Бóльшую часть лета я провожу в ступоре, сидя то в офисе, то в новых ресторанах, то в своей квартире, просматривая видеокассеты, или в такси, или в только что открывшихся ночных клубах, кинотеатрах, в своей квартире в Хеллс-Китчен. Этим летом было четыре крупные авиакатастрофы, почти все они засняты на видео – как будто события планировались, и их бесконечно показывали по телевизору. Самолеты взрывались в замедленной съемке, за ними следовали бесчисленные кадры обломков и редкие кадры обгоревшего кровавого месива, спасатели со слезами на глазах раскапывали куски человеческих тел. Я начал пользоваться мужским дезодорантом Oscar de la Renta, и от него у меня пошла легкая сыпь. Под большие фанфары был выпущен фильм о маленькой говорящей мушке, он собрал более двухсот миллионов долларов. У «Метс» дела шли хреново. В августе бродяги и бездомные как будто размножились, так что на улицах несчастные, убогие и престарелые выстраивались рядами. Я ловил себя на том, что летом за многочисленными ужинами в новых ресторанах, перед тем как пригласить многочисленных знакомых на «Отверженных», я слишком часто спрашивал, видел ли кто-нибудь по каналу «Эйч-би-о» фильм «Орудие убийства», и все за столиком в молчании смотрели на меня, а потом я вежливо покашливал и делал официанту знак принести счет или заказывал шербет, а если это было в начале ужина, то еще одну бутылку «Сан-Пеллегрино», а потом снова спрашивал знакомых: «Нет, не видели?» – и заверял их: «Очень хорошее кино». Моя платиновая карточка American Express распахала через такое количество кокаина, что саморазрушилась, переломилась пополам за одним из ужинов, когда я пригласил двух партнеров по бизнесу в «Молодой и Энергичный» – это новый ресторан Пабло Лестера, но в бумажнике из газелевой кожи хватило наличных, чтобы расплатиться. В «Шоу Патти Винтерс» показывали одни повторы. Жизнь превратилась в блеклую тряпку, в банальность, в мыльную оперу. Я был на грани безумия. Ночная жажда крови захватывала меня и днем, так что я был вынужден покинуть город. Маска здравомыслия угрожала в любой момент соскользнуть. Для меня это был мертвый сезон. Мне нужен был отпуск. Мне надо было съездить в Хэмптоны. Я предложил Эвелин поехать вместе, и она уцепилась за предложение, как паук. Дом, в котором мы остановились, на самом деле принадлежал Тиму Прайсу, почему-то у Эвелин были ключи, но в этом одуревшем состоянии я не стал требовать объяснений. Дом Прайса находился в Ист-Хэмптоне, у самой воды. В нем было четыре этажа и множество двускатных крыш, все это связывала лестница из гальванизированной стали, и поначалу мне показалось, что в оформлении комнат преобладал юго-западный мотив, но это оказалось не так. Кухня в тысячу квадратных футов имела чисто минималистский дизайн; по одной стене располагалось все: две огромные плиты, массивный буфет, морозильная камера в человеческий рост, трехдверный холодильник. Стойка ручной работы из нержавеющей стали разделяла кухню на три отдельные части. В четырех из девяти ванных комнат были картины «trompe l’oeil»[31], а в пяти из них над раковинами висели античные головы баранов, вода лилась из их ртов. Все раковины, ванные и душевые были сделаны из старинного мрамора, полы – из мелкой мраморной мозаики. В основной ванной комнате в стенной альков был встроен телевизор. В каждой комнате была стереосистема. В доме имелось также двенадцать торшеров Фрэнка Ллойда Райта, четырнадцать кресел от Josef Heffermann, две стены от пола до потолка были забиты видеокассетами в стеклянных шкафах, еще одна была заставлена компакт-дисками. В главном холле висела люстра от Eric Schmidt, под ней была стальная вешалка для шляп в форме лося (Atomic Ironworks) работы неизвестного мне молодого скульптора. В комнате, расположенной рядом с кухней, стоял круглый русский обеденный стол девятнадцатого века, но стульев не было. Повсюду на стенах висели жутковатые фотографии Синди Шерман. Имелся там и спортзал. Кроме того, там было восемь гигантских шкафов-гардеробов, пять видеомагнитофонов, обеденный стол Noguci из стекла и орехового дерева, а в холле столик от Marc Shatter и факсовый аппарат. В главной спальне, рядом со скамейкой эпохи Людовика XVI, стояло фигурно выстриженное дерево. Над одним из мраморных каминов висела картина Эрика Фишля. Был там и теннисный корт. Имелось две сауны, а в домике для гостей, расположенном возле бассейна с черным дном, находилась ванна-джакузи. В неожиданных местах стояли каменные колонны. Я и в самом деле старался, чтобы в те недели, когда мы были там, все получилось как можно лучше. Мы с Эвелин катались на велосипедах, ездили верхом и играли в теннис. Обсуждали поездку на юг Франции или в Шотландию; говорили о том, чтобы проехать по Германии и посетить малоизвестные оперные театры. Мы занимались виндсерфингом. Говорили исключительно о романтических вещах: о свете, озаряющем восточный Лонг-Айленд, о восходе луны над холмами в лесистой части Виргинии. Мы вместе купались в больших мраморных ваннах. Завтракали в постели, свернувшись под кашемировыми одеялами после того, как я разливал импортный кофе из кофейника Melior в чашки Hermès. Я будил ее свежими цветами. Я прятал записки в ее сумочке от Louis Vuitton перед тем, как она уезжала на еженедельный массаж лица в Манхэттен. Я купил ей маленького черного щенка чау-чау, которого она назвала Нутрасвит и кормила диетическими шоколадными трюфелями. Я читал вслух длинные отрывки из «Доктора Живаго» и «Прощай, оружие!» (мое любимое произведение Хемингуэя). В городе я брал напрокат фильмы, которых не было у Прайса, в основном комедии тридцатых годов, и мы смотрели их на одном из видеомагнитофонов. Нашим любимым фильмом стали «Римские каникулы», мы посмотрели его дважды. Мы слушали Фрэнка Синатру (только записи пятидесятых годов) и «После полуночи» Ната Кинга Коула, это было у Тима на компакт-дисках. Я купил ей дорогое белье, которое она иногда надевала. Поздно вечером, искупавшись голыми в океане, мы, дрожа, заходили в дом, обернувшись огромными полотенцами от Ralph Lauren, делали омлеты и лапшу с трюфелями, грибами порчини и оливковым маслом; суфле с грушами пашот и фруктовые салаты с корицей, жарили поленту с перченым лососем, готовили яблочный и ягодный шербеты, ставили на стол маскарпоне, красную фасоль с рисом, завернутую в салат ромен, вазочки с соусом сальса, ската, тушенного в бальзамическом уксусе, острый томатный суп, ризотто со свеклой, лаймом, спаржей и мятой; мы пили лимонад, шампанское или хорошо выдержанное «Шато Марго». Но вскоре мы перестали вместе заниматься со штангами и плавать в бассейне, а Эвелин ела одни диетические шоколадные трюфели, которые не ел Нутрасвит, и жаловалась на лишний вес, которого у нее не было. Иногда по ночам я бродил по пляжу, выкапывал крохотных крабов и ел песок – это случалось глубоко ночью, когда небо было таким чистым, что можно было видеть всю Солнечную систему, и песок, освещенный ею, казался лунным. Я даже притащил в дом с пляжа медузу и ранним утром, перед рассветом, когда Эвелин спала, приготовил ее в микроволновой печи, а то, что не съел сам, скормил чау-чау. Потягивая бурбон, а потом шампанское из высоких, с выгравированными на них кактусами стаканов, которые Эвелин расставляла на глиняных подносах, размешивая в них малиновый сироп мешалкой в форме перца халапеньо из папье-маше, я лежал рядом, воображая, что убиваю кого-то