— Я знал! Я знал, что он такой… — довольно улыбался он. — Якоба Роткопфа невозможно арестовать. Он — ветер, он — облако, он — вольная птица! — Не уверена, что это хорошо для него. — Он чист, как белая наволочка только что из стирки… — Если он такая белая наволочка, почему он сбежал? Его побег только еще сильнее всё запутает, — охладила я его восторг. — Полиция в ярости, ее честь задета, Шамир неистовствует, и мне кажется, что даже величайшему из адвокатов нелегко будет вытащить Якоба из этого болота. — Это мы еще посмотрим! — сказал дедушка, бросая Морицу солидный кружок суши. — Но что более всего меня беспокоит, дедушка, — сказала я, серьезно и проницательно глядя на него, — что не дает мне покоя — это те тайны, которые ты от меня скрываешь. Я мечусь, как дура, не зная, как выпутаться из этой истории, а ты, как мне кажется, знаешь гораздо больше, чем мне рассказываешь! Он молча смотрел на меня. Прошло несколько долгих минут, и он спросил: — Ты говорила с папой? Я кивнула. — А с ней? Теперь настала моя очередь не отвечать. Его голубые глаза пытались прочесть, что скрывается за моим молчанием. — Послушай, Габиле! Сейчас нам важно найти Якоба, — сказал он, с трудом вставая. Черный «мерседес» терпеливо ждал около дома. Я бросила на него испуганный взгляд. Дедушка ничего не заметил. А я решила пока ему ничего не говорить. Хватит того, что его внучка насмерть перепугана. К тому же до истечения срока их ультиматума оставалось еще несколько часов. Дедушка погладил поцарапанный бок «форда» и уселся в него. Я завела машину и выехала из квартала. — Куда? — спросила я его, подъезжая к перекрестку. — В Тель-Авив или в Герцлию? — В Тель-Авив! — скомандовал Макс. — Ты думаешь, что он… — Не говорим! Кто-то может слушать, зайн штил[41], — сказал дедушка внимательно глядя в боковое зеркало. — Поезжай быстрее и постарайся отделаться от хвоста. — Ты знаешь, кто они? — Не знаю, но догадываюсь, что у них на уме. Им нужны мои формулы. — Ну, хватит, деда! Это мы уже проходили. Никакие формулы и никакие порошки их не интересуют. Они ищут картину. Картину Пауля Зуциуса с тремя девушками, одна из которых, если я не ошибаюсь, — твоя тетя, фройляйн Эстер Кеслер… — Ты с ума сошла! — Я — нет! Она — связующая нить между нами и этой картиной. — Она была шалунья, эта Эстер… — улыбнулся он. — Я помню, была тайна… Перешептывания… Габи! Что? Не спугни, кажется, мы близки к разгадке… Дедушка Макс смотрел на черное шоссе. — У нас в семье поговаривали о большом скандале. О чем-то, что она натворила… Может быть, о романе с каким-то сумасшедшим художником. Из-за этого мой дед отправил ее в закрытую школу для девочек возле Берлина. — Ты мне никогда об этом не рассказывал. — Это просто старые воспоминания… Меня тогда уже не было в Вене. Так что за точность я не ручаюсь, — сказал он и снова уставился в боковое зеркало «форда». — Самая главная и самая печальная история о моей тете Эстер — это история ее смерти, которую она, так же, как и все, нашла в лагере… Это воспоминание заставило его умолкнуть, что дало мне возможность обдумать новую информацию. Душка не ошибся… Я поставила машину на тротуаре у самого дома. Мы вышли. «Мерседеса» пока не было. Наверное, скоро появится. Дедушка вынул из кармана брюк смятую пачку сигарет. — Они тебе угрожают, — заявил он, закуривая. Я тоже закурила. Кто-то вышел из темного подъезда. Я помнила, что ночью истекает срок ультиматума, назначенный мне бандитами. Но тот, кто вышел из подъезда, не был бандитом. Это был Шамир. От облегчения я чуть не расцеловала его. — Добрый вечер, — сухо сказал дедушка. — Как поживаете, господин Райхенштейн? — Как видите — провожу время со своей красавицей-внучкой. — Почему вы вышли из дома, Габи? И почему ваш сотовый телефон отключен? Опять секреты? — Прошу прощения, капитан. Мой телефон слегка халтурит, а обещанный вами полицейский не пришел… — Он пришел, но вас не было. Вы испарились… — Кто испарился?! Дедушке нужна была компания. Я ничего от вас не скрываю, правда, — сказала я с невинной улыбкой ангела. А про себя подумала: «Разве что, Якоба-Газету в подвале, а больше ничего». Шамир строго на меня посмотрел. — Давайте поднимемся в квартиру. Я хочу удостовериться, что вас не ждет там новый сюрприз. А сюрприз, действительно, нас ждал, но не в моей квартире, а в квартире Рут. Как только Шамир зажег свет на лестничной клетке, дверь ее квартиры открылась, и Рут, перегнувшись через перила, заверещала своим нервическим сопрано: — Это ты, Габи? Капитан замер от неожиданности. Я сделала ему знак не отвечать. Вот, прилипала! — Иди сюда, милочка, — не сдавалась тетя. — Посмотри, кто тебя ждет… Увидев за моей спиной небольшую процессию, она умолкла. — И ты здесь, папа? — спросила она, смущенно глядя на дедушку Макса, который поднялся по разделявшим их ступенькам и остановился перед ней. — Да, это я. Здравствуй, Рут. — Здравствуй, папа. Ты хорошо выглядишь… Дедушка смутился, как ребенок, которого застукали, когда он рисовал на обоях. — Жизнь такая, — сказал он, наконец. — На себя посмотри. Серая, как я. Он протянул ей руку. Свет на лестнице погас. — Где тут выключатель? — раздался сердитый голос Шамира. И вслед за ним другой мужской голос сказал: — Здесь. Зажегся свет. Передо мной стоял Амнон Амит собственной персоной — мой папа. — Ну, вот она, — сказал он и обнял меня. — Габриэла здесь, — сказал он в сторону открытой двери, обращаясь к кому-то в квартире. Он был худой и загорелый, как будто всю неделю охотился на крокодилов в Гватемале. — Папуля, — обняла я его. — Я поехала тебя навестить, но мне сказали… Почему ты мне не позвонил? Я так волновалась!.. — тут я замолчала. Потому что на пороге стояла та, которую я когда-то называла мамой, мамочкой, мамулей. И хотя от нее веяло привычным ароматом жасмина, узнать ее было нелегко. Ее дерзкая красота поблекла. Голова была повязана зеленой шелковой косынкой. Серое лицо, высохшее тело — она выглядела намного старше своих лет. — Вот и ты, моя Габри-Эла, — она всегда звала меня так, как будто я — это две девочки, Габи и Эла. В глазах у меня защипало. Все заготовленные слова ушли, провалились. Я стояла перед ней, не в силах произнести ни звука. — Поздоровайся, — прошептала тетя.