(Сибирь, станция Тыреть, 1919 год) Поезд под литером «В» опять стоял. Привыкшие к частым остановкам офицеры охраны с безнадежной тоской смотрели в обмерзшие по периметру окна, зевали и вяло перебрасывались дежурными банальностями: обо всем было давным-давно говорено-переговорено, старые и новые анекдоты озвучены по много раз. – Глядите, господа – инея-то сколько на стекло наросло! – Поручик Синицкий поскреб пальцем по толстой ледяной «шубе» на зеркальном окне. – Страшно представить, чтобы мы делали, не случись той аварии под Татарской! – Да уж, – после короткой паузы отозвался поручик Рейнварт. – Воистину на Руси говорили: нет худа без добра! Стучали бы сейчас зубами во второклассном вагоне на «рыбьем меху». А тут – пожалте! Красивые и теплые вагончики 1-го класса Китайско-Восточной железной дороги[71]. Живи – не хочу! Вот только едем безобразно, господа! Больше стоим, ежели по совести… – Оригинальное наблюдение! – фыркнул кто-то. Поручик поджал губы, но помолчал: ссориться тоже всем изрядно надоело. Вагон охраны был на совесть протоплен, и свободные от караула офицеры спали в исподнем. Однако отсутствие гигиенических удобств делало свое невидимое вонючее дело. Умыться можно было только в холодном тамбуре, где босые ноги мгновенно прилипали к полу, и отодрать их можно было, только оставив на прокаленном холодом железе кожу с мозолями. Первое время после выхода литерных эшелонов из Омска офицеры еще совестились запаха собственного немытого тела, насквозь пропревших портянок и пытались соблюдать чистоту. Однако поезда Верховного правителя медленно, но неуклонно вкатывались в зиму, и трескучие морозы быстро парализовали работу умывальников и клозетов в классных вагонах. И тогда офицеры, оставив попытки ополаскивать лица и мыть ноги, махнули рукой на санитарию с гигиеной. И понемногу стали привыкать к тошнотворному «амбре». Портянки и обмотки, как и прежде, отдавали для стирки денщикам, стараясь не думать о том, каково бедным солдатикам полоскаться в ледяной воде. И какими словами те поминают при этом своих «отцов-командиров». Правда, бриться все-таки приходилось регулярно: Верховный правитель Колчак был в этом отношении строг до невозможности. Попадешься ему на глаза небритым где-нибудь на полустанке, где он регулярно делал моцион вместе с мадам Тимиревой[72], – так в ее присутствии «отчистит», что, как говаривал есаул Енисейский, «и закусывать, братцы после этакой выволочки не требуется!». Головной салон-вагон эшелона под литерой «В» занимал сам Верховный. В двух следующих вагонах размещался личный конвой адмирала. Остальные вагоны первоначально были отданы штабным офицерам, однако после страшной аварии под Татарской состав пришлось переформировать и прицепить после четвертого по счету вагона полтора десятка теплушек с золотом из разбитых вагонов эшелона «Д». Штабные офицеры делили четвертый вагон с радистом Верховного правителя и чешскими легионерами, нахально подселившимися сюда после аварии. Наличие в вагоне радиоотделения с хрипящей, свистящей и завывающей на все голоса радиостанцией вызывало у офицеров непреходящее раздражение. А сожительство с чехами было хоть и обидным для русских, но все же интересным: можно было завсегда напроситься к иностранцам в гости и порасспрашивать их о довоенном житье-бытье в Европе и Австро-Венгрии. А то и сподобиться попробовать их традиционный напиток сливовицу – крепкую и непривычно-сладкую водку. Впрочем, чехи оказались людьми прижимистыми и вскоре стали делать вид, что не понимают целей визитов русских офицеров. А на прямые вопросы о сливовице улыбались, разводили руками и отрицательно качали головами: кончилась, братушка! Извини-подвинься… Прибытие из Омска в Новониколаевск коренным образом изменило главенствующий статус Верховного правителя. Когда литерные поезда адмирала добрались до сибирской столицы, то уперлись тут в эшелоны чехословаков. На требование Колчака пропустить его литерные составы был получен едва прикрытый вежливостью категоричный отказ: легионеры в первую очередь давали зеленый свет на восток только своим эшелонам. Верховный правитель, будучи оторванным и от правительства, и от армии, фактически превратился в заложника чехов и словаков. Ничего поделать с этим было нельзя, и Верховный промаялся в Новониколаевске до 4 декабря, занимаясь вопросами обороны города от катящейся лавы красной армии. В Новониколаевске свободные от дежурств офицеры озабоченно рыскали по сибирской столице в поисках продовольствия и спиртного. Пусть не «Смирновской» или «Шустовского» – не до жиру, как говорится. «Спиритус вини ректификати» тоже мог пригодиться в поездке, которая обещала быть черт знает какой долгой. Однако на местных рынках и толкучках на вопросы о спиртном либо отрицательно трясли головами, либо непомерно дорожились. Интерес спекулянтов могли пробудить разве что царские червончики и пятерки. Как будто личный конвой Верховного, охраняя увозимое от большевиков золото, купался в нем! Правда, кое-кто из особо догадливых офицеров еще в Омске или Казани, участвуя в перегрузках «презренного металла» в вагоны и на пароходы, не торопился сдать полковому казначею выпавшие из разболтанных ящиков монетку-другую, а незаметно для прочих опускал царские червончики за голенища сапог. Иногда тяжелые ящики прямо-таки выскальзывали из натруженных рук и разбивались. Тогда офицеры, смущенно поглядывая друг на друга, торопливо запихивали монеты в карманы и подсумки. Сия вольность, впрочем, была смертельно опасной. Пойманных на месте преступления расхитителей по приказу Верховного тут же расстреливали. Бывало и такое: выстроив офицеров в шеренгу, вдоль нее ходил со стеком в руке личный телохранитель адмирала, капитан Мержеевский. И, вглядываясь в лица господ офицеров, время от времени легонько стукал стеком по выпуклостям