Фандорин попробовал взбунтоваться: – Не хочу «Паутинку», мотылек и так уже никуда не денется! Давай лучше «Лисицу и барсука», как вчера! – Страсть не терпит повторений и нуждается в передышке, – назидательно сказала Мидори. – Моя не нуждается! Она топнула ногой: – Кто из нас учитель дзедзюцу – ты или я? – Одни учителя кругом. Никакой жизни нет, – пробурчал Эраст Петрович, капитулируя. – Ну хорошо. О каком таком прекрасном мы будет говорить всю ночь? – Например, о поэзии. Какое поэтическое произведение ты любишь больше всего? Вице-консул задумался, а Мидори поставила на столик кувшинчик сакэ и села скрестив ноги. – Ну, не знаю… – протянул он. – Мне «Евгений Онегин» нравится. Сочинение русского поэта П-Пушкина. – Прочти его мне! И переведи. Она положила локти на колени, приготовилась слушать. – Но я его наизусть не помню. Там несколько тысяч строк. – Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать. Обидевшись за гения русской поэзии, Фандорин иронически спросил: – А сколько строчек в твоем любимом стихотворении? – Три, – ответил она серьезно. – Больше всего я люблю трехстишья, хокку. В них сказано так мало и в то же время так много. Каждое слово на своем месте, и ни одного лишнего. Я уверена, что бодхисатвы говорят между собой одними хокку. – Прочти, – попросил заинтригованный Эраст Петрович. – Пожалуйста, прочти. Она полуприкрыла глаза и нараспев продекламировала: Мой ловец стрекоз, О, как же далеко ты Нынче забежал… – Красиво, – признал Фандорин. – Только я ничего не понял. Какой ловец стрекоз? Куда он забежал? И зачем? Мидори открыла глаза, мечтательно повторила: – Доко мадэ итта яра… Как прекрасно! Чтобы до конца понять хокку, нужно обладать особенным чутьем или сокровенным знанием. Если бы ты знал, что великая поэтесса Тие написала это стихотворение на смерть своего маленького сына, ты не смотрел бы на меня с такой снисходительностью, верно? Он замолчал, потрясенный глубиной силы и чувства, внезапно открывшейся в трех простых, будничных строках. – Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? – Лицо Мидори осветилось лукавой улыбкой. – Сейчас попробую. Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнаженную часть ее тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое. – А я предпочитаю целое, – заявил Фандорин, положив руку ей на колено. – Это потому что ты мальчишка и дикарь. – Веер больно шлепнул его по пальцам. – Человеку утонченному достаточно увидеть краешек Красоты, и его воображение вмиг дорисует остальное, да еще многократно улучшит его. – Между прочим, это из Пушкина, – проворчал титулярный советник, дуя на ушибленные пальцы. – А твое любимое стихотворение, хоть и красивое, но очень уж грустное. – Настоящая красота всегда грустная. Эраст Петрович удивился: – Неужели? – Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы – вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня. Кто помнит о миллионах счастливых влюбленных, что мирно прожили свою жизнь, состарились и умерли? А о трагической любви сочиняют пьесы, которые живут столетия. Давай выпьем, а потом будем разговаривать о Красоте. Но поговорить о Красоте им было не суждено. Эраст Петрович поднял чарку и сказал: «Я пью за красоту радости». «А я японка и пью за красоту печали», – ответила Мидори и выпила, он же не успел. Ночь разорвал бешеный крик: «ЦУМЭ-Э-Э!!!». Откликом ему был рев, исторгнутый множеством глоток. Рука Фандорина дрогнула, сакэ пролилось на татами. Дрогнула рука, Вино пролилось на стол. Злая примета. Большой костер Редко, но бывает, что встретится женщина, которая сильнее тебя. Тут так: не пыжиться, не выпячивать грудь, а наоборот – прикинуться слабым, беззащитным. Сильные женщины от этого тают. Сами все сделают, только не мешай. В деревне проклятых синоби имелся всего один предмет, представляющий интерес для ценителя женственности, – семнадцатилетняя Эцуко. Конечно, не красавица, но, как говорится, на болоте и жаба принцесса. Прочее женское население Какусимуры[45] (название для деревни Маса изобрел сам, потому что синоби ее никак не называли) состояло из старой ведьмы Нэко-тян (тоже еще кошечка![46]), беременной жены рябого Гохэя, одноглазой Саэ и пятидесятилетней Тампопо. Две сопливые девчонки, девяти и одиннадцати лет, не в счет. Первый день Маса к намеченной добыче не приближался – поглядывал издалека, составлял план действий. Девушка была славная, вызывающая интерес. Работящая, ловкая, певунья. Ну и вообще любопытно – как оно там у итиноку, женщин-ниндзя, все устроено. Если она может в прыжке три раза перевернуться или взбежать по стене на крышу (он сам видел), то какие же фокусы выделывает в минуты страсти! Будет что вспомнить, о чем людям рассказать. Сначала, конечно, следовало выяснить, не принадлежит ли она кому-нибудь из мужчин. Не хватало еще навлечь на себя гнев одного из этих дьяволов. Маса посидел часок на кухне у Кошечки, похвалил ее рисовые колобки и все что надо разузнал. Жених имеется, звать его Рюдзо, очень хороший мальчик, но уже год как учится за границей. Вот и пускай учится. Теперь можно было браться за дело. Пару дней Маса потратил на то, чтобы подружиться с предметом. Никаких томных взглядов, никаких намеков – Будда сохрани. Ей без жениха скучно, он тоже тоскует вдали от дома, среди чужих людей, а возраст у них примерно один и тот же, так неужто не найдется тем для разговоров? Понарассказал про йокогамские чудеса (благо Эцуко в гайдзинском городе еще не бывала). Приврал, конечно, но это чтоб интересней было. Потихоньку вывернул на диковинные постельные обыкновения гайдзинов. У девушки глазки заблестели, ротик приоткрылся. Ага! Хоть она и синоби, а кровь-то живая. Здесь он окончательно уверился в успехе и перешел к предпоследней стадии – начал выспрашивать, правда ли, что женщины-итиноку вправе свободно распоряжаться своим телом и что самого понятия измены мужу или жениху у них не существует? – Разве может изменить какая-то ямка в теле? Изменить может только душа, а душа у нас верная, – гордо ответила Эцуко, умница. Ее душа Масе была совершенно ни к чему, вполне хватило бы и ямки. Он немножко поканючил, что никогда еще не обнимал девушку – очень уж застенчив и неуверен в себе. – В полночь приходи к расщелине, – шепнула Эцуко. – Я тебя, так и быть, обниму. – Это будет милосердный поступок, – кротко молвил он и заморгал часто-часто – от растроганности. Место для свидания было выбрано отменное, надо отдать девушке должное. Ночью тут ни души, до ближайшего дома добрые сто шагов. Дозорных в Какусимуре не выставляли – зачем? На той стороне расщелины под землей «поющие доски»: если кто наступит, начинает ухать филин, далеко слышно. В тот-то раз, когда с господином лезли по веревке, и знать не знали, что деревня готова к встрече гостей. С Эцуко произошло все быстро, даже слишком. Изображать неопытного мальчика, чтоб посильней ее распалить, не понадобилось. Так налетела из кустов – прямо с ног сшибла, и минуту спустя уже охала, сопела и вскрикивала, подпрыгивая на Масе, как кошка, дерущая когтями собаку. Ничего такого особенного в итиноку не оказалось – девчонка как девчонка. Только ляжки каменные – сдавила так, что на бедрах, похоже, останутся синяки. А выдумки никакой. Нацуко, и та будет поинтересней. Эцуко счастливым голосом лепетала что-то, гладила Масу по ежику волос, ластилась, а он не мог скрыть разочарования. – Тебе не понравилось? – упавшим голосом спросила она. – Я знаю, я не училась… Дзенин сказал: «Тебе не нужно». Зато знаешь, как здорово я карабкаюсь по деревьям? Как настоящая обезьяна. Показать? – Ну покажи, – вяло разрешил Маса. Эцуко вскочила, подбежала к мертвой сосне и, с невообразимой скоростью перебирая руками и ногами, полезла по обугленному стволу. Масе в голову пришла поэтическая мысль: живое белое на мертвом черном. Он даже подумал, не сочинить ли хокку про голую девушку на сгоревшей сосне. Уже и первые две строчки сложились – пять слогов и семь: