– К чему такая вежливость? Я откладываю вилку и закрываю глаза: – Почему ты постоянно выводишь меня из себя? Она делает глубокий вдох: – Давай просто поговорим. Без вопросов. Хорошо? – О чем? – огрызаюсь я. – Слушай, – произносит она. – Собрание молодых республиканцев в «Пла…» – она останавливается, словно вспомнив что-то, – в «Трамп-Плазе» в следующий вторник. Я хочу сказать ей, что не смогу, моля Бога, чтобы у нее были другие планы, но ведь это я сам, пьяный и уторчанный, пригласил ее – где же мы тогда сидели, у «Мортимера», что ли? – Мы идем? Помедлив, я угрюмо отвечаю: – Наверное. На десерт я придумал кое-что особенное. Сегодня во время завтрака с Крейгом Макдермоттом, Алексом Бакстером и Чарльзом Кеннеди в «21» я украл в мужской уборной, когда служитель не видел, дезинфицирующий шарик из писсуара. Дома я облил его дешевым шоколадным сиропом, заморозил, а потом положил в пустую коробочку Godiva, перевязал шелковой ленточкой, и теперь, извинившись, я иду в кухню, по пути забираю сверток в гардеробе и прошу нашего официанта подать это на стол прямо в коробочке и сообщить даме, что мистер Бэйтмен звонил ранее, чтобы заказать это специально для нее. Я даже говорю ему, чтобы он положил туда какой-нибудь цветок, и даю ему пятьдесят долларов. Когда наши тарелки убраны, официант приносит это, и я поражаюсь тому, как он все обставил; он даже накрыл коробочку крышкой в виде серебряного купола, и Эвелин ахает от восторга, когда он со словами «Voi-ra!»[33] приподнимает крышку; она тянется за ложечкой, которую он положил рядом с ее стаканом для воды (я проследил, чтобы он был пуст), и, повернувшись ко мне, говорит: «Патрик, как это мило», а я, улыбаясь, киваю официанту и жестом показываю ему уходить, когда он пытается положить ложечку рядом со мной. – Ты что, не будешь? – озабоченно спрашивает Эвелин. Она с волнением и готовностью зависла над облитым шоколадом писсуарным шариком. – Я обожаю Godiva. – Я не голоден, – говорю я. – Обед был… сытным. Она наклоняется, нюхает коричневый овал и, уловив слабый запах чего-то (вероятно, дезинфицирующего средства), спрашивает меня теперь уже с тревогой: – Ты… точно не будешь? – Нет, дорогая, – говорю я. – Я хочу, чтобы ты ее съела. Тут не так много. Она кладет в рот первый кусочек, послушно жует, на ее лице сразу же появляется отвращение, потом глотает. Содрогнувшись, она морщится, но пытается улыбнуться, откусывая второй раз. – Ну как? – спрашиваю я. – Ешь. Она ведь не отравлена. Ее лицо, искаженное омерзением, бледнеет еще сильнее, как будто она подавилась. – Ну что? – ухмыляясь, спрашиваю я. – Вкусно? – Она слишком… – На ее лице застыла гримаса; содрогнувшись, Эвелин закашливается. – Она слишком мятная… Она пытается признательно улыбнуться, но это невозможно. Схватив мой стакан с водой, она залпом выпивает его, отчаянно пытаясь избавиться от вкуса во рту. Заметив мой встревоженный вид, снова пытается улыбнуться, на этот раз с извиняющимся видом. – Она просто… – вновь содрогается Эвелин, – такая мятная. Эвелин кажется мне большим черным муравьем – большим черным муравьем, который одет в подлинного Christian Lacroix и ест писсуарный шарик, и я едва не начинаю смеяться, но в то же время мне не хочется, чтобы у нее закрались сомнения. Я не хочу, чтобы она допустила мысль о том, чтобы не доедать мочевую конфету. Но она не может больше есть и, откусив лишь два кусочка, делает вид, что насытилась, отодвигает испоганенную тарелку, и в этот момент я начинаю испытывать странные чувства. Хотя я сначала удивлялся тому, как она может это есть, но теперь это огорчает и внезапно наводит на мысль, что, несмотря на все удовольствие от зрелища Эвелин, поедающей нечто, на что мочился я и бесчисленное количество других людей, в конце концов шутка получилась за мой счет, – облом, слабое оправдание за проведенные вместе с ней три часа. Мои челюсти непроизвольно сжимаются, расслабляются, сжимаются, расслабляются. Эвелин хриплым голосом спрашивает официанта, не мог бы он принести ей таблеток для горла из корейского магазина за углом. Потом все развивается предельно просто. Ужин достигает своей критической отметки, когда Эвелин заявляет: – Я хочу твердых обязательств. Вечер уже и так вполне испорчен, так что это замечание не может его ухудшить и не застает меня врасплох, но неразумность ситуации давит на меня, и я пихаю свой стакан с водой к Эвелин и прошу официанта унести полусъеденный писсуарный шарик. Вместе с остатками десерта улетучивается и моя способность терпеть этот ужин. Впервые я замечаю, что последние два года она смотрит на меня не с обожанием, а с чем-то похожим на жадность. Кто-то наконец приносит ей стакан для воды и бутылку «Эвиан» – я не помню, чтобы она ее заказывала. – Мне кажется, Эвелин, что… – начинаю я снова и снова, – что мы утратили связь. – Почему? В чем дело? Она машет паре – это Лоуренс Монтгомери и Джина Вебстер, – и через весь зал Джина (если это она) поднимает руку в браслете. Эвелин одобрительно кивает. – По большому счету моя… потребность вести себя… убийственным образом не может быть, мм… исправлена, – продолжаю я, тщательно взвешивая каждое слово. – Но у меня… нет других способов выплеснуть блокированные потребности. Я удивлен тому, сколько эмоций вызывает во мне это признание. Оно изнуряет меня; я ощущаю легкость в голове. Как обычно, Эвелин не понимает, о чем я говорю, и я думаю, сколько времени мне потребуется, чтобы окончательно избавиться от нее. – Нам надо поговорить, – тихо произношу я. Она отставляет пустой стакан и смотрит на меня. – Патрик, – начинает она. – Если ты опять хочешь завести речь о том, что мне нужно сделать операцию по увеличению груди, то я ухожу, – предупреждает она. Поразмыслив над этим, я говорю: – Все кончено, Эвелин. Все кончено. – Трогательно, трогательно, – произносит она, жестом показывая официанту принести еще воды. – Я серьезно, – тихо говорю я. – Между нами все кончено. Это не шутка. Она вновь смотрит на меня, и мне кажется, что кто-то, может быть, действительно понимает, что я пытаюсь сказать, но тут она вставляет: – Давай оставим эту тему, хорошо? Мне жаль, что я сказала что-то не то. Мы будем кофе? Она снова машет официанту. – Я буду эспрессо без кофеина, – говорит Эвелин. – Патрик? – Портвейн, – вздыхаю я. – Любой портвейн. – Желаете взглянуть на… – начинает официант. – Просто самый дорогой портвейн, – обрываю я его, – и, да, бутылку пива. – Да уж, – бормочет Эвелин после того, как официант уходит. – Ты все еще ходишь к своему знахарю? – спрашиваю я. – Патрик! – предостерегающе замечает она. – К кому? – Извини, – вздыхаю я. – К твоему психоаналитику. – Нет. – Она открывает сумочку, что-то ищет. – Почему? – озабоченно спрашиваю я. – Я тебе говорила почему, – закрывая тему, говорит она. – Но я не помню, – поддразниваю я ее. – В прошлый раз он спросил, могу ли я провести его и еще троих человек вечером к «Нелль». – Она рассматривает свои губы в зеркальце. – Но зачем ты спрашиваешь? – Мне кажется, тебе надо ходить к кому-нибудь, – нерешительно, но искренне говорю я. – Мне кажется, ты эмоционально нестабильна. – У тебя в квартире висит плакат с Оливером Нортом, и ты называешь меня нестабильной? – спрашивает она, роясь в сумочке. – Да, ты нестабильна, Эвелин, – говорю я. – Это преувеличение. Ты преувеличиваешь, – упорствует она, перетряхивая сумочку и не глядя на меня. Я вздыхаю, потом заговариваю серьезным тоном: – Мне не хотелось бы развивать тему, но… – Как нехарактерно для тебя, Патрик, – вставляет она. – Эвелин, это нужно прекратить, – вздыхаю я, обращаясь к своей салфетке. – Мне двадцать семь, и я не желаю быть отягощенным обязательствами. – Что, милый? – спрашивает она. – Не называй меня так, – огрызаюсь я. – Как? Милым? – спрашивает она. – Да, – снова огрызаюсь я. – А как ты хочешь, чтобы я тебя называла? – с негодованием спрашивает она. – Господин исполнительный директор? – Она выдавливает смешок. – О господи.