– Инженер Фандорин. Позволите войти? – Зачем это? – Хотелось бы п-поговорить. – Так я же сейчас тут все подорву, – недоуменно сказал голос. – Вы что, не слышали? И потом, как вы войдете? Дверь я ни за что не открою. – Это ничего, не беспокойтесь. Я через окошко, вы только не стреляйте. Ловко подтянувшись, Эраст Петрович просунулся в окно до плеч, немного обождал, чтобы бомбист получше рассмотрел его почтенные седины, и лишь после этого медленно, очень медленно забрался в вагон. Дело было швах: револьвер очкастый сунул за пояс, а в руках держал черный сверток, причем пальцы запустил внутрь – надо думать, сжимал стеклянный взрыватель. Чуть надавит – и мина жахнет, а от нее взорвутся остальные семь. Вон они, на верхней полке, под мешковиной. – Вы не похожи на инженера, – сказал бледный как смерть юноша, разглядывая пыльную одежду мнимого грузчика. – Вы тоже не похожи на п-пролетария, – парировал Эраст Петрович. Вагон был бескупейный, он представлял собой длинный проход с деревянными скамейками по обе стороны. В отличие от галдящей перронной публики, заложники сидели тихо – чувствовали близость смерти. Лишь откуда-то донесся женский голос, слезливо бормочущий молитву. – Тихо ты, идиотка, сейчас подорву! – крикнул юноша страшным басом, и молитва оборвалась. Опасен, крайне опасен, определил Фандорин, заглянув в расширенные глаза террориста. Не красуется, не истерику закатывает – в самом деле взорвет. – Из-за чего задержка? – спросил Эраст Петрович. – А? – Я же вижу: вы смерти не боитесь. Тогда чего тянете? Почему не раздавите взрыватель? Что-то держит вас. Что? – Вы странный. – Очкастый облизнул белые губы. – Но вы правы… Все не так. Все должно было не так… Задешево пропадаю. Обидно. И она десять тысяч не получит… – Кто, ваша мать? От кого не получит, от японцев? – Да какая мать! – сердито дернулся юноша. – Ах, как славно было придумано! Она бы ломала голову: кто, откуда? А потом догадалась бы и благословила мою память. Россия прокляла бы, а она бы благословила! – Та, которую вы любите? – кивнул Фандорин, начиная догадываться. – Она несчастна, несвободна, эти деньги спасли бы ее, позволили начать новую жизнь? – Да! Вы не представляете, какая мерзость эта Самара! А ее родители, братья! Скоты, сущие скоты! Пускай она меня не любит, пускай! Да и зачем любить живой труп, выхаркивающий собственные легкие? Но я и с того света протяну ей руку, я вытащу ее из трясины… То есть вытащил бы… Молодой человек простонал и затрясся так, что черная бумага зашуршала у него в руках. – Она не получит деньги, потому что вы не сумели взорвать мост? Или туннель? – быстро спросил Эраст Петрович, не сводя глаз со смертоносного свертка. – Мост, Александровский. Откуда вы знаете? Хотя какая разница… Да, самурай не заплатит. Я погибаю зря. – Значит, вы все это из-за нее, из-за десяти тысяч? Очкастый мотнул головой: – Не только. Я хочу России отомстить. Гнусная страна, гнусная! Фандорин опустился на скамейку, закинул ногу на ногу и пожал плечами: – Большого вреда России вы теперь нанести не сможете. Ну, подорвете вагон. Убьете и покалечите сорок бедных пассажиров третьего класса, а ваша дама сердца останется чахнуть в Самаре. – Он помолчал, чтобы молодой человек как следует вдумался, и энергично произнес. – У меня есть идея получше. Вы отдаете мне взрывчатку, и тогда девушка, которую вы любите, получит десять тысяч. А уж Россию предоставьте ее собственной судьбе. – Вы меня обманете, – прошептал чахоточный. – Нет. Даю слово чести, – сказал Эраст Петрович, и таким тоном, что не поверить было нельзя. На щеках бомбиста выступили пятна румянца. – Не хочу умирать в тюремной больнице. Лучше здесь, сейчас. – Это как вам угодно, – тихо сказал Фандорин. – Хорошо. Я напишу ей записку… Юноша вытащил из кармана блокнот, лихорадочно застрочил в нем карандашом. Сверток с бомбой лежал на скамейке, теперь Фандорину ничего не стоило им завладеть, но инженер не тронулся с места. – Только, пожалуйста, коротко, – попросил он. – Пассажиров жалко. Ведь для них каждая секунда мучительна. Не дай Бог, кого удар хватит. – Да-да, я сейчас… Дописал, аккуратно сложил, отдал. – Там имя и адрес… Лишь теперь Фандорин взял мину и передал ее в окно, подозвав жандармов. За ней последовали и остальные семь: очкастый осторожно брал их, подавал Эрасту Петровичу, тот спускал вниз. – А теперь выйдите, пожалуйста, – сказал обреченный, взводя курок. – И помните: вы дали слово чести. Эраст Петрович посмотрел в светло-голубые глаза юноши, понял, что уговаривать бессмысленно, и пошел к выходу. Почти сразу же за спиной грянул выстрел. * * * Домой инженер вернулся на исходе дня, усталый и грустный. В Москве на вокзале ему вручили телеграмму из Петербурга: «Все хорошо что хорошо кончается но нужен японец про десять тысяч надеюсь шутка». Это означало, что платить самарской Belle Dame sans merci[1] инженеру придется из собственного кармана, но печалился он не из-за этого – из головы все не шел самоубийца с его любовью и его ненавистью. А еще мысли Эраста Петровича вновь и вновь возвращались к человеку, который придумал, как извлечь из чужой беды практическую пользу. От арестованного почтальона про этого человека выяснили немного. Можно сказать, ничего нового. Где его, такого изобретательного, искать, было непонятно. Еще трудней было предугадать, в какой точке он нанесет следующий удар. В дверях казенной квартиры Фандорина встретил камердинер. Сегодня нейтралитет дался Масе особенно тяжело. Все время, пока господин отсутствовал, японец бормотал сутры и даже пробовал молиться перед иконой, но сейчас был само бесстрастие. Окинул Эраста Петровича быстрым взглядом – цел ли? Увидев, что цел, на миг зажмурился от облегчения и тут же равнодушно доложил по-японски: – Снова письмо от городского жандармского начальника. Инженер, морщась, развернул записку, в которой генерал-лейтенант Шарм настоятельно приглашал пожаловать к нему на ужин нынче в половине восьмого. Записка кончалась словами: «А то я, право, обижусь». Вчера было точно такое же приглашение, за недосугом оставленное без ответа. Неудобно. Старый, заслуженный генерал. Опять же смежное ведомство, обижать нельзя. – Помыться, побриться, смокинг, белый галстук, цилиндр, – кисло сказал инженер слуге. – Я ненадолго. Слог третий, в котором Рыбников дает волю страсти 25 мая Гликерия Романовна прокатилась вдоль бульвара впустую – Вася не пришел. Это ее расстроило, но не слишком сильно. Во-первых, теперь она знала, где его можно найти, а во-вторых, ей было чем заняться. Прямо с бульвара Лидина поехала к Константину Федоровичу Шарму на службу. Старик ужасно обрадовался. Выставил из кабинета каких-то офицеров с бумагами, велел подать шоколад и вообще был очень мил со своей старомодной галантностью. Вывести разговор на Фандорина было совсем нетрудно. После болтовни об общих петербургских знакомых Гликерия Романовна рассказала, как чуть не угодила в кошмарное крушение на мосту, красочно описала виденное и свои переживания. Детально остановилась на таинственном господине с седыми висками, руководившем дознанием. Сильный эпитет, как и рассчитывала Лидина, подействовал. – Для вас, может, он и таинственный, но не для меня, – снисходительно улыбнулся генерал. – Это Фандорин из Питерского железнодорожного. Умнейший человек, космополит, большой оригинал. Он сейчас ведет в Москве очень важное дело. Я предупрежден, что в любую минуту может понадобиться мое содействие. У Гликерии Романовны упало сердце: «важное дело». Бедный Вася! Но она не подала виду, что встревожена. Вместо этого изобразила любопытство: – Космополит? Большой оригинал? Ах, милый Константин Федорович, познакомьте меня с ним! Я знаю, для вас нет невозможного! – Нет-нет, и не просите, Эраст Петрович имеет репутацию разбивателя сердец. Неужто и вы не остались равнодушны к его мраморному лику? Берегитесь, я взревную и установлю за вами секретное наблюдение! – шутливо погрозил пальцем генерал. Но, конечно, упирался недолго – обещал нынче же пригласить петербуржца ужинать. Гликерия Романовна надела серебристое платье, имевшее у нее прозвание «фатального», надушилась пряными духами и даже чуть-чуть подвела глаза, чего обычно не делала. Хороша была так, что минут пять не могла выйти на лестницу – все любовалась на себя в зеркало.