– Да? – спрашивает он, словно его потревожили. Перед тем как внутренне задрожать, я удостаиваю его величественным взглядом. – Заказ на девять… – сглатываю я. – На двоих. – Да-а-а? – растягивая слово, подозрительно спрашивает он. – Фамилия? Потом он поворачивается к проходящей мимо официантке – ей лет восемнадцать, она красивая, как модель. Она спрашивает: «А где лед?» Пронзив ее взглядом, он орет: «Не сейчас. Хорошо? Сколько раз тебе говорить?» Официантка смиренно пожимает плечами, и тогда метрдотель указывает в сторону бара: «Лед там». Он оборачивается к нам, и я искренне напуган. – Фамилия, – командует он. А я думаю: «Почему из всех, блядь, ебаных фамилий именно эта?» – Шроутц. О боже. – Мистер и миссис Шроутц. Лицо у меня, я уверен, пепельное, фамилию я произношу механически, но метрдотель слишком занят, чтобы не купиться, а я даже не удосуживаюсь взглянуть на Джин, которая, я уверен, совершенно озадачена моим поведением. Нас ведут к столику Шроутцев – я уверен, что он хреновый, но я все равно чувствую облегчение. Меню уже лежит на столе, но я так нервничаю, что слова и даже цены кажутся мне китайской грамотой, и я полностью потерян. Официантка принимает наш заказ на напитки – та самая, что не могла отыскать лед, – а я ловлю себя на том, что говорю, не слушая Джин, что-то вроде «защита озонового слоя – это действительно клевая идея», и рассказываю тупые анекдоты. Я заставляю себя улыбаться, я где-то далеко, и вскоре – буквально через несколько минут, официантка даже не успела рассказать нам о фирменных блюдах – я замечаю у входа высокую, красивую пару, которая разговаривает с метрдотелем, и, глубоко вздохнув, с пустой головой, заикаясь, я говорю Джин: – Сейчас у нас будут неприятности. Она поднимает глаза от меню и отставляет свой стакан безо льда. – Почему? В чем дело? Метрдотель смотрит на нас, на меня, через весь зал и ведет пару к нашему столику. Если бы эти люди были низкими, толстыми, если бы они были евреями, я бы смог удержать этот столик, даже без помощи полтинника. Но эта пара выглядит так, словно только что сошла с рекламы Ralph Lauren, хотя мы с Джин выглядим точно так же (как и все остальные в этом проклятом ресторане), – на мужчине смокинг, а девушка – весьма ебабельная бабель – увешана бриллиантами. Это реальность, как сказал бы мой отвратительный братец Шон, и я должен с ней столкнуться. Теперь, заложив руки за спину, метрдотель стоит у нашего стола, не улыбаясь, и после долгой паузы спрашивает: – Мистер и миссис… Шроутц? – Да? – Я изображаю спокойствие. Он просто смотрит. Все это сопровождается неестественным молчанием. Его жирный седой хвостик свисает, словно какой-то символ зла. – Знаете, – в конце концов произношу я вкрадчиво, – я знаком с шеф-поваром. Он продолжает смотреть. Пара, стоящая позади него, тоже смотрит на нас. После еще одной долгой паузы я, неизвестно зачем, спрашиваю: – Он… в Аспене? Это ни к чему не ведет. Вздохнув, я поворачиваюсь к Джин, у которой абсолютно озадаченный вид. – Ладно, пойдем. Она тупо кивает. Униженный, я беру Джин за руку, и мы поднимаемся – она медленнее меня, – прошмыгиваем мимо метрдотеля и пары, пробираемся через переполненный ресторан, а когда мы на улице, я полностью опустошен и, как робот, бормочу себе под нос: – Я должен был предвидеть, должен был предвидеть, должен был предвидеть. Но Джин со смехом скачет по улице, волоча меня за собой, и, когда я наконец замечаю ее неожиданное веселье, между смешками она фыркает: – Это было так смешно. – И, пожимая мой стиснутый кулак, сообщает мне: – У тебя такое спонтанное чувство юмора. Потрясенный, деревянным шагом идя рядом, не обращая на нее внимания, я задаю себе вопрос: «Куда… теперь?» – и через секунду появляется ответ – «Аркадия», в сторону которой мы и направляемся. После того как Гамильтон Конвей принимает меня за какого-то Теда Оуэна и спрашивает, не могу ли я провести его сегодня в «Петти», я отвечаю: «Посмотрим, что я смогу сделать», – а затем обращаю внимание (точнее, то, что от него осталось) на Джин, сидящую напротив меня в почти пустом зале «Аркадии»: после того как Конвей ушел, заняты всего пять столиков. Я заказал «J&B» со льдом. Джин потягивает белое вино и говорит о том, что на самом деле ей хочется «заняться банковской коммерцией», а я думаю: «Ну-ну, мечтать не вредно». Кто-то еще, кажется Фредерик Диббл, останавливается у нашего столика и поздравляет меня по поводу счетов Ларсона, а потом имеет смелость произнести: «Ладно, потом поговорим, Сол». Но я где-то далеко, за миллионы миль отсюда, а Джин этого не замечает: она говорит о новом романе, который прочла, какого-то молодого автора – я видел, что обложка сплошь неоновая, а тема – возвышенные страдания. Почему-то мне кажется, что она говорит о чем-то другом, и я слышу, как, не глядя на нее, говорю: – Надо иметь слоновую кожу, чтобы выжить в этом городе. Она вспыхивает, кажется смущенной, делает еще один глоток вина – отличного совиньон блан. – Ты кажешься отстраненным, – замечает она. – Что? – спрашиваю я, моргая. – Я сказала, ты кажешься отстраненным, – говорит она. – Нет, – вздыхаю я. – Я все тот же гадкий мальчишка. – Это хорошо. Она облегченно – мне это снится? – улыбается. – Слушай, – говорю я, стараясь задержать взгляд на ней, – а что тебе на самом деле хочется в этой жизни? – Потом, памятуя о том, как она гундосила о карьере в банковской коммерции, добавляю: – Только коротко, знаешь, сжато. – И затем: – И не говори мне, что тебе нравится работа с детьми. – Ну, мне хотелось бы путешествовать, – повествует она. – Или вернуться в школу, я не знаю, на самом деле… – Она задумчиво замолкает и простодушно заявляет: – У меня такой период в жизни, когда кажется, что возможностей полно, но я такая… Я не знаю… я очень неуверенная. – Мне также кажется, что для людей важно сознавать свои пределы. – Потом ни с того ни с сего я спрашиваю: – А у тебя есть парень? Она застенчиво улыбается, вспыхивает и говорит: – Нет. Ничего серьезного. – Интересно, – бормочу я. Я открываю меню и изучаю цены. – А ты с кем-нибудь встречаешься? – робко осмеливается она спросить. Я решаю взять рыбу-лоцмана с тюльпанами и корицей и, вздыхая, ухожу от ответа: – Просто я хочу серьезных отношений с особенным для меня человеком, – и, не дав ей времени на ответ, спрашиваю, что она будет заказывать. – Наверное, макрель, – говорит она и прищуривается. – С имбирем. – А я буду рыбу-лоцмана, – говорю я. – Мне начинает нравиться. Рыба-лоцман, – говорю я, кивая. Позже, после посредственного ужина и бутылки дорогого калифорнийского каберне совиньон и одной порции крем-брюле на двоих, я заказываю стаканчик пятидесятидолларового портвейна, а Джин пьет эспрессо без кофеина и спрашивает меня, откуда произошло название ресторана. Я рассказываю ей, ничего не придумывая, – хотя меня так и подмывает сказать какую-нибудь чушь, только чтобы посмотреть, поверит ли она. Сидя напротив Джин во мраке «Аркадии», легко поверить, что она проглотит все, что угодно, – ее влюбленность делает ее беззащитной. Я нахожу это на удивление неэротичным. Я даже мог бы рассказать ей про мою приверженность апартеиду и вынудить ее найти причины, по которым ей следует согласиться со мной и вложить крупную сумму денег в расистские организации, которые… – Аркадия – древняя область в Пелопоннесе, это в Греции. Она была основана в триста семидесятом году до нашей эры и была полностью окружена горами. Ее крупнейшим городом был… Мегаполис, который стал и центром политической активности, и столицей Аркадской Конфедерации… – Я делаю глоток портвейна, густого, крепкого и дорогого. – Он был разрушен во время Греческой войны за независимость. – Я снова замолкаю. – Первоначально Пану поклонялись в Аркадии. Ты знаешь, кто такой был Пан? – (Не сводя с меня глаз, она кивает.) – Его празднества походили на празднества Бахуса, – рассказываю я. – По ночам он резвился с нимфами, а вот днем любил… попугать путников… Отсюда произошло слово «паника». Ну и так далее. Я поражен, что это сохранилось в моей памяти, и, подняв глаза от портвейна, куда задумчиво смотрел, улыбаюсь ей. Она долго смущенно молчит, не зная, как отреагировать, но в конце концов глубоко заглядывает мне в глаза и, подавшись вперед над столом, запинаясь произносит: – Это… так… интересно. Это все, что она говорит, но больше от нее и не требуется. 11.34. Мы стоим на тротуаре перед домом Джин в Верхнем Уэст-Сайде. Швейцар осторожно наблюдает за нами, его взгляд следит за мной из подъезда, наполняя меня несказанным ужасом. Завеса звезд, миллионы рассеянных звезд сверкают на небе, их столько, что это унижает меня, и мне трудно это стерпеть. Я что-то говорю о тревожности, Джин пожимает плечами и кивает. Похоже, ее сознание не в ладах с языком, она словно пытается найти рациональный ответ на вопрос, кто я такой на самом деле, но это, разумеется, невозможно: ключа… нет. – Ужин был замечательный, – говорит она. – Большое тебе спасибо. – На самом деле еда была так себе, но – пожалуйста, – пожимаю я плечами. – Может, зайдешь выпьешь что-нибудь? – спрашивает она чересчур небрежно. Но даже если мне не нравится ее поведение, это не значит, что я не хочу подняться, – вот только что-то останавливает меня, подавляет жажду крови: швейцар? освещение подъезда? ее губная помада? К тому же я начинаю думать, что порнография значительно проще, чем реальный секс, и поэтому гораздо приятнее. – А у тебя есть пейот?[30] – спрашиваю я. Она озадаченно молчит. – Что? – Шучу, – говорю я, потом: – Слушай, я хочу посмотреть передачу Дэвида Леттермана, поэтому… – Я замолкаю, не понимая, почему я медлю. – Мне надо идти. – Ты можешь посмотреть его… – Она останавливается, потом предлагает: – У меня. Выдержав паузу, я спрашиваю: – А у тебя есть кабельное? – Да, – кивает она. – У меня есть кабельное. Поставленный в тупик, я снова замолкаю, делаю вид, что должен обмозговать это. – Да нет, ладно. Я лучше посмотрю… не по кабельному.