Вскоре на снегу вырос неровный штабель из нескольких десятков ящиков. Цепенюк, сначала шепотом, а потом и в голос матеря копушу-Потылицына, совсем извелся, без конца нырял под вагон, прислушивался к звонкой тишине, нарушаемой лишь далеким тоскливым собачьим воем, да пыхтением паровоза. * * * Отдав проклятым гоям снотворное и спирт, фельдшер запер за ними дверь. Присев, он принялся стонать, раскачиваться и бить себя кулаками по голове, бормоча: – Что я наделал, мой бог! Что я наделал! Сейчас эти выродки отравят иностранных офицеров, а виноватым останется, как всегда, бедный еврей! Бог мой, но разве у меня был другой выход? Не дал бы веронал – они убили бы и жену, и меня… В вагоне стояла мертвая тишина, и Эдельман, бормоча под нос полузабытые слова молитвы, рискнул выглянуть наружу. На цыпочках прошел в чешскую половину вагона, пощупал пульс у замерших в разных позах легионеров. – Бог мой, если бы у меня был зонд и помощник, я попробовал бы промыть им желудки и нейтрализовать веронал угольной кислотой. Но у меня ничего нет! Значит, я просто помог их убить… Фельдшер вернулся в купе, попытался отскрести иней с замерзшего стекла. Зачем этим негодяям потребовалось травить чехов? Ответ на этот вопрос нашелся быстро, когда Эдельман услышал приглушенный двойным стеклом скрип снега под солдатскими сапогами, а потом – характерный визг откатывающейся двери теплушки. Золото! Они захотели украсть золото, и ради него убили шестерых чешских легионеров! Следующая мысль логически вытекала из первой: когда золото будет украдено и спрятано, есаулы вернутся и убьют свидетелей. И его, и жену… Надо бежать – но куда? Прокравшись в тамбур, Эдельман с трудом приоткрыл наружную дверь и чуть не задохнулся от обжегшего легкие морозного воздуха. Да разве можно выносить на такой холод больного человека?! И где стоит поезд? Это маленький разъезд или большая станция? Но сколько он ни прислушивался, сколько ни вглядывался в кромешную темень – определить это было невозможно. А прыгающий по сугробам свет? Присмотревшись, Эдельман разочарованно вздохнул: фонарь был, как оказалось, в руках взводного, обходившего цепочку караульных вдоль теплушек с золотом. Наконец с противоположной стороны насыпи, он услышал скрип полозьев и всхрапывание лошадей. Невидимые в кромешной темноте сани, судя по звукам, проехали мимо классного вагона и стали. Бог мой, раз гои где-то нашли лошадей, значит, неподалеку есть жилье, есть люди! Неужели никто не поможет несчастному еврею и его больной жене, не спрячет их от убийц? Эдельман начал торопливо собирать теплые вещи, но тут же бессильно присел на ящик: теплой одежды для больной женщины было явно мало! Подвывая от страха, фельдшер снова прокрался на чешскую половину вагона. Преодолевая ужас, вытянул из-под тяжелых тел легионеров большую овчинную полость. Растянул овчину в тесном коридорчике, завернул в нее жену и поволок меховой «кокон» к выходу. Кое-как он спустил свою ношу на снег. Взвалил было тело жены на плечо, но понял, что не донесет его до ближайшего жилья. Надо было торопиться – и Эдельман, плача от страха и напряжения, поволок «кокон» в темноту прямо по снегу, к шеренге караульных. – А ну, стой! – впереди клацнул затвор винтовки. – Кто идет? Тута нет прохода, стрелять буду! – Да это же фершал наш, – послышался голос издалека. – Оставь его, Митяй! Господин есаул велел к вагонам никого не пущать, а он на станцию бредет. Пущай! Лютый мороз прихватывал руки в двух парах перчаток, поверх которых фельдшер натянул пошитые из шинельного сукна рукавицы. Пальцы немели, и край меховой полости поминутно выскальзывал из рук. Приходилось останавливаться, остервенело растирать руки и лицо снегом. Но жена при каждой остановке начала стонать, и Эдельман снова, подвывая, шел вперед, сам не зная куда. Из-за прорехи в тучах на небе выглянула луна. В ее призрачном свете показались заборы, где-то впереди тявкнула собачонка. Фельдшер с удвоенной силой поволок свою ношу дальше, пока в темноте не проявились еще более темные силуэты домов. Задыхаясь, он постучал в дверь первого же дома. Жилье было явно