи мне свои. ОН. Зачем тебе? ОНА. Легче будет… Иногда для спасения и слова достаточно. ОН. Спасение?… Это было давно. Мы вышли на яхте в залив, море тихое, вода теплая. Шли в двух милях от берега. Я заметил какой-то странный предмет. Подходим ближе — а это женщина плывет. Причем от берега. В макияже, в ушах золотые сережки… Мы окликнули её, предложили помощь. Она жестом показала, что все в порядке. Мы пошли дальше. Идём, а у меня чувство тревожное, что-то не так. Развернули яхту, пошли назад, а она исчезла. Еще раз повернули, потом еще… Погода стала портиться. Солнце ушло, море из голубого превратилось в серое…Задул порывистый ветер… Мы волновались вместе с морем, но ее не нашли. ОНА. Ты испугался, что она утонула? Что вы не вытащили ее из воды? ОН. Я испугался, что не принял правильного решения. С одной стороны — может, она чемпион мира по плаванию… И для того, чтобы утопиться, не нужно отплывать на две мили… От помощи она отказалась. Вытащить из воды насильно? Но мы же не со спасательной станции. Она могла потом заявить, что ее хотели изнасиловать. А с другой стороны, надо было вытащить… Как можно оставлять женщину одну в нескольких милях от берега? Ведь это почти открытое море… Если там видят человека — звучит команда: «Человек за бортом», «Полный назад», «Стоп машина», «Шлюпку на воду». И его вытаскивают независимо от желания, потому что от долгого пребывания в соленой воде он мог с ума сойти… Вокруг вода, а пить ее нельзя… Соленый раствор… Хотя мы все в этом растворе: крови, пота, слез… Везде соль. Соль мажор, соль минор…С рождения и даже раньше… Главное не сойти с ума… ОНА. У японцев есть понятие — гири, долг чести. Ты должен тому, кто тебе помог. Помочь упавшему на улице человеку подняться — это значит воспользоваться его положением, чтобы навязать ему долг благодарности. Поэтому лучше пройти мимо, если тебя не просят, это вежливо и порядочно. ОН. Но это же не в Японском море случилось! Кто ждет благодарности за доброе дело? Все знают, что добро наказуемо. Стыдно ли мне, что я так поступил? Не знаю… Мне страшно, что я не знаю! Я все время мучаюсь: так или не так нужно сделать в той или другой ситуации, здесь или там? Нет, нет… Это не проблема выбора. Ты же знаешь, я достаточно уверен в себе, но никто не знает, что чем дальше, тем больше я натыкаюсь на вопросы, не имеющие ответа. Для меня. Я не могу себя найти, как ту женщину. И тебя… Ты ведь никогда не просила помощи. Сегодня в первый раз. Прости, не могу больше говорить. Пойду подышу воздухом. ОНА. Ты хочешь вернуться в ресторан? ОН. Нет, просто пройдусь. Я устал, мне надо подумать ОНА. Подожди, останься. Мы оба устали, уже поздно. Куда ты в таком состоянии. (Берет его руки в свои, поглаживает их) Успокойся, успокойся… Все будет хорошо. Тогда на море тучи были? ОН. Сначала облака. ОНА. Вот видишь. Что же можно было разглядеть на воде: солнце, облака, игра воды — это как в театре, когда меняют освещение, что-то появляется, что-то пропадает. Может, и не было той женщины? А волны были? ОН. Нет, было тихо. ОНА. Успокойся, если шторма не было, она могла сама добраться до берега. Она ведь не просила о помощи? ОН. Не просила. ОНА. А другие яхты были поблизости? ОН. Были, но не очень близко. ОНА. А сколько прошло, пока ты вернулся? ОН. Минут двадцать… ОНА. Кто-то мог проплыть рядом и подобрать ее. Может, скутер какой-то. Море — там ведь везде кругом прямо. (пауза) Для меня море это мамины ноги. Длинные и сильные. Когда я была маленькая, она клала меня на них и качала, как на волнах… ОН: Люди всегда стремятся к морю… Но они в нем не живут, только тонут. ОНА: Я знаю, что все закончилось хорошо. ОН. Откуда? ОНА. Чувствую… Я всегда чувствую, когда ты делаешь что-то неправильно, даже если ты об этом не говоришь. Слава Богу, мы много лет вместе. Сядь, успокойся, ты весь дрожишь. Не уходи сейчас, не оставляй меня. Как бы мне не было страшно, мне спокойней, когда ты рядом, я чувствую защиту, я знаю, что ты все решишь, придумаешь, найдешь выход. Мне с тобой хорошо. Я тебя не боюсь. Страшно снять перед кем-то кожу, но если все получается — это счастье. Или любовь. Ты — мое счастье. Прости мне мои глупости, в конце концов, я только женщина. И я люблю тебя. Я действительно тебя люблю. ОН. Я тоже в тебе не ошибся, ты можешь успокоить. Только не смейся, но я проголодался. ОНА. Вот и отлично. Сейчас я что-то приготовлю. ОН. Может, закажем чего-нибудь? ОНА. Пиццу? ОН. Нет. Давай суши. ОНА. Заказывай. И сакэ не забудь. А с меня — гири. ОН. И гантели. Причем золотые. ОНА. Да ну тебя. Подходит к нему и целует его в щеку. На арьере опускается занавес. Слышны аплодисменты. Константин Георгиевич и Надежда еще раз выходят на поклоны. Возвращаются назад на сцену. Им вручают цветы, они кланяются зрителям. Занавес снова опускается. Они подходят ближе к авансцене. Рабочие убирают сцену. НАДЕЖДА: Спасибо, Константин Георгиевич. Ну как? КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Мне понравилось. А Вам? НАДЕЖДА: Мне тоже, особенно стихи. Чьи они? КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Мои. НАДЕЖДА: Так Вы — поэт? КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Был когда-то… В прошлой жизни. НАДЕЖДА: Прочтите что-то еще. КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ: Ну… Например, почти экспромт… (Достает из кармана связку ключей, начинает перебирать их в руках. Читает стих): Сколько слов безрассудных я Вам не сказал, И желаемых встреч не назначил… Не дарил Вам цветы, не носил на руках, Не робел, приглашая на ужин, И в своих неоправданно смелых речах Не сказал я, что буду Вам нужен.