О деле у Эраста Петровича и Евстратия Павловича все уж было переговорено, а на отвлеченные темы разговор не клеился – слишком различался у партнеров круг интересов. Инженер-то ничего, ему молчание было не в тягость, а вот надворный советник весь извелся. – Графа Лорис-Меликова знавать не приходилось? – спрашивал он. – Как же, – отвечал Фандорин – и только. – Говорят, объемного ума был человек, даром что армяшка. Молчание. – Я, собственно, к чему. Мне рассказывали, что его сиятельство перед своей отставкой долго разговаривал с Александром Третьим наедине, делал разные пророчества и наставления: про конституцию, про послабления инородцам, про иностранную политику. Покойный государь, как известно, разумом был не востер. После со смехом рассказывал: «Лорис меня вздумал Японией пугать – представляете? Чтоб я ее опасался». Это в 1881 году, когда Японию никто и за страну-то не считал! Не слыхали вы этого анекдота? – Д-доводилось. – Вот какие при Царе-Освободителе министры были. Ананасу Третьему не ко двору пришлись. Ну а про сынка его Николашу и говорить нечего… Воистину сказано: «Захочет наказать – лишит разума»… Да не молчите вы! Я ведь искренне, от сердца. Душа за Россию болит! – П-понятно, – сухо заметил Фандорин. Даже совместная трапеза не поспособствовала сближению, тем более что ели каждый свое. Мыльникову филер доставил графинчик рябиновой, розовое сало, соленые огурчики. Инженера японский слуга потчевал рисовыми колобками с кусочками сырой селедки и маринованной редькой. С обеих сторон последовали вежливые предложения угоститься, столь же вежливо отклоненные. По окончании трапезы Эраст Петрович закурил голландскую сигару, Евстратий Павлович посасывал эвкалиптовую лепешечку от нервов. В конце концов, в установленный природой срок наступило утро. На площади погасли фонари, над влажной мостовой заклубился пар, пронизываемый косыми лучами солнца, под окном погребального бюро по тротуару запрыгали воробьи. – Вон он! – вполголоса сказал Фандорин, последние полчаса ни на миг не отрывавшийся от бинокля. – Кто? – Наш. З-звоню жандармам. Мыльников проследил за направлением инженеровых окуляров, приник к своим. Через широкую, почти безлюдную площадь семенил человечек в натянутом на уши картузе. – Точно он! – хищно прошептал надворный советник и выкинул фортель, не предусмотренный планом: высунулся в форточку, оглушительно дунул в свисток. Эраст Петрович застыл с телефонной трубкой в руке. – Вы что, рехнулись?! Триумфально оскалившись, Евстратий Павлович бросил через плечо: – А вы как думали? Что Мыльников железнодорожным всю славу отдаст? Хрену вам тертого! Мой япошка, мой! С разных концов площади к кургузому человечку неслись филеры, числом четверо. Заливисто свистели, грозно орали: – Стой! Шпион послушался, остановился. Повертел головой во все стороны. Убедился, что бежать некуда, но все-таки побежал – вдогонку за ранним, пустым трамваем, что с лязгом катил в сторону Зацепы. Филер, бежавший наперерез, решил, что разгадал намерение врага, – бросился навстречу вагону и лихо впрыгнул на переднюю площадку. Тут как раз и японец догнал трамвай, однако внутрь не полез, а с разбегу подпрыгнул, зацепился руками за перекладину висячей лесенки и в два счета оказался на крыше. Агент, оказавшийся в вагоне, заметался среди скамеек – не уразумел, куда подевался беглец. Трое остальных кричали, махали руками, но он их жестикуляции не понимал, а дистанция между ними и трамваем постепенно увеличивалась. От вокзала на диковинное представление пялились зрители: отъезжающие, провожающие, извозчики. Тогда Евстратий Павлович высунулся в форточку чуть не до пояса и оглушительным, йерихонским голосом возопил: – Трамвай тормози, дура! То ли филер услышал начальственный вопль, то ли смикитил сам, но кинулся к вагоновожатому, и тут же завизжали тормоза, трамвай замедлил ход, и отставшие филеры стали быстро сокращать дистанцию. – Врет, не уйдет! – удовлетворенно констатировал Мыльников. – От моих орлов – нипочем. Каждый из них стоит десятка ваших железнодорожных олухов. Трамвай еще не остановился, еще скрежетал по рельсам, а маленькая фигурка в пиджачке пробежала по крыше, оттолкнулась ногой, сделала немыслимое сальто и аккуратно приземлилась на газетный киоск, стоявший на углу площади. – Акробат! – ахнул Евстратий Павлович. Фандорин же пробормотал какое-то короткое, явно нерусское слово и вскинул к глазам бинокль. Запыхавшиеся филеры окружили деревянную будку. Задрав головы, махали руками, что-то кричали – до похоронной конторы доносилось только «мать-мать-мать!». Мыльников возбужденно хохотал: – Как кошка на заборе! Попался! Вдруг инженер воскликнул: – Сюрикэн! Отшвырнул бинокль, выскочил на улицу, громко закричал: – Берегись!!! Да поздно. Циркач на крыше киоска завертелся вокруг собственной оси, быстро взмахивая рукой – будто благословлял филеров на все четыре стороны. Один за другим, как подрубленные, мыльниковские «орлы» повалились на мостовую. В следующую секунду шпион мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, помчался вдоль улицы к зияющей неподалеку подворотне. Инженер бежал вдогонку. Надворный советник, в первый миг остолбеневший от потрясения, кинулся следом. – Что это? Что это? – кричал он. – Уйдет! – простонал Эраст Петрович. – Я ему уйду! Мыльников выдернул из-под мышки револьвер и, как истинный мастер, открыл стрельбу на бегу. У Евстратия Павловича были основания гордиться меткостью, движущуюся фигуру он обычно клал с пятидесяти шагов первой же пулей, но тут просадил весь барабан, а попасть не сумел. Чертов японец бежал странно, то косыми скачками, то зигзагами – попробуй подстрели. – Зараза! – Мыльников щелкнул бойком по стреляной гильзе. – Стреляйте, что же вы! – Б-беспопезно. На пальбу от здания вокзала бежали сорвавшиеся из засады жандармы. В публике началась паника – там кричали, толкались, размахивали зонтиками. С нескольких сторон доносились свистки городовых. А беглец тем временем уже исчез в подворотне. – По переулку, по переулку! – показал Фандорин жандармам. – Слева! Голубые мундиры бросились в обход дома, Мыльников, свирепо матерясь, лез по пожарной лестнице на крышу, а Эраст Петрович остановился и безнадежно покачал головой. В дальнейших поисках он участия не принимал. Посмотрел, как суетятся жандармы и полицейские, послушал несущиеся сверху вопли Евстратия Павловича и двинулся обратно к площади. У газетного киоска толпились зеваки, мелькала белая фуражка околоточного. Подходя, инженер услышал дребезжащий старческий голос, возвещавший слушателям: – Сказано в пророчестве: посыплются с небеси звезды железные и поразят грешников… Эраст Петрович хмуро сказал околоточному: – Публику убрать. И хоть был в цивильном платье, полицейский по тону понял – этот имеет право приказывать – и немедленно задудел в свисток. Под грозное «Пасстаранись! Куда прешь?» Фандорин обошел место побоища. Все четверо агентов были мертвы. Лежали в одинаковой позе, навзничь. У каждого во лбу, глубоко войдя в кость, торчала железная звездочка с острыми блестящими концами. – Хос-поди! – закрестился подошедший Евстратий Павлович. Всхлипнув, присел на корточки, хотел выдернуть железку из мертвой головы. – Не трогать! К-края смазаны ядом. Мыльников отдернул руку.