На подушке покоилась красивая голова. Некто Арик — кибуцник из Маор-Даром, неплохой партнер для секса. Я подобрала его в кафе «У Брахи» в Яффо, в переулке за театром «Гешер». Телефон не умолкал. Еще один звонок, и он утихнет, надеялась я, но он не переставал. Как голодный младенец, который не желает умолкнуть, не получив бутылочку с молоком или кончик соска. И вдруг — тишина. Безмолвие завладело комнатой в один миг. «Вот и хорошо», — подумала я, и меня сразу же стали мучить дурные мысли. Может быть, кто-то в беде. В нашей семье всегда кто-нибудь в чем-нибудь нуждается. У папы неприятности, дедушка Макс забыл, как отключить сигнализацию, Мориц, жуткий пес, загрыз кого-то из соседей, Газета сжег свой домишко, тетя Рут беременна — что-нибудь наверняка произошло. «Ерунда, всё в порядке, — попыталась я себя успокоить. — Ошиблись номером. Я сама взгромоздила целую башню беспокойства». Слева от меня красавец Арик коротко всхрапнул, поворочался, сбрасывая одеяло, и свободно раскинул ноги. А вдруг это звонит брошенная им жена или любовница? Отчаявшаяся женщина выследила нас, сумела раздобыть номер телефона и решила выяснить отношения с Ариком именно сейчас? Но ведь до того, как мы перешли к практическим действиям, он рассказал мне, что он убежденный холостяк. Впрочем, кто знает — не ждут ли его где-нибудь четверо сопливых детишек, которые ищут пропавшего отца, забывающего посылать алименты. Я собрала с пола окурки, укрыла Арика, потушила лампу и закуталась в одеяло. Поискала в подушке углубление, в котором прячутся сны. Мысли не покидали меня. Если бы мой брат Лиор был здесь, он бы посмеялся: «Брось! Забудь про звонок. Это приказ! Помни, что плохие вести — как вши, от них надо держаться подальше. Стоит им найти хозяина — не отстанут. Только размножатся». Как весть о твоей смерти. Будто бы можно было от нее убежать. Будто, если бы посланцы судьбы — двое смущенных солдат — не нашли бы нас и не сообщили бы нам, запинаясь, это известие, твое тело не было бы разорвано, и душа не покинула бы его. От этой вести нельзя было убежать. Она немного задержалась в пути, но, в конце концов, добралась до нас, когда ты уже четыре или пять часов был мертв. В тот далекий четверг в семь часов и семь минут, в тот самый миг, когда тебя разметало во все стороны силой взрыва, я читала «Трое в лодке». Эту книгу рекомендовал мне ты. Ты посоветовал перечитать ее в подробно комментированном издании, не пропуская ни одного комментария или дополнения. Я вижу себя, сидящей на твоем деревянном белом стуле с ногами на зеленой подушке, хранящей твой запах. Меня пьянит путешествие этих троих с собакой по английским каналам, и мне не приходит в голову, что в эту самую минуту закончилось твое путешествие по жизни. Мама и папа — тогда еще мама и папа, объединенные в одно, как и положено родителям — ушли в оперу. В театре давали «Бориса Годунова», и папа весь день волновался. Он и она любили оперы, хотя и знали, что они всегда плохо кончаются, и герои всегда умирают. Они ушли из дому нарядные и веселые, пообещав принести мне подарок из музыкального магазина при театре, и не знали, что это в последний раз они будут так сидеть — мамапапа — ее кудрявая голова рядом с его головой, ее рука в его руке. Он, закрыв глаза от удовольствия, напевает арии героя и героини. Она мысленно планирует новую выставку или думает о художественной ярмарке, где сможет представить свои расписанные шелка. Откуда им было знать?.. …А когда опера закончилась, они, довольные, вышли из театра, сели в машину и поехали домой. Я снова и снова мысленно рисую эту картину. Мама и папа выходят из машины, стоя на пороге, роются в карманах или сумке в поисках ключа, может быть, спорят о дирижере или о декорациях — и не представляют себе, что ждет их через пару минут. И всё это время солдаты сидят в армейской машине и смотрят на них. Ждут, чтобы они вошли в дом. Я услышала, как открылась входная дверь и через минуту — крик. Я вышла из комнаты. Стояла на лестнице и смотрела на них. Он поддерживал ее, обнимая ее так, будто боялся, что если уберет руку, она исчезнет. Она не плакала, только повторяла: «Злая земля, злая и мстительная земля, земля без любви, это злая земля…» Сразу же появилась тетя Рут — губы напряжены, волосы затянуты туже обычного — готовая принять на себя внезапно возникшую боль. Позвонили из части и попросили ее прийти (не представляю, как они ее нашли). Кто-то говорил мне, что есть инструкция, предписывающая присутствие кого-нибудь из близких, который мог бы плести чепуху о том, что погибший солдат теперь ангел, что он рядом с богом, или что-то вроде этого. На соседней подушке всё так же спокойно похрапывал Арик. Образ Лиора рассеялся. Я закрыла глаза, пытаясь удержать его. Подожди, братик, просила я. Еще минутку. Только ночь возвращает тебя к жизни. Дай мне еще пару мгновений… Он улыбался и дергал меня за косы, звал меня на урок шахмат, пел о сапожнике и сапожнице: «Ловко гвоздик я забью, посмотри на мой шнурок. Лишь в убытке молоток…» А потом, как всегда, уходил, равнодушный к моим мольбам. Его лицо уменьшалось, становясь прозрачным, размытым, пока совсем не исчезало в сером облаке. Я закуталась в одеяло и попробовала посчитать — неважно, что. Что-нибудь посчитать, чтобы опять заснуть. Прищепки, бананы, кошек, взрывающиеся джипы. И тут вновь затрезвонил телефон. Кто-то очень хотел меня найти. На этот раз я приняла решение мгновенно. Сбросила одеяло, вышла и сняла трубку телефона в соседней комнате. — Алло, кто говорит? — Габриэла? Данке гот, что ты здесь делаешь? Где папа? Дедушка Макс. Всего лишь дедушка Макс. Мне следовало догадаться. Папа рассказывал, что в последнее время ему трудно заснуть, и он звонит ему в самое неподходящее время. — Ты забыл, дедушка? — Облегченно вздохнула я. — Он в Париже, на конференции. Тебе что-нибудь нужно? Про конференцию в Париже мы рассказывали дедушке, когда папа ложился в больницу на горе Кармель. Дедушка не ответил. Я подозревала, что он прекрасно знает, что такое этот папин «Париж». Но, выполняя папины указания, продолжала разыгрывать комедию. — Папа же сам сказал тебе, что уезжает, — поторопилась я оправдать ложь. — Очень важная конференция хоровых дирижеров. Я присматриваю за его домом. Что-то случилось? — С кем ты? — А что такое? — Отвечай — ты одна? Ну, дает дед! Из другой комнаты донесся храп. — Зачем тебе? — Я прошу ответить, это важно. — Да одна я, совсем одна, дедушка. (В конце концов, этот Арик — всего лишь случайный партнер для секса.) — Ты не врешь? — Сказать по правде, у меня тут девушки из ансамбля Зигфрида, — попыталась я пошутить. — Все до одной. Девушки Зигфрида были любимыми девушками деда. Давно, когда бабушка Йона еще приглядывала за ним, он, скрываясь от нее, рассматривал в старых журналах фотографии этих стройных девушек, которые, подняв ногу под углом, идеально обнажавшим стройное бедро, улыбались вечности. — Что мне делать? Скажи мне — что? — в его голосе слышалось отчаяние. — Что тебе нужно, деда? — Мне нужен твой отец, но если он в Париже… Это плохо, не гут. — Может, поговоришь с тетей Рут? — Пустое. Ни малейшего шанса, что он захочет говорить со своей старшей дочерью. Он любил Рут, как опытная мышь любит сыр в мышеловке. Издали и недоверчиво. — Рут, — гневно выдохнул он. — Что ты выдумываешь, траут[6]! Нет, только не Рут! Что же мне махен? — Ты пугаешь меня, деда! Хочешь, я приеду к тебе? — Ну, хорошо… — он странно вздохнул, — да, приезжай. Но шнель, Габи, зеер шнель! Когда