лыжной палкой Allsop Racer, или смотрел на старинный флюгер, висящий над камином, размышляя, можно ли им проткнуть человека, или, вне зависимости от того, была Эвелин в комнате или нет, в голос жаловался, что надо было заказать столик в «Стратфордской таверне» Дика Лудона. Вскоре Эвелин стала говорить только о водных процедурах и о пластической хирургии, а потом наняла массажиста, жуткого гомика, который жил по соседству с известным книгоиздателем и открыто заигрывал со мной. За последнюю неделю нашего пребывания в Хэмптонах Эвелин возвращалась в город трижды: один раз – чтобы сделать маникюр, педикюр и массаж лица, второй раз – на персональную тренировку у Стефани Херман и в третий раз – чтобы встретиться со своим астрологом. – Зачем лететь на вертолете? – шепотом спросил я. – А что ты предлагаешь? – завопила она, запихивая себе в рот еще один диетический трюфель. – Может, мне «вольво» арендовать? Пока она отсутствовала, я блевал (ради самого процесса) в грубые терракотовые вазы, выставленные по периметру внутреннего дворика, или с жутким массажистом ездил в город купить бритвенных лезвий. По ночам я ставил Эвелин на голову светильник от Jerry Kott из искусственного бетона и алюминиевой проволоки, но после гальциона она спала мертвым сном и не стряхивала его, и я смеялся, глядя, как светильник вздымается, когда она глубоко вдыхает, но вскоре это стало меня печалить, и я перестал ставить его ей на голову. Ничто не могло смягчить меня. Вскоре все стало казаться скучным: очередной рассвет, жизни героев, влюбленности, войны, человеческие озарения. Единственное, что мне не наскучило, – это мысль о том, как много денег сделал Тим Прайс, и все же со временем наскучило и это. Во мне не было ясных эмоций, только алчность и, кажется, безграничное отвращение. Я обладал всеми свойствами человеческого существа – плотью, кровью, кожей, волосами, – но разрушение моей личности зашло так далеко, что способность к обычному состраданию исчезла, – я не торопясь, методично уничтожил ее. Я был просто подделкой, грубой копией человеческого существа, функционировал лишь слабый кусочек моего мозга. Происходило что-то ужасное, но я не мог понять, что именно и почему происходит. Утешал меня лишь звук льда, брошенного в стакан с «J&B». В конце концов я утопил чау-чау. Эвелин не скучала по собаке; она и не заметила ее пропажи, даже когда я кинул ту в огромный морозильник завернутой в свитер из Bergdorf Goodman. Пора было уезжать из Хэмптонов, потому что я начал ловить себя на том, что предрассветными часами стоял возле нашей кровати, стиснув в кулаке пешню для колки льда, и ждал, когда Эвелин откроет глаза. Однажды утром за завтраком она поддержала мое предложение, и в последнее воскресенье перед Днем труда мы вернулись вертолетом на Манхэттен. Девушки – По-моему, фасоль пинто с лососем и мятой была самая-самая… ну, ты понимаешь, – говорит Элизабет, входя в мою гостиную. Она грациозным движением скидывает туфли из атласа с замшей от Maud Frizon и плюхается на кушетку. – …Вкусная, но, боже мой, Патрик, как это было дорого и к тому же… – она окрысивается, – это не «новая кухня», а имитация. – Мне показалось или на столах были золотые рыбки? – спрашиваю я, отстегивая подтяжки от Brook Brothers. Я ищу в холодильнике бутылку совиньон блан. – Так или иначе, мне показалось, что место шикарное. – Шикарное, Патрик? – выкрикивает она. – Там ест Дональд Трамп! Я отыскиваю бутылку и ставлю ее на стол, но прежде, чем найти штопор, пустыми глазами смотрю на Элизабет из кухни: – Да. Это что, сарказм? – Угадай, – стонет она с последующим столь громким «уф», что Кристи вздрагивает. – Где ты работаешь сейчас, Элизабет? – спрашиваю я, задвигая