– Как знаешь. Будет даже забавно. На счет три орем оба и посмотрим, кому поверят, – заключила она с хищной ухмылкой. – Раз… два… И открыла рот, заглотив столько воздуха, будто собиралась проплыть двадцать тысяч лье под водой. Я зажал ей рот ладонью: и так было понятно, кому поверят. – Ладно-ладно, пройду я твой дурацкий кастинг. Но все равно не понимаю, зачем тебе все это. Аделина удовлетворенно вздохнула и улыбнулась. – Каждый развлекается как может. В следующий раз подумаешь, прежде чем преследовать людей. Ты же влез в мою личную жизнь, а такое преследуется по закону. Еще легко отделался. Вот в этом я был не очень уверен. Законы Аделины казались значительно суровее законов Франции. – Но я же совсем ничего не знаю о театре, – проворчал я. – Только на посмешище себя выставлю. – Ничего страшного, от позора еще никто не умирал, иначе тебя бы уже на свете не было. А что касается театра, не волнуйся. На первом прослушивании с тебя спросят мало. Все это Аделина произнесла совершенно невозмутимым тоном. Конечно, одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эта девчонка не лыком шита. Однако как я мог догадаться, что именно меня ждет? Чтобы я не сбежал, Аделина пропустила меня вперед. Бородач мельком взглянул на меня и спросил номер телефона и фамилию. Я произнес по слогам – Ва-лин-цки, – и пути назад больше не было. За спиной снова послышались приглушенные звуки выхлопной трубы. Очередной вопрос бородача меня озадачил: – Тенор, баритон или бас? Я заколебался. – Тенор, – ответила за меня Аделина. Парень протянул мне листок, на котором жирными красными буквами было написано «тенор», и пригласил пройти в следующий коридор. Поджидая Аделину, я пялился на листочек – партитура. Над нотным станом и словами красовался заголовок «Короли ночной Вероны». – Ты шутишь? – спросил я Аделину, когда она тоже покончила с опросом. Страшно гордясь собой, она чуть не задыхалась от смеха. – Ты разве не слышал о мюзикле «Ромео и Джульетта»? – Ты хочешь сказать, что мне придется петь? На последнем слове голос сорвался вверх, и тут уже пришлось признать, что я пискля. – Ну, в этом и смысл мюзиклов. Ты даже об этом забыл? А твоя песня вообще супермегазнаменитая! Даже круче моей! Повезло… – добавила она, слегка улыбнувшись. – Ага, смейся. Сама прекрасно знаешь, что, во-первых, у меня амнезия, а во-вторых, не в моих правилах распевать всякие песенки! – Да все поют в ду́ше! – Не у меня дома. Да это и домом назвать-то сложно, – угрюмо ответил я. Аделина закусила губу. На мгновение мне даже показалось, что ей неловко, – но лишь на мгновение. – Да и по фигу. Может, прошлый Ромен не пел, а новому это даже понравится! Несколько секунд я пристально смотрел на нее, а потом подумал, что она права. Надо рискнуть. В конце концов, что я теряю? – Ладно, я попробую, но одна проблема все же есть: я не знаю эту песню! Аделина закатила глаза и, я почти в этом уверен, пробормотала: «Да что ж ты такой тормоз!» Потом она предложила мне пойти в туалет вместе и разучить песню. Какое облегчение я испытал, дорогой мой дневник, когда ровно в этот момент прозвучала моя фамилия! От одной только мысли оказаться с Аделиной наедине в туалете меня бросило в холодный пот. К акая-то девушка сопроводила меня до двойной двери, обитой красной кожей, распахнула ее и сказала: «Твоя очередь». Я проковылял по деревянному полу: было странно оказаться на сцене. Я чувствовал себя попугаем среди толпы пингвинов. Хотя нет, все-таки пингвином. На левом краю сцены стояло пианино, за которым едва торчали волосы пианиста. – Ромен Ва… Валинцки? Я взглянул вперед. В зале в таких же, как и дверь, красных креслах сидели четыре или пять человек. Одна девушка что-то записывала. Другая, рыжая, которая заговорила со мной, улыбнулась. Она ждала ответа. Я едва выдавил из себя нелепое бурчание. Она расслышала в нем что-то вроде «да» и тут же скомандовала: – Хорошо! Музыка! – Я… э-э-э… Я хотел