обитаемым: во дворе и на крыльце натоптано, рядом – кучка золы из печки, которую не успело запорошить снегом. Значит, в доме люди! Эдельман принялся колотить в дверь, кричать, молить о милосердии. Но в доме царила мертвая тишина, лишь один раз в полузамерзшем окне фельдшеру почудилась чья-то мутная тень. Задыхаясь, он поволок свой «кокон» к дому напротив. Сил затащить тело жены на крыльцо уже не было. Эдельман поднялся по нескольким ступеням и заколотил в дверь железным скребком для обуви. – Откройте! Ради бога, откройте, люди! Будьте милосердны – моя жена умирает… Он прислонился к двери, и когда та вдруг открылась, фельдшер просто свалился в ноги человеку в длинном черном одеянии. Фигура в черном легко подняла фельдшера, чьи-то сильные руки убрали с его лица сползшую шаль. – Чего тебе надобно, человече? – услышал фельдшер густой бас. – Пустите ради бога, – прошептал он. – Хоть жену в тепло возьмите – она больна, она умирает… – Что с ней? Это, часом, не зараза какая? Не тиф? Говори как на духу, человече: у меня в доме шестеро детишек, – фигура продолжала загораживать вход, только в густом басе послышались извиняющие нотки. – Нет-нет, не тиф, клянусь! У нее пневмония. То есть воспаление легких, добрый человек, – заторопился Эдельман. – Воспаление, говоришь? Ты с поезда, человече? – Да… Меня убьют, если найдут. За спиной медведеподобного хозяина суетилась и негодующе шипела какая-то женщина. Однако хозяин уже принял решение. – Заходи, человече! – громыхнул он и, спустившись с крыльца, легко подхватил «кокон» с женой фельдшера. – Нельзя на снегу Божью тварь оставлять. Мать, кипяти воду! Сестра Ксения, помогай! Сам же хозяин ловко раздевал фельдшера, не забывая расспрашивать при этом: – Как тебя зовут, сын мой? Давид? Это суть иудейское имя. Из иудеев, стало быть, будешь? – Да… И жена тоже… Не выгоняйте нас, господин священник! Ваше высокопреподобие… – Не бойся, Давид: перед Творцом все равны, – на груди священника блеснул крест. – И я простой диакон, а не священнослужитель высокой ступени. Обращайся ко мне соответственно: отец диакон… Стой смирно, раб Божий Давид: мне тебя раздеть требуется. * * * Наконец вдали послышался скрип полозьев, возгласы. Обогнув состав с хвоста, к открытому вагону приблизилась кавалькада из шести саней. С передних спрыгнул Потылицын. – Ты где, мать твою-перемать, пропадал?! – взял его за грудки Цепенюк. Тот пьяно хихикнул, фальшиво запел: – Я ехала-а-а домо-о-ой… Душа была полна-а-а… – Дозвольте доложить, господин есаул! – подал голос солдат из саней. – На дворе конного завода нами было обнаружено с десяток саней. Сани только что после гоньбы, из Иркутска. Господин есаул сундучок у ямщика конфисковали, а там ета самая… Она… Водовка, в обчем. Цепенюк отшвырнул товарища, распорядился: – Спасибо, что сани хоть пригнал! Ребята, погрузите-ка его пока. И вот еще что… Взводный, «гочкис»[97] из своего вагона принеси-ка! – Чичас, ваш-бродь. Лент к пулемету скока прикажете принесть? – Парочки хватит, – криво усмехнулся Цепенюк. – Эй, ребята, вы чего расселись? А ну, быстро ящики в сани грузить! – Ящики-то тяжелые, ваш-бродь, – прохрипел, клацая зубами, взводный. – В три пуда, не иначе… По сколько в сани класть, ваш-бродь, прикажете? А то лошади в снегу застрянут… – Давай по шесть клади, поглядим, – решил Цепенюк. – Не потянут лошадки – сбросим лишнее. Давай, давай, братцы-ребятушки! Вскоре кавалькада тяжело груженных саней двинулись по снежной целине в сторону мутно виднеющихся высоких скал, в глубине которых и таились Холмушинские пещеры. Невидимые под снегом рытвины и неровности почвы тормозили движение. Лошади еле брели, порой проваливаясь в снег почти по брюхо, от них пошел пар. «Погруженный» во вторые сани есаул Потылицын от холода быстро протрезвел, соскочил с повозки и догнал головную упряжку, рядом с которой шагал Цепенюк. Тот покосился на товарища: – Оклемался, Петро? Что ж ты так по-свински, а? В решительный момент взять и по-гусарски надраться! Не понимаю, право слово! Идем-то хоть правильно к твоим пещерам? – Правильно, правильно, – Потылицын пропустил первую