ящик. – В универмаге или типа того? Элизабет расплывается в улыбке и, пока я открываю «Акацию», жизнерадостно произносит: – Мне не надо работать, Бэйтмен, – и через секунду добавляет уже со скукой: – Кому, как не тебе, знать, что это за ощущение, мистер Уолл-стрит. Она проверяет, все ли в порядке с губной помадой, глядя в крышечку пудреницы Gucci; как и предполагалось, помада лежит превосходно. – А кто выбрал это место? – спрашиваю я, чтобы сменить тему, и наливаю девушкам вино, а себе делаю «J&B» со льдом и водой. – Карсон. А может, Роберт. Элизабет пожимает плечами, а потом, захлопнув пудреницу, пристально смотрит на Кристи: – Твое лицо мне знакомо. Ты не училась в Далтоне? Кристи отрицательно качает головой. Почти три утра. Я раздавливаю таблетку экстази и смотрю, как она растворяется в стакане с вином, который я намереваюсь вручить Элизабет. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было на тему «Люди, весящие более трехсот килограммов, – что с ними делать?». Щелкнув выключателем, я нахожу в морозильнике еще две таблетки наркотика и выключаю на кухне свет. Элизабет – двадцатилетняя симпатичная девка, которая иногда появляется в рекламе Georges Marciano. Она из Виргинии, из древнего банкирского рода. Сегодня вечером мы ужинали с ее друзьями, двадцатисемилетним Робертом Фарреллом, финансистом, сделавшим довольно неровную карьеру, и Карсон Вайтол – подружкой Роберта. Роберт был в шерстяном костюме от Belvest, хлопчатобумажной рубашке с французскими манжетами от Charvet, галстуке из шелкового крепа с абстрактным рисунком от Hugo Boss и в темных очках Ray-Ban, которые он не снимал на протяжении всего ужина. На Карсон был костюм от Yves Saint Laurent и жемчужное ожерелье и к нему серьги из жемчуга с бриллиантами (от Harry Winston). Мы поужинали в «Призовой игре», это новый ресторан Альберта Лиомана в районе Флатирон, а потом отправились в лимузине к «Нелль», где я извинился, заверив разгневанную Элизабет, что сейчас же вернусь, и дал указание шоферу ехать в район мясников, где подобрал Кристи. Пока она ждала на заднем сиденье запертого лимузина, мы с Элизабет, Робертом и Карсон пили у «Нелль» за одним из центральных столиков. Сегодня здесь было пусто, поскольку ни одной знаменитости, – дурной знак. Наконец в два тридцать, пока Карсон пьяно хвасталась своим ежемесячным счетом за цветы, мы с Элизабет ушли. Элизабет была так обижена рассказом Карсон о чем-то в последнем номере «W», что даже не поинтересовалась, почему в машине оказалась Кристи. По дороге к «Нелль» Кристи призналась, что все еще в шоке от нашей прошлой встречи и что на сегодня у нее были грандиозные планы, но я предложил слишком много денег, чтобы она отказалась, и обещал, что ничего похожего на прошлый раз не повторится. Несмотря на то что она была все еще напугана, несколько рюмок водки в лимузине вместе с деньгами, которые я дал ей раньше (больше тысячи шестисот долларов), подействовали на нее успокаивающе, как транквилизаторы. Ее грусть возбудила меня, и, когда я протянул ей первую порцию – шесть купюр в серебряном зажиме для денег от Hughlans, – она повела себя как настоящий игривый котенок. Но когда я усадил ее в лимузин, она сказала, что после прошлого раза ей может потребоваться хирургическая операция или адвокат, и я выписал ей чек на тысячу долларов, а так как знал, что денег по нему она никогда не получит, то я нисколько не нервничал. Теперь, глядя на Элизабет в своей квартире, я вижу, как великолепно развита ее грудь, и надеюсь, что, когда экстази подействует, я смогу убедить девушек заняться передо мной любовью. Элизабет спрашивает Кристи, не знакома ли она с мудаком по имени Спайси и не бывает ли она в «Au