объяснить, что не умею петь и даже не знаю эту песню, но первые фортепианные аккорды подавили попытки протеста. В панике я уставился на листок. Конечно, я не вступил вовремя. Пианист решил наиграть мелодию вместе с аккомпанементом, чтобы немного помочь мне. И я удивился, поскольку понял, что он делал. С моих глаз спа́ла пелена, будто я снял очки с черными стеклами: в партитуре я узнал ноты, которые он играл. До-ми-ля-до. Мелодия ясно предстала передо мной, будто восьмые и четвертные загорались с каждым нажатием клавиш. Вдруг кто-то хлопнул в ладоши – рыжая девушка. Пианино умолкло. – Ну что, сердце в пятки ушло? – сказала она. – Ладно, последний шанс, а потом проваливай. Пианино заиграло мелодию с начала. Но в этот раз было проще, я даже воодушевился. Казалось, я играю в новую игру, которой полностью владею. Я вступил вовремя, в третьем такте, и меня охватило потрясающее чувство: я заранее знал, как именно прозвучит следующая нота и какой сложится ритм, – я радовался как ребенок. Все закончилось слишком быстро. Мне хотелось, чтобы это продолжалось часами. Я пел и не думал о голосе. Все получалось само, на одном дыхании – легко, естественно, само по себе. После прослушивания я вышел во двор, где одни подростки молча выдыхали, а другие громко смеялись. Я же перечитывал партитуру и пропевал мелодию в голове, очарованный своей новой способностью превращать все эти кружочки и линии в музыку. Через какое-то время ко мне присоединилась Аделина. Ее щеки горели, а привычное отталкивающее выражение лица исчезло, как и сарказм в глазах. Она была… другая. Волнующая. Даже… красива я? Аделина взглянула мне прямо в лицо и сказала: – Забавно. Ты выглядишь по-другому. Я рассмеялся. – Чего смеешься? – спросила она. Однако я предпочел держать свои мысли при себе. Уверен, она бы не оценила, что я увидел ее такой, без бронированной стены вокруг. – Да ничего. Пожалуй, это было ужасно весело! – Ты серьезно? Офигенно! И стоило так париться перед кастингом? Но я не очень удивлена. Пение меняет людей. Теперь ты выглядишь… живым. «Ты тоже», – подумал я. Ее глаза блестели. В первый день мне показалось, что они черные, но сейчас, в вечернем свете, я заметил, что на самом деле они темно-синие. – То есть у тебя все-таки получилось спеть, – продолжила она, – и как? Я думала, ты не знаешь эту песню. Как мог, я попытался ей объяснить, что произошло на сцене. Она слушала внимательно, будто психиатр. – Ну, тут два варианта, – заявила она, – либо это что-то из твоего прошлого и ты умеешь читать ноты, либо тебя замкнуло при падении и теперь обнаружились способности, которых раньше не было. Я читала что-то подобное в интернете. Один канадец начал разговаривать на зулу[13] после того, как его сбила машина. Если с тобой та же история, то тебе повезло больше. Зулу в Монреале вряд ли пригодится. – Я больше склоняюсь к первому варианту, – ответил я серьезно. – И ты прав, – признала она, кивнув, – но это же хорошо? – Да. Наверное, да. Ответ получился не очень радостным, потому что я уже начал сомневаться. А действительно ли хорошо вернуть воспоминания? Неуверенность росла с каждой секундой, так что я решил сменить тему. – А ты? Как все прошло? Аделина пожала плечами. – Сложно сказать. Как бы там ни было, я старалась изо всех сил. Посмотрим, вдруг перезвонят. Она старалась делать вид, что ей все равно, но я-то видел, что результаты прослушивания были очень важны для нее. – Ты давно поешь? Она удивленно взглянула на меня и вдруг стала очень подозрительной. – А почему ты спрашиваешь? – Просто любопытно. Но если это большой секрет, неважно, не бери в голову. Рот Аделины перекосился в ухмылке. Судя по ее лицу, она металась между желанием послать меня куда подальше и потребностью рассказать о своем увлечении. В итоге второе оказалось сильнее. – С самого детства пою. Начала сама, продолжила в хоре. Вдруг лицо ее помрачнело: наверняка пришли в голову неприятные воспоминания.