Двое топтались на тротуаре возле фургона, напоминающего распахнутыми дверцами пасть кита, и запихивали внутрь отчаянно сопротивляющегося третьего. Много лет прошло с тех пор; всё развеялось и улетучилось, но до сих пор я чувствую запах кислого от страха пота, вижу перед собой его глаза, теряющие ясность, слышу смех тех двоих, что волокли его и пытались впихнуть в большую машину. Своими зелеными халатами и шапочками те двое походили на членов какого-то тайного братства. Действия их были на удивление размеренными и слаженными — похоже было, что выполняли они эту процедуру несчетное число раз, и каждое движение трепыхающегося пленника было известно им заранее. А тот — несмотря на свою худобу, бледность и несчастный вид — сопротивлялся и старался вырваться. Эти громилы всё пытались натянуть на него смирительную рубашку и связать рукава за спиной, зная, что только так смогут подавить его сопротивление. Но он не сдавался. Изо всех сил держался за ворота, потом хватался за ветки жимолости, упирался ногами в раскаленный асфальт, а когда тем двоим удалось доволочь его до машины, он изловчился уцепиться за дверцу и громко запел: — Вас махт дер Меир, ди клайне Меир… Якоб пел, а сбежавшаяся со всей улицы Ахад а-Ам публика стояла у забора нашего дома и восторженно аплодировала. Как знаменитый артист, закончивший представление, оглядывал он приветствовавших его зрителей. Я знала, кого он высматривает в жаждущей зрелищ толпе, получающей сейчас дневную порцию своего законного удовольствия. Он искал моего дедушку. — Дер клайне Меир унд ди гроссе Ималайя…[1] — несчастный вопил во всё горло песню, которая выводила из себя бабушку Йону. Я поднялась на цыпочки и помахала ему нотной тетрадью. — Дедушка Макс уехал, — закричала я громко, как только могла. — Макс у-е-хал, ты помнишь? Он уехал на Мертвое море… Его здесь нет! Он поводил взглядом по толпе, словно ища, откуда голос, а потом выпрямился, поднял руки и быстро-быстро замахал ими, как большая птица, собирающаяся взлететь. Двое зеленых, воспользовавшись моментом, вновь накинулись на него. Он не растерялся и с такой силой оттолкнул здоровенных санитаров, что они стукнулись о дверцу машины. — Ди клайне Меир… — вопил он. — Видали? Он силен, как бык, — сказал кто-то возле меня. — Будет лучше, если его заберут. Там умеют справляться с такими мишигенес[2], — сказал Шулем из магазина. Его жена Хана согласно закивала, гордясь умом своего мужа. Я хотела сказать, что они ничего не понимают, что Якоб Роткопф — золото, что он из моей семьи, что мой дедушка присматривает за ним… — Вот вернется дедушка — он вам всем покажет! — заорала я. Он меня не видел. Я протискивалась сквозь толпу, пытаясь приблизиться. Я должна была ему напомнить, что дедушки здесь нет, сказать, что он никогда не позволил бы его забрать. Я хотела объяснить ему, что он не виноват, что это всё из-за меня. Что мама видела нас и рассердилась. Поэтому она их и вызвала. Всё из-за меня… Он замер, и, как мне показалось, что-то сказал, но я его не слышала. Я слышала только толстую портниху Шрагу — я стояла между ней и Абрамом, помощником Шулема из магазина: — Позор! — кричала Шрага. — Разве можно так поступать с человеком! Санитары с удвоенной силой набросились на свою жертву и втиснули голову несчастного Якоба в широкую прорезь рубахи. — Не бой-ся! — закричала я. Абрам задвинул меня назад и сказал, что детям не следует на такое смотреть. Якоб выпрямился, недоуменно натянул рубаху, в которую угодил, как в силок, и растянул полы, рассматривая их с таким видом, будто только сейчас обнаружил, что кто-то испортил его лучший костюм. Затем стал размахивать длинными рукавами, пытаясь помешать зеленым их связать, но уж теперь-то двум здоровякам удалось таки его скрутить, связать за спиной рукава и силой запихнуть в чрево машины. — Зачем же силой? Постыдились бы! — закричал почтальон Шломи, бледный человек с рябой кожей. — Евреи, хелпен, — завывал Якоб, — хелпен мир, юден…[3] — Я расскажу дедушке! — закричала я изо всех сил. — Не бойся, Якоб… — Так вот ты где! Чего ты орешь? — Мама больно ткнула меня острым локтем и крепко схватила за плечи. Я попыталась вырваться из ее сильных рук. Рядом с ней стояла тетя Рут с гладко зачесанными волосами, стянутыми черной сеткой. Мне всегда казалось, что у нее там гнездятся страшные тараканы. — Постарайся утихомирить девчонку, — сказала Рут, издав сухой высокий смешок. Я пнула ее изо всей силы. — Что ты вытворяешь, мерзавка, — вскрикнула тетя. — Так тебе и надо, — заорала я. — И тебе тоже! — закричала я на маму, пытаясь лягнуть и ее. — Ты не должна была им звонить, он мне ничего не сделал… Ничего… Мы просто танцевали там, мы ничего не делали! Он только учил меня свистеть и рассказывал о том, что было там… Это лучший дедушкин друг, он не из тех, кого просто так выгоняют. — Он именно из тех, кого выгоняют, — проворчала тетя. Мама держала меня, не ослабляя хватку: — Он — сумасшедший, который водит девочек в свой подвал, — отрезала она. — Он ненормальный! — Он только играет с нами и не делает ничего плохого. Я говорила тебе — он играет со мной и Лиором, как играл со своим младшим братом Борисом. Он учит нас петь по-немецки смешные песенки и пересказывает всю книгу «Бытие» задом наперед. Зачем ты им позвонила? Вот вернется дедушка — он тебе покажет… — Как ты разговариваешь с матерью? Сколько раз я говорила тебе, чтобы ты не ходила в его подвал… — Она окинула взглядом небольшую толпу, собравшуюся теперь вокруг нас. — Мне неизвестно, что он делает с девочкой, — сказала она извиняющимся тоном. — Те, кто прибыли оттуда способны на всё, он немного фрикт[4], — она потащила меня за собой во двор нашего дома. — Знаешь, что дедушка с тобой сделает? Я ему расскажу про тебя, и он… Мама размахнулась большой пластиковой сумкой и хлестнула ею меня по лицу. Ручка попала мне в глаз. Я заревела. Мама испуганно прижала меня к себе. От нее пахло скипидаром и краской. — Они отвезут его в подходящее для таких как он место, — тихо сказала она. — Я сделала это ради тебя, если бы я его не поймала, он мог бы сделать с тобой невесть что… Об этом даже говорить нельзя… — Ты не понимаешь! — плакала я. — Это из-за того, что Проклятыйгитлер отнял у него всю семью и отправил его в концлагерь, поэтому он такой. — Ну, хватит! Что ты плачешь, как маленькая? — Она никак не хотела меня понять. — Не будь глупой! На новом месте им займутся. Ему будет там лучше… И дедушка сможет его навещать. Я знала, что она говорит чепуху. Что она поступила ужасно. Он нам с Лиором всё-всё рассказал! Про свою маму, красивую и белолицую, как принцесса, про своего брата, который так красиво играл, что звезды собирались над их домом послушать музыку, и про людей в черных сапогах и с красными повязками на рукаве, которые велели ему идти на вокзал. Он думал, что это просто какие-то учения, а вернулся домой через четыре года, постаревшим лет на сто, и обнаружил, что в его доме живут чужие. Я хотела ей рассказать, но у меня вдруг перехватило дыхание. Живот пронзило острой болью. Мама трясла меня, хлопала по спине: — Хватит, успокойся, дыши спокойно. Нельзя же так! Ты же знаешь, что тебе нельзя так задерживать дыхание. Перестань! Вы мне еще спасибо скажете, что я ему помогла, — она обняла меня и сунула мне в руку зеленый футляр с флейтой, похожий на длинную колбасу. — Иди скорее! Урок уже начался. Я не пошла на урок флейты. Дождалась, пока она скроется в дверях дома, и спустилась в его подвал. В подвале пахло чем-то сладким, как будто там праздновали день рождения, и все пакеты с сюрпризами, приготовленные для детей, остались там — открытые и пахучие. Старая одежда, привезенная им оттуда, которую он бережно хранил в чемоданчике, была разбросана по полу. Я подняла его старую мандолину. Две струны были оборваны. Маленькие деревянные игрушки, сделанные его ловкими руками, были рассыпаны по большой деревянной кровати, которую дедушка купил ему, когда он у нас появился. «Когда дедушка Макс приедет с Мертвого моря, он постарается вернуть Якоба сюда», — подумала я, перебирая струны черного инструмента. Дедушка уложит Якоба на кровать, как ребенка, обнимет его и скажет: «Алес ин орднунг[5]». Конечно же, он его вернет! Никто не сможет устоять против моего дедушки. Я сложила разбросанную одежду и уже хотела засунуть ее в чемодан, как вдруг дверь подвала распахнулась, и на пороге появились мама и тетя Рут. — Что ты тут делаешь? — спросила мама. — Ничего. — Почему ты не на уроке? — Не было урока. — Тебе здесь не место! Иди наверх и займись уроками. А если ничего не задано, почитай книжку, как воспитанная девочка. Я медленно побрела к выходу. Остановилась в дверях и посмотрела на них. Усевшись на диван, они рылись в его вещах, в тяжелых книгах, в рисунках его брата, который сейчас — ангел. Тетя Рут подняла глаза и зло уставилась на меня. Она поднялась, чтобы догнать меня и схватить, но мама ее остановила. — Не трогай ее, — сказала она. — Я с ней потом сама разберусь. Убегая оттуда со всех ног, я знала, что до приезда дедушки у меня будет еще много времени, чтобы положить на место все вещи Якоба — лучшего дедушкиного друга. 1 Как меч самурая, рассек телефонный звонок ночную тишину, обрубив ласково опутавшую меня паутину сна. Какое-то мгновение я не понимала, сон это или явь. Звонок не прекращался. «Тррррр…» — настойчиво пилил он тьму. Спящий рядом со мной мужчина лежал на спине, спокойно дыша, как свойственно мужчинам после бурной ночи любви. «Габи», — мысленно сказала я себе. «Что?» Не отвечать. Зачем отвечать? Это только неприятности. Никто не станет звонить в такое время, чтобы сообщить тебе, что ты выиграла кругосветное путешествие или принята на роль немой певицы в сериале. Пусть подождут! Известия, приходящие ночью, — как черти, являющиеся из тьмы. Лучше отложить сражение с ними до дневного света. Я с головой укрылась одеялом. Не слышать, не отвечать, не быть. Но любопытство разбирало. Может, это папа или дедушка Макс, может быть, опять случилось что-то ужасное. Я, как слепая, пошарила в поисках выключателя. Где я, черт побери? Это не моя комната! Постепенно сознание прояснилось. Я в доме у папы, который опять уехал в свой «Париж». Я обещала ему присматривать за домом, поливать львиный зев, вынимать почту и выгуливать старушку Бой. Моя рука нащупала груду книг, затычки для ушей, серьги, стакан с водой и пепельницу, которая свалилась со стола в эту напряженную ночь, разметав свое серое содержимое во все стороны. Вот где ты прячешься, маленький невидимка… Щелчок выключателя — и комнату залил мягкий свет. Часы возле кровати показывали три часа и десять минут. Три часа ночи! Три! В моем расписании такого времени нет!