Мы втроем – Дэвид Ван Паттен, Крейг Макдермотт и я – обедаем в ресторане Йельского клуба. На Ван Паттене костюм из шотландки от Crazier Homo, рубашка от Brooks Brothers, галстук от Adirondack и ботинки от Cole Haan. На Макдермотте кашемировый блейзер из овечьей шерсти, брюки из шерстяной фланели от Ralph Lauren, рубашка и галстук тоже от Ralph Lauren, ботинки от Brooks Brothers. На мне тиковый шерстяной костюм с отделкой из шотландки, хлопчатобумажная рубашка от Luciano Barbera, галстук от Luciano Barbera, ботинки от Cole Haan и темные очки от Bausch & Lomb. В сегодняшнем «Шоу Патти Винтерс» рассказывали про нацистов, и при просмотре я вдруг испытал приятное возбуждение. Не то чтобы я был очарован их подвигами, но они не показались мне отталкивающими (как и большинству зрителей, вероятно). Один из нацистов имел редкое чувство юмора и даже жонглировал грейпфрутами – мне это очень понравилось, так что я сел в кровати и захлопал в ладоши. Луис Каррузерс сидит в пяти столиках от нашего, одетый так, как будто сегодня утром на него напали злобные лягушатники: на нем неопознанный костюм от какого-то французского портного, и, если я не ошибаюсь, котелок на полу под креслом тоже его – это прямо написано у него на лице. Он улыбается мне, но я притворяюсь, что его не замечаю. Сегодня утром я провел в «Xclusive» два часа, и, поскольку мы все втроем взяли сегодня выходной, после обеда мы пойдем на массаж. Мы еще ничего не заказывали и даже меню еще не смотрели. Мы пока просто пьем. Крейг хотел заказать для начала бутылку шампанского, но Дэвид покачал головой и пробурчал: «Нет, нет, нет», так что мы просто заказали напитки. Я все еще смотрю на Луиса, а когда он поворачивается ко мне, запрокидываю голову и смеюсь, даже если Ван Паттен с Макдермоттом не говорят ничего забавного – а это всегда так. У меня это получается так естественно, что никто не замечает моих уловок. Луис встает, вытирает рот салфеткой и снова глядит на меня перед тем, как выйти – видимо, в сортир. – Но есть же какой-то предел, – говорит Ван Паттен. – Я хочу сказать, мне не хочется проводить вечер в обществе Коржика. – Но ты же все еще встречаешься с Мередит, так что какая разница? – говорю я. Он, естественно, не слышит. – И все-таки пижонство – это круто, – говорит Макдермотт. – Пижонство – это очень круто. – Бэйтмен? – оживляется Ван Паттен. – Что наш стилист говорит по поводу пижонства? – Что? – рассеянно говорю я, вставая. – Пижонство, а? – говорит Макдермотт. – Пижонство – это замечательно, comprende?[20] – Слушай, – говорю я, отодвигая стул, – я просто хочу, чтобы все знали, что я – за семейные ценности и против наркотиков. Извините. Удаляясь, я слышу, как Ван Паттен подзывает официанта и скучным голосом говорит: – Это что, вода из-под крана? Я не пью воду из-под крана. Принесите мне «Эвиан» или что-нибудь в этом роде, ладно? Интересно, если Луис умрет, буду ли я меньше нравиться Кортни? Ответ на этот вопрос мне еще предстоит узнать, но пока что ответа нет, и я иду через ресторан, маша рукой кому-то, похожему на Винсента Моррисона, кому-то, кого я совсем не узнаю, и кому-то, похожему на Тома Ньюмена. Будет ли Кортни уделять мне то время, которое она сейчас проводит с Луисом, если он сойдет со сцены, не будет больше мешать… если он будет мертв? Если Луиса убьют, расстроится ли Кортни? Смогу ли я искренне не смеяться ей в лицо, когда ярость клокочет во мне, подавляя все? Может быть, ее возбуждает, что она встречается со мной у него за спиной, или ей просто нравится мое тело или размер моего члена? В таком случае что нужно сделать, чтобы ублажить Кортни? Если ей во мне нравятся только мышцы и то, как я трахаюсь, тогда она просто сучка. Но физически совершенная сучка, потрясающе красивая сучка, и это извиняет все, ну кроме, может быть, запаха изо рта и желтых зубов (этого достаточно, чтобы порвать отношения). Как сложатся наши отношения, когда я задушу Луиса? Если я женюсь на Эвелин, будет она заставлять меня покупать ей халаты от Lacroix, пока мы с ней не разведемся? Интересно, южноафриканские колониальные войска и черножопые коммунистические обезьяны уже помирились в Намибии? Станет ли мир безопаснее и добрее, если порубить Луиса на кусочки? Мой мир, возможно, и станет лучше, тогда почему бы и нет? На самом деле здесь нет и не может быть… других мнений. На самом деле сейчас уже поздно задаваться вопросами, потому что я уже стою в мужском туалете, глядя на себя в зеркало – загар и прическа превосходны, – и рассматриваю свои зубы, которые тоже совершенно прямые, белые и блестящие. Подмигиваю своему отражению, натягиваю пару кожаных перчаток от Armani и направляюсь в кабинку, которую занимает Луис. В сортире никого нет, кроме нас двоих. Все кабинки пусты, кроме одной – с краю, дверца не заперта, оставлена чуть приоткрытой, слышно, как Луис насвистывает что-то из «Отверженных», звук становится все громче по мере моего приближения. Он стоит в кабинке спиной ко мне. На нем кашемировый блейзер, шерстяные брюки в складку, белая рубашка из хлопка с шелком. Он писает в унитаз. Я понимаю, что он чувствует движение у себя за спиной, потому что напрягается, прислушиваясь, и струйка мочи останавливается. Мое тяжелое дыхание заглушает все остальные звуки, зрение расплывается – я очень медленно поднимаю руки, хватаю его за шею поверх воротника его кашемирового свитера и хлопчатобумажной рубашки, мои большие пальцы соединяются на затылке Луиса, а указательные – под кадыком. Я сжимаю руки, но пока не очень сильно, чтобы Луис смог повернуться ко мне. Теперь он стоит лицом ко мне, одна рука на свитере, другая поднимается как в замедленной съемке. Его глаза подрагивают, а потом широко распахиваются, что мне и требуется. Лицо Луиса уже скривилось и стало багровым, а я хочу, чтобы он знал, кто его убивает. Я хочу, чтобы мое лицо было последним, последним, что Луис увидит перед смертью, я хочу закричать: «Я ебусь с Кортни! Ты меня слышишь? Я ебусь с Кортни! Ха-ха-ха!» – и эти слова станут последним звуком, который услышит Луис, пока его собственные хрипы и треск позвоночника не заглушат все. Луис смотрит на меня, и я напрягаю мышцы рук, готовясь к борьбе, которая, к моему разочарованию, почему-то не начинается. Вместо того чтобы сопротивляться, он смотрит на мои запястья и вдруг как бы в нерешительности вздрагивает, наклоняет голову и… целует мое левое запястье, потом опять поднимает глаза на меня и смотрит этак застенчиво и с выражением… любви и как бы небольшой неловкости. Он поднимает левую руку и нежно гладит меня по щеке. Я стою столбом, руки так и лежат у Луиса на шее. – О господи, Патрик, – шепчет он. – Почему здесь? Его рука играет с моими волосами. Я смотрю на заднюю стенку кабинки, где нацарапано: «Эдвин толкает клевую шмаль», – я все еще парализован и тупо таращусь на эти слова, на рамочку, окружающую буквы, как будто в ней содержится ответ, некая высшая истина. Эдвин? Какой такой Эдвин? Я трясу головой, чтобы сбросить оцепенение, и перевожу взгляд на Луиса, у которого на лице как будто прилеплена эта жуткая влюбленная улыбка, я пытаюсь крепче сжать его шею, но мое собственное лицо искажается от этого непомерного усилия, и я не могу этого сделать, мои руки никак не сжимаются, мои руки, все еще простертые вперед, кажутся нелепыми и бесполезными в таком положении. – Я видел, как ты смотрел на меня, – говорит он с придыханием. – Я заметил, – он сглатывает, – как ты разгорячен. Он пытается поцеловать меня в губы, но я отступаю и случайно закрываю дверцу кабинки. Я убираю руки с шеи Луиса, он тут же хватает их и кладет обратно. Я опять убираю их и стою, обдумывая, что делать дальше, но не могу даже пошевелиться. – Не будь таким… робким, – говорит он. Я глубоко вздыхаю, закрываю глаза, считаю до десяти, открываю глаза и делаю беспомощную попытку поднять руки, чтобы все-таки задушить Луиса, но руки кажутся совершенно неподъемными, руки меня не слушаются. – Ты даже не знаешь, как долго я этого