дедушка волнуется, он путает иврит с немецким. Хоть дед и приехал в Страну давно (аж в начале тридцатых годов, когда нацисты еще не шагали по улицам его Вены), немецкий язык всё еще жив в нем. Здесь прошла его молодость, иврит — язык, с которым он взрослел, на котором учился. «Я влюбился в иврит, — говорил он. — С его помощью я делал своих детей, у меня внучка ругается на иврите, но думать — это я могу только по-немецки». Он хорошо запомнил не только язык. Австрийские колбаски кнак вурст издающие треск, когда их кусаешь, и пирожные занекухе и биненштих он тоже помнил очень хорошо… — Габи! Ты кумен? Битте![7] — Дедушка не отступал. На меня тучей навалилась усталость. — Сейчас четверть четвертого, дедушка, — попыталась я отвоевать остаток ночи. — Если это не срочно, я подскочу к тебе утром, хорошо? — Нет! Это невозможно, ты должна приехать сюда сейчас же, только шнель! — быстро прошептал он, глотая слова, будто опасался, что силы зла расположились вдоль линии, соединяющей его лабораторию в Герцлии и дом моего отца в Рамат а-Шароне, и подслушивают. — Битте, — умоляюще пробормотал он, — ты нужна мне здесь. Сколько времени тебе нужно, чтобы приехать? Чтобы мой дед умолял?! — Ты плохо себя чувствуешь, дедушка? Позвонить доктору Бергеру? Он помолчал, как будто считал себе пульс, потом сказал: — Ну, нет, всё в порядке, я в порядке. Но кое-что здесь нужно привести в порядок. Если не дедушка, то, может быть, это его вечный спутник Якоб-Газета? Так или иначе — я решила ехать и стала шарить в поисках туфель и одежды, которую мы с Ариком разбросали в порыве страсти тремя часами раньше. Я даже предположить не могла, что, как только выйду из дома, земля начнет трескаться у меня под ногами, угрожая разинуть пасть и обнажить то, что годами хранилось в тайне. 2 Дедушке Максу 85 лет, и он до сих пор в здравом и светлом уме, очень сильный и умный. Мы с Лиором называли нашего мощного деда «Макс-маг». Если он попросил приехать шнель, значит надо ехать очень шнель. Шесть минут — и я уже одета, обута и готова. Я остановилась на пороге дома, отразившись в большом зеркале напротив двери. Знала, что дед окинет меня взглядом и проворчит, что я слишком худа, попросит отрастить обратно косы и не ходить остриженной, как подросток. «Габриэла!» — призвала я себя к порядку. «Что?» А вдруг его связали? Вдруг в дом проникли взломщики, и тебе придется вызволять его из лап похитителей? Тебе сейчас прическа важна?! Соберись! У Филиппа Марло был пистолет, у мисс Марпл — мясницкий нож. Так не отправляются на ночное приключение! Я вернулась и пошарила в папином ящике с инструментами. Вытащила из беспорядочной груды тяжелый молоток и ржавую отвертку, захватила из кухни зубчатый нож и взяла недавно купленную новую игрушку — цифровой фотоаппарат, чтобы запечатлеть каждую деталь. Для порядка. Кто знает, что там творится! Всё это я спрятала в большую матерчатую сумку. По пути к выходу я бросила последний взгляд на Арика. Его совершенное тело, которое так хорошо ласкало меня, покоилось на двуспальной кровати. Арик — поистине достойный представитель мужского племени. Поколебавшись, не оставить ли ему записку типа «Подожди меня здесь. Продолжим начатое» или «Будь готов — я вернусь!», я отказалась от этой затеи. Захочет — останется. Не захочет — уйдет. Когда я, наконец, вышла из дому, было без двадцати четыре. В этот призрачный час — если не обращать внимания на светофоры — поездка из Рамат а-Шарона до промзоны на границе Тель-Авива и Герцлии занимает десять минут. Декоративные перечные деревья бросились ко мне из темноты, неистово размахивая тонкими ветками. Наконец-то зимний ветер! Может быть, он подхлестнет облака и нашлет на нас зиму. Конец ноября — а еще не упало ни капли дождя.