часть высказываний товарища мимо ушей. – Слышь, Цепенюк – может, сбросим по ящику с саней, а? Не дойдут лошади, снег глубокий! – Нечего жалеть! Не дойдут – пристрелим! А пока ноги переставляют… Ну, дохлые, вытягивайте! Некоторое время офицеры шагали молча, периодически трогая свои уши и щеки – не поморозились ли? Потом Цепенюк схватил товарища за рукав: – Петро, ты говорил, что в пещеры твои мало кто ходит из местных. Но ведь ты-то мальчишкой, сам поминал, все кругом облазил! Объясни, не дай дураком помереть! Потылицын начал рассказывать про пещеры. Сначала вяло, экономя на морозе дыхание. Потом увлекся, начал жестикулировать и показывать размеры пещер руками, забегал вперед, пытался что-то рисовать на снегу рукавицей. Холмушинские пещеры, как оказалось, были не только местной достопримечательностью. Потылицын уверял, что в довоенное время сюда часто приезжало множество экскурсантов даже из Иркутска. Приезжие, впрочем, дальше укрытой в береговых утесах Большой Холмушинской пещеры не ходили. В нее был природный, довольно узкий вход, через который можно было проползти в расщелину. Ну, а уже там встать в полный рост. – Ну, а поскольку дамам в их турнюрах лазить на карачках было никак не возможно, агенты наняли мужиков в Тайтурке, и они пробили нормальный ход, – рассказывал Потылицын. – Смежная с Большой пещера была двухъярусной, высота 6–7 саженей. Вблизи в известковых скалах известны еще несколько небольших пещер и ниш. В эти доступные пещеры часто приезжали и обыватели, и гимназические экскурсии, однако найти здесь другие подземные полости большего объема, дополнительно к известным, мало кому удавалось. – А вот я с товарищем, с сыном уездного предводителя дворянства, такую пещеру нашел! – похвастался Потылицын. – Приотстали как-то от скаутского отряда, покурить решили. За камнями у самого утеса легли, закурили. А потом глядим – дым-то не от скалы несет, а куда-то под нее! Начали камни из стены утеса выковыривать и видим, что они легко извлекаются, а между ними нет пыли и земли. Как будто это не цельная стена пещеры, а нарочно кем-то заложенный ход. Уговорились с товарищем назавтра самим сюда вернуться. Лопаты взяли, кирки. Раскопали, чтобы ползком можно было пролезть. Залезли – а там большая пещера. Надписи углём на стенах – и на русском языке, и тарабарщина какая-то. На потолке – места живого нет, все в летучих мышах… Нас испугались, залетали, проклятые, дерьмом своим загадили нас с ног до головы. И дырка где-то под потолком, свету в нее немножко попадает… – Ты до сути доберешься или нет, Потылицын? – прикрикнул Цепенюк. – Я у тебя русским языком спросил: почему в пещеры люди не ходят?! Вопрос-то не праздный, нам о золотишке думать надо! А ты про мышиное дерьмо начал мне тут, тьфу! – А не ходят потому, что в одной открытой пещере мумию ужасную нашли. То есть оно, конечно, давно издохло, но в пещере и шерсть частично сохранилась, и зубы… Ужас! Спереди – чистый бобер, только побольше речного будет. А хвост – не голый и плоский, а весь в шипах и даже рога какие-то на нем! Бр-р! Принесли эту тварь дохлую в поселок, ученым людям в Иркутске показать хотели. А старики-сектанты с Субботинской заимки сразу объявили: быть, мол, большой беде, раз семя антихристово в поселок принесли! А тут и вправду началось: двух мужиков, которые того бобра нашли, из реки Белой утопленными через пару дней вытащили. Дом, куда чудо-юдо принесли, вскоре сгорел. А те, кто успел в ту пещеру слазить, болезнь редкую подхватили. Вот и перестали люди ходить – от греха подальше! – А мальчишки? Пострелята поселковые? Неужто и они не бегают в пещеры? – не поверил Цепенюк. – Мальчишек страшными сказками не удержишь, – согласился Потылицын. – Только пещеру, которую я тебе покажу, никаким мальчишкам в жизнь не найти! Золотишко наше как в банке там будет! Наконец тяжело дышащие люди и лошади остановились: дальше дорога круто спускались к скованной льдом реке. Цепенюк посветил вниз фонарем, присвистнул: – Сани тут разгружать надо, не удержат их лошади на крутизне. До самого низу спускаться надо, Потылицын? Тот выругался: