На улице стало прохладно, на небе вслед за Венерой появился колдовской серп луны. Шумные толпы спешили к аттракционам «Улицы Каира» и колесу обозрения. – Надеюсь, представление вам понравилось! – приветливо протянул Комстоку руку Сол. – Я очень горжусь всеми своими артистами. Они первые принесли эти прекрасные восточные танцы в Америку. Это расширяет кругозор и повышает образованность. Вы не согласны? Комсток не пожелал пожать протянутую руку. – Не согласен, сэр. Это грязное распутство. Мы окружили их, словно этот разговор являлся частью развлекательной программы. Улыбка у Сола на лице погасла. – Что вы хотите сказать? В наш театр приходят целыми семьями! – Вы растлеваете всех, кто входит в эти про́клятые двери! – яростно брызжа слюной, заявил Комсток. – Возможно, эти танцы кажутся вам непривычными, но, смею вас заверить, они абсолютно невинные. Ими наслаждаются жители Африки и Ближнего Востока точно так же, как мы наслаждаемся балетом. – Должно быть, вы принимаете меня за дурака! – Голос Комстока надломился, достигнув высокой нотки. – Необходимо сровнять с землей весь «Мидуэй», чтобы положить конец этому натиску на женские добродетели. Мы направляемся прямиком в полицию! Почувствовав легкое прикосновение к локтю, я обернулась и увидела за собой Софу, подхватившую меня под руку. Вокруг нас «новые женщины», спиритистки, танцовщицы «Мидуэя» и анархистки сплетали руки, окружая плотным кольцом Комстока и женщин-управляющих. Сол с ужасом взирал на происходящее. Это были те самые смутьяны, которых он советовал нам с Асиль и близко не подпускать к театру. У меня мелькнула мысль, что завтра же нас уволят. Мы стояли молча, десятки женщин из десятков разных мест. – Ты один. Нас много, – заговорила Морехшин. – Ты не заставишь нас прочувствовать твой стыд. У Комстока так сильно побагровело лицо, что я испугалась, как бы он не свалился в обморок. – Освободите нам дорогу, грешницы! Суд не позволит вам осквернять Господа вашими… вашими… хучи-кучи! Почему-то эти слова вызвали у меня смех. Наверное, я никак не ожидала услышать «хучи-кучи» от этого краснолицего мужчины с растопыренными в стороны бакенбардами. Другие женщины начали хихикать, а Морехшин трубно расхохоталась. Раздалась канонада криков, произнесенных с самыми разными акцентами. – Ты совсем один! – Убирайся в свой Нью-Йорк! – Никто тебя не любит! Никто тебя не поддерживает! – Твое время кончилось, лицемерный моралист! – Нас много! Ты – один! – Стыдись! – Да здравствует хучи-кучи! Последняя фраза оказалась заразительной, и все стали дружно скандировать: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХУЧИ-КУЧИ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХУЧИ-КУЧИ!» Пьяные работяги из «Мидуэя» подхватили наш клич. Украдкой оглянувшись на Сола, я с удивлением обнаружила, что он подхватил под руки двух танцовщиц-бедуинок и присоединился к нашему кругу. Направившись прямо на Морехшин, Комсток попытался вырваться из круга между нею и полной женщиной в кепке разносчика газет. Расправив плечи, толстушка презрительно поморщилась. – Сил не хватит, жалкий слабак! – Расступитесь, сатанисты! Морехшин не двинулась с места. – Твоему богу неподвластен ход истории. Его определяют только люди. Ты это понимаешь? – Ее глаза вспыхнули двумя многофункционалами. Комсток заколебался, краска схлынула с его лица. Похоже, до него дошло, что он оказался в кругу путешественников. Развернувшись, он бросился в противоположную сторону кольца, своей массой растолкав в стороны двух женщин. Оцепенение прошло, и мы расступились, пропуская женщин-управляющих. – У тебя ничего не получится! – крикнул вдогонку удаляющемуся Комстоку Сол. – Если ты подашь на меня в суд, я добьюсь вынесения судебного запрета! В Чикаго никому нет дела до твоего проклятого… Черт… Нью-йоркского общества порока – или как там оно, твою мать, называется! Комсток и женщины-управляющие даже не оглянулись. На следующий день в утреннем выпуске «Трибьюн» появилась заметка: «Разъяренная толпа прогнала Комстока». В той линии времени, которую я помнила, такого не происходило. Наше редактирование начинало оказывать свое действие. Глава 19 Бет Лос-Анджелес, Верхняя Калифорния… Ирвин, Верхняя Калифорния (1993 год н. э.) Мамонтенок кричал, взывая к своему отцу, которого медленно затягивало в бурлящую трясину битума. Гигант выгнул хобот, беспомощным криком прощаясь со своим детенышем. Возможно, саблезубые тигры прикончат его еще до того, как он задохнется в битуме. Но и тигров также засосет в трясину, и они погибнут. Эта сцена, увековеченная в инсталляции в натуральную величину под открытым небом у битумных озер Ла-Брея, явилась одной из главных причин, пробудивших во мне любовь к науке. Сначала меня заворожил ужас этого древнего мгновения. Даже в детстве я хорошо понимала чувство безысходности. Стоя на краю зловонной лужи, крепко вцепившись в отцовскую руку, я говорила себе, что ни за что не допущу, чтобы подобное произошло с нами. Я буду пристально следить за признаками того, что Земля начинает таять. Я буду бдительной. Но когда мы вернулись туда по прошествии многих лет, я спустилась на дно раскопанных озер, где посетители могли увидеть груды костей, покрытых темно-бурым налетом битума, уничтожившего и в то же время сохранившего их. Я смотрела, как битум пенится вокруг длинных бедерных костей мамонта, верблюжьих ребер и оскалившихся волчьих черепов. Едкий запах щипал мне нос, а я представляла себе мирный процесс превращения костей в ископаемые останки. За тысячи лет боль той древней сцены с мамонтенком испарится вместе с нефтью. Останутся лишь кости, превратившись в объект научных исследований. Я опустошила скудный запас книг школьной библиотеки, посвященных науке о Земле. Мы с Лиззи подружились, пытаясь определить, какие камни нам удалось выковырять из растрескавшегося асфальта на краю детской площадки. И точно так же я подружилась со своим отцом. Он был более счастливым, когда я была маленькой, а еще он пытался получить университетский диплом на вечернем отделении. Обнаружив, что я интересуюсь камнями, отец стал дарить мне толстые книги для взрослых с обилием иллюстраций, по палеонтологии, химии и геологии. Я часами изучала таблицу геологических эпох Земли, мысленно прокручивая в голове миллионы лет, наблюдая за тем, как материки объединяются и раскалываются, извергая лаву. Мне страстно хотелось снова поговорить с отцом из моего детства, а не с тем человеком, которым он стал. Был жаркий, ветреный апрельский день, и впервые за много лет мы с отцом снова посетили битумные озера Ла-Брея. Я только что подала документы в Калифорнийский университет, и отец решил перед возвращением домой заглянуть сюда. И вот сейчас мы стояли перед музеем Пейджа[56], фасад которого был украшен барельефами с изображением сцен эпохи плейстоцена. Прогуливаясь среди нисколько не изменившихся диорам, мы остановились перед детской площадкой. Здесь можно было испытать свою силу, вытаскивая различные предметы из ведра с битумом. Таблички услужливо разъясняли, что мы воспроизводим отчаянные попытки древних животных, пытающихся выбраться из толщи вязкой жижи. Кроме нас, на площадке никого не было, и, казалось, весь музей был полностью предоставлен в наше распоряжение. Похоже, отец был счастлив. Здесь на него не давил груз нудной работы, здесь не было ковров, чтобы проявлять заботливую одержимость. Отец повернулся ко мне, и его глаза зажглись улыбкой. – Ты знаешь, почему мой отец попал в тюрьму? Я застыла. Об этом мы никогда не говорили. Это тест? В котором искренний ответ приведет к тому, что я буду кричать, смытая потопом отцовского гнева? Я крепко стиснула пластмассовую рукоятку, торчащую из битума, вдавливая перстни в пальцы, прижимая нервные окончания к кости. Разумеется, мне хотелось узнать, за что дедушку посадили в тюрьму. Он умер, еще когда я была совсем маленькой, однако он постоянно присутствовал в сознании моего отца как причина всех его несчастий. Уставившись на черную жижу в ведре, я следила за тем, чтобы у меня на лице не дрогнул ни один мускул. Быть может, отец забудет о том, что задал мне этот вопрос, и мы повеселимся, разглядывая