На этой стороне обломками зашибло двоих, но несильно. Пока перевязывали раненых, инженер вернулся к мосту, где давеча приметил будку бакенщика. Назад, к месту взрыва, приплыл на лодке. Греб бакенщик, Фандорин же стоял на носу и смотрел на щепки и масляные пятна, которыми была покрыта вся поверхность реки. – Позволите к вам? – попросился Брянцев. Минуту спустя, уже оказавшись в лодке, спросил. – Что вы высматриваете? Господа революционеры на дне, это ясно. После приедут водолазы, поднимут трупы. И груз – сколько найдут. – Здесь глубоко? – повернулся инженер к гребцу. – Об эту пору сажени две будет. Местами даже три. Летом, как солнце нажарит, помельчает, а пока глыбко. Лодка медленно плыла вниз по течению. Эраст Петрович все не отрывал глаз от воды. – Этот, что шашку кинул, отчаянный какой, – сказал Брянцев. – Не спас его круг. Глядите, вон плывет. И в самом деле, впереди на волнах покачивалось красно-белое пробковое кольцо. – Ну-ка, г-греби туда! – На что он вам? – спросил поручик, глядя, как Фандорин тянется к спасательному кругу. Эраст Петрович снова не удостоил говорливого офицера ответом. Вместо этого пробормотал: – Угу, вот ты где, голубчик. Потянул круг из воды, и стало видно, что с внутренней стороны к нему привязана красная резиновая трубка. – Знакомый фокус, – усмехнулся инженер. – Только в древности использовали бамбук, а не резиновый провод с выдернутым сердечником. – Что это за клистирная трубка? Какой еще фокус? – Хождение по дну. Но я вам сейчас покажу фокус еще интересней. Засекаем время. – И Фандорин сдавил трубку пальцами. Прошла минута, потом вторая. Поручик смотрел на инженера с все возрастающим недоумением, инженер же поглядывал то на воду, то на секундную стрелку своих часов. – Феноменально, – покачал он головой. – Даже для них… На середине третьей минуты саженях в пятнадцати от лодки из воды вдруг показалась голова. – Греби! – крикнул Фандорин лодочнику. – Теперь возьмем! Если не остался на дне – возьмем! И, разумеется, взяли – спасаться бегством хитроумному Акробату было некуда. Он, впрочем, и не сопротивлялся. Пока жандармы вязали ему руки, сидел с отрешенным лицом, прикрыв глаза. С мокрых волос стекали грязноватые струйки, к рубашке прилипла зеленая тина. – Вы сильный игрок, но вы проиграли, – сказал по-японски Эраст Петрович. Арестованный открыл глаза и долго рассматривал инженера. Так и неясно было, понял он или нет. Тогда Фандорин наклонился и произнес странное слово: – Тамба. – Что ж, амба так амба, – равнодушно обронил Акробат, и это было единственное, что он сказал. * * * Молчал он и в Крутицкой гарнизонной тюрьме, куда его доставили с места задержания. Вести допрос съехалось все начальство – и жандармское, и военно-судебное, и охранное, но ни угрозами, ни посулами от Рыбникова не добились ни слова. Тщательно обысканный и переодетый в арестантскую робу, он сидел неподвижно. На генералов не смотрел, лишь время от времени поглядывал на Эраста Петровича Фандорина, который участия в допросе не принимал и вообще стоял поодаль. Промучившись с упрямцем весь день до самого вечера, начальники велели увести его в камеру. Камера была специальная, для особенно опасных злодеев. Ради Рыбникова приняли и дополнительные меры предосторожности: койку и табурет заменили тюфяком, вынесли стол, керосиновую лампу убрали. – Знаем мы японцев, читали, – сказал комендант Фандорину. – Расшибет себе башку об острый угол, а нам отвечай. Или керосином горящим обольется. Пускай лучше при свечечке посидит. – Если такой ч-человек захочет умереть, помешать ему невозможно. – Очень даже возможно. У меня месяц назад один анархист, ужас до чего отпетый, две недели пролежал спеленутый, как младенец. И рычал, и по полу катался, и пробовал башку об стенку расколотить – не желал на виселице подохнуть. Ничего, сдал голубчика палачу, как миленького. Инженер брезгливо поморщился, бросил: – Это вам не анархист. – И ушел, чувствуя непонятную тяжесть на сердце. Загадочное поведение арестанта, который вроде бы сдался, а в то же время явно не собирался давать показания, не давало инженеру покоя. * * * Оказавшись в камере, Василий Александрович провел некоторое время за обычным для заключенного занятием – постоял под зарешеченным оконцем, глядя на кусочек вечернего неба. Настроение у Рыбникова было хорошее. Оба дела, ради которых он не остался на илистом дне Москвы-реки, а вынырнул на поверхность, были сделаны. Во-первых, он убедился, что главная баржа, нагруженная восемьюстами ящиков, осталась необнаруженной. Во-вторых, посмотрел в глаза человеку, о котором столько слышал и столько думал. Кажется, все. Разве что… Он сел на пол, взял коротенький карандаш, оставленный арестанту на случай, если захочет дать письменные показания, и написал японской скорописью письмо, начинавшееся обращением «Отец!». Потом зевнул, потянулся и вытянулся на тюфяке во весь рост. Уснул. Василию Александровичу снился чудесный сон. Будто он мчится в открытом экипаже, переливающемся всеми цветами радуги. Вокруг кромешный мрак, но далеко, на самом горизонте, сияет яркий и ровный свет. На чудо-колеснице он едет не один, но лиц своих спутников не видит, потому что его взгляд устремлен только вперед, к источнику быстро приближающегося сияния. Спал арестант не долее четверти часа. Открыл глаза. Улыбнулся, еще находясь под впечатлением от волшебного сна. Усталости как не бывало. Все существо Василия Александровича наполнилось ясной силой и алмазной твердостью. Он перечитал письмо отцу и без колебаний сжег его на огне свечи. Потом разделся до пояса. Пониже левой подмышки у арестанта был прилеплен пластырь телесного цвета, замаскированный так ловко, что тюремщики его при обыске не заметили. Рыбников содрал пластырь, под которым оказалась узкая бритва. Сел поудобней и стремительным круговым движением сделал надрез по периметру лица. Зацепил ногтями кожу, сорвал ее всю, от лба до подбородка, а потом, так и не произнеся ни единого звука, полоснул себя лезвием по горлу. Том II Между строк Япония. 1878 год