хотел… – Он тяжело дышит, поглаживая мои плечи дрожащими руками. – Еще с той рождественской вечеринки в «Аризоне – двести шесть». На тебе тогда был еще галстук от Armani в красную полоску. Я только теперь замечаю, что его брюки все еще не застегнуты, и тихо и беспрепятственно выбираюсь из кабинки, чтобы помыть руки, но на руках у меня перчатки, и я не хочу их снимать. Мужской туалет Йельского клуба внезапно становится самой холодной комнатой на земле, и меня бьет озноб. Луис выходит следом, теребит мой пиджак, наклоняясь вместе со мной над раковиной. – Я хочу тебя, – говорит он хриплым пидорским шепотом, и я медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть ему в глаза, и он ловит мой взгляд и добавляет: – Тоже. Я выбегаю из сортира и сталкиваюсь, кажется, с Брюстером Уипплом. Я улыбаюсь метрдотелю и, пожав ему руку, бегу к закрывающемуся лифту, но опаздываю и громко матерюсь, стоя перед закрывшимися дверями. Я замечаю, что метрдотель разговаривает с официантом, и оба вопросительно поглядывают на меня, так что я выпрямляюсь и машу им рукой. Луис спокойно выходит из туалета, все еще улыбаясь, раскрасневшийся, а я просто стою и смотрю, как он подходит ко мне. Он молчит. – Что… это? – наконец говорю я сквозь зубы. – Ты куда собираешься? – смущенно шепчет он. – Я… я собираюсь… – Обалдевший, я осматриваю заполненный ресторан, потом поворачиваюсь к Луису и вдруг понимаю, что меня всего колотит. – Мне нужно вернуть видеокассеты, – говорю я, тыча в кнопку вызова лифта, но потом, когда мое терпение иссякает, иду обратно за столик. – Патрик, – окликает он меня. Я оборачиваюсь: – Что?! Он шепчет: «Я позвоню тебе» – с таким выражением на лице, которое вроде как должно уверить меня, что он сохранит мой секрет. – О боже. Мне хочется проблеваться, меня всего трясет, и, когда я сажусь за наш столик, я понимаю, что полностью опустошен, я все еще в перчатках. Я залпом проглатываю остатки моего коктейля. И как только я сажусь, Ван Паттен спрашивает: – Эй, Бэйтмен, как правильно надо носить булавку для галстука? – С деловым костюмом булавка для галстука вовсе не обязательна, но, если она все-таки есть, она должна его дополнять. Аксессуар ни в коем случае не должен забивать сам галстук. Лучше всего выбрать простую золотую заколку и поместить ее у нижнего конца галстука, под углом в сорок пять градусов. Убить собачонку Звонит Кортни, она приняла слишком много элавила и не сможет пойти со мной ужинать в «Журавли», новый ресторан Китти Оатс Сандерс на Грэмерси-парк, где Джин, моя секретарша, заказала нам столик еще неделю назад. Я в замешательстве. И хотя о «Журавлях» были отличные отзывы (один в журнале «New York», другой – в «The Nation»), я не пытаюсь уговорить Кортни, потому что мне нужно разобраться еще с двумя контрактами и посмотреть «Шоу Патти Винтерс», которое я записал утром, но еще не успел посмотреть. Сегодня оно было посвящено женщинам, перенесшим мастэктомию, так что в семь тридцать, между завтраком и работой, я просто не смог это выдержать, но сейчас – после того, как в офисе сломался кондиционер, после нудного ланча с Каннингемом в «Одеоне», после того, как в этой ебаной китайской химчистке не смогли отчистить очередной пиджак Soprani от пятен крови, после того, как я просрочил четыре видеокассеты, что будет стоить мне маленького состояния, да еще после того, как мне пришлось двадцать минут дожидаться очереди на тренажер… в общем, это меня добило. Но зато все вышесказанное укрепило мой дух, так что теперь я готов ко всему – даже к такой малоприятной теме. Две тысячи отжиманий и полчаса прыганья через скакалку в гостиной под «The Lion Sleeps Tonight», играющей снова и снова, хотя сегодня я уже накачался в спортзале – занимался почти два часа. Потом я одеваюсь и собираюсь за продуктами в D’Agostino. Надеваю синие джинсы от Armani, белую рубашку поло, спортивную куртку тоже от Armani, без галстука; волосы приглаживаю муссом Thompson; на улице моросит, поэтому я надеваю черные водонепроницаемые ботинки от Manolo Blahnik; три ножа и два пистолета в черном кожаном кейсе от Louis Vuitton (3200 долларов), а поскольку сегодня похолодало, а я не хочу испортить свой маникюр, то надеваю еще и перчатки от Armani из оленьей кожи. Наконец я завязываю пояс черного кожаного пальто от Gianfranco Ferre, которое стоит четыре тысячи долларов. И хотя до D’Agostino идти очень близко, я все равно беру с собой плеер, в котором играет диск с полной версией «Wanted Dead or Alive» Bon Jovi. На всякий случай я беру зонт с деревянной ручкой от Bergdorf Goodman (триста долларов на распродаже) из недавно купленной стойки для зонтов в прихожей и выхожу за дверь. После работы я позанимался в «Xclusive», а как только пришел домой, решил поразвлечься и пошутить по телефону над молоденькими девочками из Dalton, номера телефонов которых я нашел в офисе управляющего, куда залез ночью в прошлый четверг. – Я корпоративный налетчик, – сладострастно шепчу я в трубку. – Осуществляю захваты компаний. А как тебе это понравится, а? – Я делаю паузу, а потом изображаю звуки, похожие на сосущие хлюпы, переходящие в причмокивающее хрюканье. – А, сука?! Было сразу понятно, что они испугались, и меня это жутко порадовало, по этому поводу у меня даже встал и стоял все время, пока я забавлялся звонками, но потом одна девочка, Хилари Уоллес, невозмутимо спросила: – Папа, это ты? – и у меня сразу опал. Приунывший и разочарованный, я сделал еще пару-тройку звонков, но уже без всякого энтузиазма, почитывая параллельно сегодняшнюю почту, и наконец повесил трубку на середине фразы, когда наткнулся на персональное напоминание от Клиффорда, моего продавца-консультанта у Armani, что в бутике на Мэдисон была закрытая распродажа для постоянных клиентов… две недели назад! И хотя это, наверное, кто-нибудь из портье специально задержал письмо, чтобы меня взбесить, это не отменяет тот факт, что я пропустил эту ебаную распродажу, и сейчас, когда я прохожу по Центральному парку где-то в районе Шестьдесят шестой, Шестьдесят седьмой, это меня жутко бесит, и я прихожу к выводу, что этот мир, в сущности, очень жестокое и плохое место. Кто-то, похожий на Джексона Тейлора из Morgan Stanley (темные волосы, зачесанные назад, темно-синее двубортное кашемировое пальто с бобровым воротником, черные кожаные ботинки), проходит под фонарем, кивает мне, и я убавляю звук плеера и слышу, как он говорит: – Привет, Кевин. Я улавливаю слабый запах Grey Flannel, на ходу оборачиваюсь на этого парня, похожего на Тейлора, на парня, который может быть Тейлором, мимоходом пытаюсь предположить, встречается ли он еще с Шелби Филиппс, и тут почти спотыкаюсь о нищенку, лежащую на тротуаре, развалившись у входа в заброшенный теперь ресторан, который Тони Макманус открыл два года назад, – называется «Амнезия». Черная и абсолютно чокнутая попрошайка все повторяет одну и ту же фразу: – Деньги, пожалуйста, помогите, мистер, деньги, пожалуйста, помогите, мистер, – на манер какой-то буддистской мантры. Я пытаюсь прочесть ей лекцию на тему, что стоило бы найти какую-нибудь работу – например, в кинокомплексе «Одеон», отнюдь не невежливо предлагаю я, а про себя думаю, не открыть ли сумку и не достать ли оттуда нож или пистолет. Но тут до меня доходит, что это слишком легкая мишень и никакого удовлетворения мне не будет, так что я посылаю ее, включаю плеер, как раз на вопле Джона Бон Джови: «It’s all the same, only the names have changed»[21], – и ухожу. Я останавливаюсь у банкомата, чтобы снять триста баксов – без всякой причины, просто так, – все банкноты хрустящие, свежеотпечатанные двадцатки, и я осторожно кладу их в карман, стараясь не помять. У Колумбус-серкл фокусник в грязном плаще и высокой шляпе, обычно промышляющий тут после полудня и зовущий себя Гуттаперчевым человеком, развлекает небольшую равнодушную толпу, и, несмотря на то что я ищу жертву, а он, без сомнения, заслуживает моей ярости, я иду дальше, чтобы найти кого-нибудь поизысканнее. Если бы он был мимом, он бы точно уже был мертв. Выгоревшие плакаты Дональда Трампа на обложке «Тimе» закрывают окна другого заброшенного ресторана, который раньше назывался «Палац», и мне это придает уверенности. Я подхожу к D’Agostino’s, встаю прямо напротив входа, уставившись в витрину, и у меня возникает неодолимая потребность пройти все ряды в магазине, осмотреть каждую витрину, наполнить корзину бутылочками с ароматическими маслами и морской солью, прогуляться мимо продуктовых прилавков, изучая цвет красного перца, желтого перца, зеленого перца и пурпурного перца, решить, какого вкуса и какой формы имбирный пряник купить, но мне все-таки нужно что-то более проникновенное и глубокое, что-то неопределенное, так что я ухожу в темноту холодных улиц западной части Центрального парка, ловлю свое отражение в затемненных стеклах лимузина, припаркованного рядом с Cafe des Artistes, и мои губы непроизвольно кривятся, язык увлажняется, глаза начинают моргать в своем собственном ритме, независимо от меня. В свете уличных фонарей моя тень четко видна на сыром тротуаре, и я вижу, как движутся мои руки в перчатках, сжимаются в кулаки и опять разжимаются, и мне приходится остановиться на углу Шестьдесят седьмой, чтобы взять себя в руки и успокоиться, прошептать себе что-то хорошее, вспомнить о D’Agostino, о столике в «Дорсии», о новом диске Mike and the Mechanics, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отхлестать себя по щекам. По улице неторопливо бредет пожилой педик в кашемировом свитере с высоким воротом, шерстяном шейном платке пейсли и фетровой шляпе. Он прогуливает бело-коричневого шарпея, который нюхает тротуар, чуть ли не вжимаясь в него своей складчатой мордой. Они идут мне навстречу, проходят сначала под одним фонарем, потом – под другим, и я принимаю решение, снимаю плеер и незаметно открываю кейс. Я стою на бордюре рядом с белым «BMW-320i», а педик с шарпеем уже совсем рядом, и я могу рассмотреть его получше: далеко за пятьдесят, пухлый, с непристойно здоровой и гладкой кожей и нелепыми усами, только подчеркивающими его женственные черты. Он одаривает меня игривой улыбочкой, а его шарпей деловито обнюхивает дерево, а потом – мусорный мешок рядом с «BMW». – Милый песик, – улыбаюсь я, приседая. Шарпей настороженно смотрит на меня и рычит. – Ричард! Мужик смотрит на собаку, потом опять на меня, как бы извиняясь; я чувствую, что он польщен, и не только тем, что я обратил внимание на его собаку, но и тем, что я остановился поговорить с ним о ней. Клянусь, что старый козел раскраснелся, и наверняка у него встало в его широких вельветовых брюках, кажется, от Ralph Lauren. – Все нормально, – говорю я и ласково глажу собаку, положив кейс на землю. – Это шарпей, да? – Нет. Шар-пей, – говорит он шепеляво с каким-то странным произношением. – Шар-пей? – Я пытаюсь повторить его интонацию, по-прежнему гладя собаку по мягкой шерстке. – Нет, – кокетливо смеется он. – Шар-пей. Ударение на последний слог. Утаренье на паслетний слок. – Ну, все равно, – говорю я, выпрямляюсь и улыбаюсь ему по-мальчишески, – красивая собака. – О, спасибо, – говорит он. И потом шепотом добавляет: – Он стоит мне целое состояние. – Серьезно? Как это? – говорю я, опять опускаюсь на корточки и глажу собаку. – Привет, Ричард, привет, красавец. – Вы не поверите, – говорит он. – Видите, вот эти мешки у него вокруг глаз нужно подтягивать каждые два года – хирургическим путем, так что мы ездим с ним в Ки-Уэст – там есть одна ветеринарная клиника, единственная, которой я действительно доверяю. Здесь обрезать, там подшить – и Ричард опять замечательно видит, правда, малыш? – Он одобрительно кивает, глядя на то, как я глажу его собаку. – Ну, – говорю я, – выглядит он замечательно. Пауза. Я смотрю на собаку. Ее хозяин все еще смотрит на меня и наконец не выдерживает и нарушает молчание. – Послушайте, – говорит он, – на самом деле мне неудобно об этом спрашивать… – Да нет, продолжайте, – говорю я ободряюще.