– Ты хочешь сказать – в сравнении с просто калифорнийской кухней? – осторожно интересуюсь я, взвешивая каждое слово. Потом неудачно добавляю: – Или посткалифорнийской кухней? – Не хочу показаться снобом, но существует масса различий. Они едва уловимы, – говорит она. – Но они есть. – Я слышал о посткалифорнийской кухне, – говорю я, пристально разглядывая убранство ресторана: выставленные напоказ трубы, колонны, открытая кухня, где делают пиццу, и… шезлонги. – По правде говоря, я даже ел кое-что. В ней нет молодых овощей? Буррито с начинкой из гребешка? Крекеры с васаби? Ну что, я на верном пути? Кстати, тебе кто-нибудь говорил, что ты – вылитый Гарфилд, которого задавила машина, потом с тебя содрали шкуру и, прежде чем потащить к ветеринару, кто-то набросил на тебя жуткий свитер Ferragamo? Фузилли? Сыр бри в оливковом масле? – Точно, – пораженная, произносит Анна. – Кортни, где ты нашла Патрика? Он столько всего знает. В представлении Луиса калифорнийская кухня – это половинка апельсина и немного желатина, – заявляет она, потом смеется, призывая меня посмеяться вместе с ней, что я с неохотой и делаю. На закуску я заказал цикорий с какой-то разновидностью кальмара. Анна со Скоттом взяли рагу из ската с фиалками. Кортни, вместо того чтобы собраться с силами и прочесть меню, едва не заснула, но, прежде чем она соскользнула со стула, я успел схватить ее за плечи и подтянуть вверх. Анна заказала за нее, что-то простое и легкое, вроде каджунского попкорна, который, возможно, в меню и не значился, но, поскольку Анна знакома с шеф-поваром Ноджем, он специально приготовил небольшую порцию – специально для Кортни. По настоянию Скотта и Анны нам всем принесли какое-то фирменное блюдо – темного среднепрожаренного окуня. К счастью для них, он фигурировал в одном из меню, составленных для меня Джин. Если бы его там не было, а они бы все-таки заставили меня его попробовать, то, скорее всего, после ужина, часов около двух ночи (после «Поздней ночью с Дэвидом Леттерманом»), я вломился бы к ним в квартиру и изрубил бы их на куски. Сначала заставил бы Анну смотреть, как умирает Скотт, истекая кровью из зияющих ран на груди, а потом как-нибудь добрался до Эксетера, где вылил бы бутылку кислоты на плоское, с раскосыми глазами, лицо их приемного сына. У нашей официантки неплохая фигурка, на ней золотые туфли с завязками, украшенные искусственным жемчугом. Сегодня я забыл вернуть в прокат видеокассеты и беззвучно проклинаю себя, пока Скотт заказывает две большие бутылки «Сан-Пеллегрино». – Это называется классическая калифорнийская кухня, – говорит мне Скотт. – Почему бы нам всем вместе на следующей неделе не сходить в «Зевс-бар»? – предлагает Анна Скотту. – Как ты думаешь, трудно будет заказать столик на пятницу? Скотт в полосатом (красный, фиолетовый, черный) кашемировом свитере от Paul Stuart, мешковатых бриджах Ralph Lauren и кожаных мокасинах Cole Haan. – Может быть, – отвечает он. – Это прекрасная мысль. Она мне нравится, – замечает Анна, взяв с тарелки маленькую фиалку и понюхав цветок перед тем, как осторожно положить его на язык. Она в красно-фиолетово-черном свитере ручной вязки (мохер с шерстью) от Koos Van Den Akker Couture и в слаксах от Anne Klein, на ногах у нее замшевые туфли с открытым носом. Официантка, хотя и не очень красивая, устремляется к нашему столу, чтобы принять еще один заказ на напитки. – «J&B» без всего, – опережаю я остальных. Кортни просит шампанское со льдом, что в глубине души ужасает меня. – Да, – спохватывается она, словно вспомнив что-то, – и можно дольку… – Дольку чего? – не в силах сдержаться, раздраженно спрашиваю я. – Попробую угадать. Дыни? – И думаю: глупый ты сукин сын, Бэйтмен, почему ты не вернул эти чертовы кассеты. – Вы имеете в виду лимон, мисс, – произносит официантка, награждая меня ледяным взглядом. – Да, конечно лимон, – говорит Кортни, похоже погруженная в какие-то грезы. Приятные грезы, дающие забвение. – А мне стаканчик… черт, наверное, «Акации», – заявляет Скотт, а потом обращается к столу: – Хочу ли я белое? Правда ли я хочу шардоне? Мы можем есть окуня и с каберне. – Ну давай уж, – весело говорит Анна. – Ну ладно, я буду… о-о-о… белое, совиньон, – говорит Скотт. Официантка улыбается, она в замешательстве. – Скотти! – взвизгивает Анна. – Белое совиньон? – Шучу, – хихикает он. – Я буду шардоне. «Акацию». – Ты совсем дурачок, – с облегчением смеется Анна. – Такой смешной. – Я беру шардоне, – говорит Скотт официантке. – Очень мило, – замечает Кортни, похлопывая Скотта по руке. – А я… – Анна запинается. Наконец она решилась: – Ох, ну просто диетическую колу… Скотт поднимает глаза от кусочка кукурузной лепешки, который он макал в маленькую баночку оливкового масла. – Ты сегодня не пьешь? – Нет, – омерзительно улыбаясь, отвечает Анна. Бог его знает почему. Да и кого ебет? – Что-то не хочется. – Даже стаканчик шардоне? – спрашивает Скотт. – Может, совиньон? – У меня аэробика в девять, – пытаясь выкрутиться, растерянно говорит она. – Мне на самом деле не стоит пить. – Ну, тогда и я не буду, – произносит Скотт разочарованно. – Мне к восьми в «Xclusive». – Никто не желает знать, где я не буду завтра в восемь? – спрашиваю я. – Нет, милый. Я знаю, как ты любишь «Акацию». – Анна протягивает руку и пожимает руку Скотта. – Нет, любимая. Мне хватит «Сан-Пеллегрино». – Скотт указывает на бутылки с водой. Я громко барабаню пальцами по столу, шепча про себя: «Блядь, блядь, блядь». У Кортни полузакрыты глаза, она глубоко дышит. – Знаешь, я все-таки рискну, – наконец произносит Анна. – Я возьму диетическую колу с ромом. Скотт вздыхает, потом улыбается. Он просто сияет: – Отлично. – Эта диетическая кола без кофеина, да? – спрашивает Анна официантку. – Знаешь, – вмешиваюсь я, – тебе лучше взять диетическую пепси. Она гораздо лучше. – Правда? – спрашивает Анна. – А чем она лучше? – Тебе лучше взять диетическую пепси вместо колы, – говорю я. – Она намного лучше. В ней больше пузырьков. У нее более чистый вкус. Она лучше смешивается с ромом и содержит меньше натрия. Официантка, Скотт, Анна, даже Кортни – все смотрят на меня, словно я высказал дьявольское, апокалиптическое суждение, разрушил свято хранимый миф, нарушил торжественную присягу, и, кажется, весь зал внезапно затих. Вчера вечером я взял напрокат фильм под названием «В жопе у Лидии» и, приняв две таблетки гальциона, потягивая диетическую пепси (кстати), смотрел, как Лидия (загорелая крашеная блондинка, с отличной фигурой, прекрасным задом и великолепными огромными сиськами), стоя на четвереньках, сосала огромный хуй. Вторая восхитительная блондинка, с аккуратно подстриженными светлыми волосами на лобке, встала на колени позади Лидии и, вылизав ее зад и пизду, принялась вгонять в зад Лидии блестящий серебряный вибратор. Работая вибратором, она продолжала вылизывать пизду, а парень с огромным хуем кончил на лицо Лидии, пока она сосала его яйца. Потом Лидия задергалась, в неподдельном, довольно сильном оргазме, а вторая девушка переползла вперед и слизала сперму с лица Лидии, а потом дала ей обсосать вибратор. Во вторник вышел новый Стивен Бишоп, и вчера в Tower Records я купил его компакт-диск, кассету и пластинку, потому что хотел иметь все три формата. – Послушай. – Мой голос дрожит от переполняющих меня чувств. – Бери что хочешь, но я тебе советую диетическую пепси. – Я опускаю глаза, смотрю на свои колени, на голубую матерчатую салфетку, по канту которой вышито слово «Шезлонги». На мгновение мне кажется, что я сейчас расплачусь; у меня дергается подбородок, и трудно глотать. Протянув руку, Кортни мягко касается моего запястья, проводит по Rolex: – Все в порядке, Патрик. Честное слово. Острая боль в области печени гасит бурю моих эмоций, и я выпрямляюсь на стуле, напуганный и смущенный. Официантка уходит. Анна спрашивает, видели ли мы недавнюю выставку Дэвида Оники, и ко мне возвращается спокойствие. Оказывается, на выставке мы не были. Мне не хочется по-хамски объявлять о том, что у меня дома есть его картина, поэтому я легонько пихаю Кортни ногой под столом. Это выводит ее из литиумного ступора, и она, как робот, говорит: – А у Патрика есть Оника. Честное слово. Довольно улыбаясь, я отпиваю «J&B». – Это просто фантастика, Патрик, – говорит Анна. – Правда? Оника? – спрашивает Скотт. – Разве он не безумно дорогой? – Ну, скажем так… – Я отпиваю виски, внезапно смутившись: скажем… но что? – Пустяки. Кортни вздыхает, ожидая еще один пинок: – Та картина, что висит у Патрика, стоит двадцать тысяч долларов. Похоже, ей безумно скучно, она отщипывает кусочек от пресной теплой кукурузной лепешки. Я награждаю ее ядовитым взглядом и стараюсь не зашипеть: – Нет, Кортни, ну что ты. На самом деле – пятьдесят. Она медленно поднимает глаза от кусочка кукурузной лепешки, который разминает в пальцах, и в ее взгляде, даже смягченном литиумом, сквозит такая злоба, что уже это автоматически унижает меня, но не настолько, чтобы сказать Скотту и Анне правду: Оника стоит всего двенадцать штук. Но ужасный взгляд Кортни – хотя я, возможно, излишне эмоционален; может быть, она смотрит на узоры колонн, или на жалюзи, или на стоящие вдоль бара вазы Montigo с пурпурными тюльпанами, – ее взгляд пугает меня достаточно, чтобы оставить тему о покупке. Мне нетрудно понять, что означает ее взгляд. Он предупреждает: пни еще раз и поебаться не получишь, понял? – Но, кажется, это… – начинает Анна. Я затаил дыхание, мое лицо окаменело от напряжения. – …дешево, – мямлит она. Я выдыхаю. – Так и есть. Мне крупно повезло, – говорю я, хватая воздух. – Пятьдесят тысяч? – подозрительно спрашивает Скотт. – Да, но мне кажется, его работа… своего рода… великолепно скомпонована, намеренно насмешливо-поверхностна. – Я замолкаю, пытаясь вспомнить пассаж, вычитанный в обозрении журнала «New York». – Намеренно насмешливо… – А у Луиса нет, Кортни? – спрашивает Анна и постукивает Кортни по руке. – Кортни? – У Луиса… нет… чего? – Кортни трясет головой, словно пытаясь прояснить свои мысли, и широко открывает глаза, чтобы они не закрывались. – Кто такой Луис? – спрашивает Скотт, жестом призывая официантку убрать со стола масло, которое нам недавно принесли. Что за тусовочное животное!