покрытого пылью волосатого мамонта. – Он был умен, но при этом страшно ленив. – За исключением местоимения мужского рода, это были те самые слова, что отец говорил про меня. – Как только работа становилась напряженной, она ему надоедала. Бросал одно дело и начинал другое, понимаешь? Сначала торговал клетками для птиц, затем музыкальными инструментами. И каким-то образом ему всегда удавалось раздобыть денег, чтобы начать новое дело. И вот однажды к нам в дом нагрянула полиция. Мне тогда было девять лет. Как выяснилось, он поджигал свои магазины, чтобы получить страховку. – Отец умолк, лицо расчертили горькие складки. Я представила себе мальчика, каким он был тогда, – невинного, возмущенного. – Отец был поджигателем, а в то время это было… Тебе знакомо выражение «еврейская молния»? Я молча покачала головой. – Есть такой миф, будто евреи ради страховки поджигают свои магазины и винят во всем удар молнии. Это ложь, как и то, что у нас якобы есть рога или мы убили Иисуса. Но мой отец был настоящим жидом-поджигателем. – Отец буквально выплюнул эти слова. – Судья решил, что должен спасти всех добрых христиан Лос-Анджелеса от нас. Пострадавших не было, однако отцу предъявили обвинение в поджогах с отягчающими обстоятельствами, что случается только тогда, когда есть погибшие или пострадавшие. Отец использовал при поджогах часовой механизм, и формально это явилось «отягчающим обстоятельством», поэтому наказание было увеличено с трех лет до десяти. Снова я увидел его уже после того, как женился на твоей матери. Я была потрясена. Дедушку и бабушку я почти не помнила. Это были два старика, говоривших с сильным акцентом, которые умерли до того, как я стала достаточно взрослой, чтобы вести с ними серьезный разговор. – Но как ты получил автомастерскую? – Один из деловых партнеров отца пришел нам на помощь, сказав, будто выкупил у него мастерскую. Он дал нам с твоей бабушкой возможность работать там, чтобы твоим дядьям было что есть, после чего взял меня в долю, когда мне исполнилось восемнадцать. – Я этого не знала… – Я смущенно посмотрела отцу в глаза. – Вот почему нам приходится постоянно тебя подталкивать, Бет. Чтобы ты не ленилась. Я волнуюсь, что ты хочешь получить все самым простым способом. Ты слишком много времени проводишь со своими подругами, и это сказывается на твоей учебе. Я уже привыкла слышать от отца подобные обвинения, и они неизменно парализовали меня не имеющей выхода яростью, однако сейчас, в данном контексте, они приобрели совершенно иной смысл. Отец стремился предостеречь меня – а может быть, задним числом, предостеречь своего отца. «Не поджигай! Не уходи!» – Давай посмотрим что-нибудь еще. – Я указала вперед, где за стеклянной витриной от пола до потолка группа ученых очищала ископаемые останки. – Что они делают с этими кучками грязи? – Похоже, отец также был рад возможности переключиться на что-нибудь другое. – Они ведь должны искать кости. – На самом деле это не грязь – они разбирают микроостанки. – Радуясь возможности объяснить, я быстро вывалила все, что мне было известно: – Вместе с мамонтами в битуме увязает масса мелких предметов. Зубы, насекомые, растения и ракушки. И все это может многое рассказать нам об экосистеме ледникового периода. – Я завелась, возбужденная дорогой моему сердцу темой. – Мало кто знает о микроостанках, – вмешалась стоящая рядом с нами женщина. – Вы изучаете палеонтологию? – Я буду изучать геологию в Калифорнийском университете в следующем году. – Я тоже там училась! Сейчас я оканчиваю там аспирантуру. – Говоря, женщина стянула волосы резинкой, и я поняла, что она всего на несколько лет старше меня. – Вы изучаете микроостанки? – Окружающий мир провалился, и я могла думать только о том, чтобы узнать больше. – Вам известно, что такое палеоботаника? Я изучаю пыльцу и семена эпохи плейстоцена. – Женщина заговорщически оглянулась по сторонам. – Не хотите заглянуть за стекло? Я могу вас туда провести. Я едва не запрыгала от радости. – Да! Это было бы классно! Женщина повернулась к моему отцу: – Вы ее отец?