Bar». Кристи качает головой. Пока Элизабет смотрит на Кристи так, словно та инопланетянка, я протягиваю ей вино с разведенной таблеткой экстази, и, очнувшись после ответа Кристи, Элизабет зевает: – Ну, не важно. «Au Bar» теперь дерьмо. Просто кошмарное заведение. Я ходила туда на день рождения Малькольма Форбса. Вот уж господи прости. Морщась, она выпивает залпом вино. Я сажусь в одно из кресел Sottsass (хромированный металл и дуб) и тянусь к ведерку со льдом, которое стоит на журнальном столике со стеклянной крышкой. Я опускаю туда бутылку вина, чтобы оно лучше охладилось. Элизабет сразу же тянется к ней и наливает себе второй стакан. Перед тем как принести бутылку в гостиную, я растворил в ней две таблетки экстази. Угрюмая Кристи отпивает свое неиспорченное вино с опаской, стараясь не смотреть на пол; у нее все еще испуганный вид. Вероятно, молчание ей кажется невыносимым, и она спрашивает Элизабет, где та познакомилась со мной. – О господи, – стонет Элизабет, как будто бы она внезапно вспомнила нечто компрометирующее. – Я познакомилась с Патриком, боже, когда же… на дерби в Кентукки в восемьдесят шестом… нет, в восемьдесят седьмом… – Она поворачивается ко мне. – Ты тогда таскался с этой дурой, Элисон… как же ее звали? Элисон Стул? – Пул, милая, – хладнокровно отвечаю я. – Элисон Пул. – Да, точно, – произносит она, потом с нескрываемым сарказмом: – Знойная телка. – Что ты имеешь в виду? – обиженно спрашиваю я. – Она действительно была знойной телкой. Элизабет поворачивается к Кристи и некстати замечает: – Она отсосала бы у любого, у кого есть карточка American Express. И я молю бога, чтобы Кристи не сказала, смущенно взглянув на Элизабет: «Мы не принимаем кредитных карточек». Чтобы этого не случилось, я добродушно говорю: – Фигня. – Слушай, – говорит Элизабет Кристи, протягивая ей руку, словно педик, который хочет поделиться сплетней, – эта девчонка работала в солярии, – и, не меняя тона, – а ты чем занимаешься? После долго молчания Кристи краснеет и еще более пугается, и я говорю: – Она… моя кузина. Медленно переварив это, Элизабет произносит: – А-а-а. После еще одной долгой паузы я говорю: – Она… из Франции. Элизабет скептически смотрит на меня – как будто я абсолютно ненормален, – но решает не развивать эту тему и вместо этого спрашивает: – Где у тебя телефон? Мне надо позвонить Харли. Я иду в кухню и приношу телефонную трубку, выдвинув антенну. Набрав чей-то номер и ожидая ответа, она смотрит на Кристи. – А где ты бываешь летом? – спрашивает она. – В Саутгемптоне? Кристи смотрит на меня, вновь на Элизабет и тихо произносит: – Нет. – О господи, – стонет Элизабет. – Это его автоответчик. – Элизабет, – я указываю на свой Rolex, – три часа ночи. – Но ведь он, черт бы драл, торгует наркотиками, – сердито говорит она. – Сейчас самый час пик. – Не говори ему, что ты здесь, – предупреждаю я. – А зачем мне? – спрашивает она рассерженно. Она тянется за вином, выпивает второй полный стакан и делает гримасу. – Дикий вкус. Взглянув на этикетку, пожимает плечами. – Харли, это я. Мне нужна твоя помощь. Понимай как хочешь. Я у… – Она смотрит на меня. – Ты у Маркуса Холберстама, – шепчу я. – У кого? – наклоняясь вперед, недоверчиво ухмыляется она. – У Мар-куса Хол-бер-стама, – снова шепчу я. – Мне нужен номер, идиот. – Она машет, чтобы я отошел, и продолжает: – Ладно, я у Марка Хаммерстайна и перезвоню позже, но если завтра вечером я не увижу тебя в баре «Канал», то напущу на тебя своего парикмахера. Бон вояж. Как выключается эта штука? – спрашивает она, хотя и сама со знанием дела задвигает антенну, нажимает кнопку «Выкл.» и кидает телефон на кресло Schrager, которое я пододвинул к музыкальному проигрывателю.