на карманах кителей. И когда в ответ слышался предательский звон, помощники Павла Франциевича молча выволакивали вора из строя, отводили в сторонку и, морщась, пристреливали. После этаких безжалостных экзекуций те, кого «пронесло», спешили в сортир или просто за угол. А там, пугливо оглядываясь, высыпали подобранное золото прямо на землю, и, крестясь, спешили снова на люди. Но не все. Было замечено, что многие офицеры в ту суматошную пору отчего-то вдруг озаботились состоянием своих сапог. Причем ремонтировали их сами, исключительно ночами, не доверяя денщикам. Разгадка была простой: люди мастерили в подкладочной коже голенищ кармашки для монет: и незаметно, и не зазвенят проклятые «николашки», хоть застучись по ним. Вот эти-то, «особо догадливые», никогда не возвращались из отпусков в город с пустыми руками – они легко добывали и «Смирновскую, и «Шустовский», и простую рабоче-крестьянскую водку. Будучи заняты решением спиртовых проблем, русские, как говорится, отстали от жизни, а когда вникли в ее сиюминутность, поделать было уже ничего нельзя: иностранные легионеры из добродушных и услужливых соседей по вагону, «братушек», незаметно превратились в начальников над русским воинством. Впрочем, чехи со словаками и сами оказались в двусмысленном положении. Фронты Первой мировой они покинули давно, но ситуация театра военных действий и воля союзных правительств удерживали их в России. Уехать к себе на родину через германскую линию фронта они не могли. Предложенный большевистским правительством морской маршрут через Мурманск и Архангельск тоже был неприемлем: Балтику сторожили немецкие субмарины. Оставался единственный, почти через полсвета путь – до Владивостока, а далее морем. Через южные моря, до Франции, где пополнения с нетерпением поджидала измотанная боями французская армия. В условиях отступления Колчака и быстрого продвижения на восток Красной армии перед ними был нелегкий выбор: либо остаться в чужой стране и выступить на стороне белых, либо пойти на компромисс с красными и получить пропуск в Приморье. Руководством корпуса было принято решение в пользу компромисса. Поскольку на фронт вернуть «братушек» большевики так и не смогли, то решили использовать чехов и словаков на охране железной дороги. Вот тут-то легионеры, не будучи дураками, весьма основательно изменили собственный статус – завладели подвижным составом на всем протяжении Великой железной дороги от Перми до Владивостока. На железнодорожной магистрали чехословаки, по-прежнему сохранявшие отмобилизованное, боевое состояние, представляли большую силу. За Красноярском поезда Верховного правителя – уже не пять, а только два, его собственный и литерный эшелон «Д» с золотом – на две недели были опять задержаны чехами. Под видом охраны от нападения партизан они фактически взяли поезда Верховного под контроль, а его самого – под «вагонный» арест. Для личного адмиральского конвоя не осталось секретом получение Колчаком телеграммы от французского генерала Жанена. Тот требовал оставаться на месте на неопределенное время – «до выяснения обстановки». А сия обстановка оказалась сложной и запутанной. И все кончилось тем, что 3 января 1920 г. Совет министров Сибирского правительства уведомил Колчака о необходимости отречения от власти и передачи полномочий Верховного правителя Деникину. Адмирал очутился в безысходном положении и был вынужден это требование выполнить, издав свой последний указ. Вся полнота военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины была им передана – но не Деникину, как было указано, а атаману Григорию Семенову. И литерные эшелоны потихоньку двинулись дальше, на восток. Начальником команды ближней охраны Колчака состоял офицер чина не высокого, но известный и проверенный – поручик Ермохин. Он был участником Первой мировой, добровольцем антибольшевистских формирований князя Голицына. Генерал-лейтенант Дитерихс приметил толкового поручика еще на комендантской службе в Екатеринбурге, привлек его к охране места поиска и раскопок захоронения останков царской семьи. Когда Дитерихс стал Главкомом фронта, Ермохин получил под начало отряд его личной охраны. А после нешуточного конфликта Дитерихса с Колчаком команда Ермохина перешла под начало Верховного правителя и получила от него специальное поручение – охрану золота. Колчак самолично разъяснил поручику задачи и особенности предстоящих действий охранной команды в пути следования эшелонов Верховного правителя. Подразделение поручика Ермохина на всем пути следования успешно охраняло поезд Верховного, вплоть до его ареста. Но и после этого Ермохин со своими солдатами и офицерами отказался подчиниться чехословацкой команде и разоружиться, и только после личного приказа Колчака полномочия все же сдал. Но оружие команда не сложила, и некоторое время продолжала выполнять охранные функции, только во внешнем кольце. Внутреннюю, непосредственную охрану стали нести чехи со словаками. И сразу же среди русских обитателей литерного пошли разговоры о том, что «братушки» начали серию хищений вверенного им золотого запаса империи. Русскую команду это глубоко возмутило. И понемногу в головах русского конвоя начали копошиться нехорошие мысли: почему чехам можно, а им нет?! Жалованья, в конце концов, с самой осени не плачено… Впрочем, до станции Зима русские офицеры только присматривались к теплушкам с золотом, прикидывали варианты и строили планы. А проклятые литерные пробирались на восток слишком медленно, делая в сутки не более 80–90 верст. Смотреть в окно было совершенно не на что, а желающих тяпнуть от тоски и неопределенности рюмаху-другую – хоть пруд пруди. Но русское «лекарство от скуки» было далеко не у всех, и это обстоятельство поделили офицерское сообщество на господ имущих и «господ шакалов». Последние только и высматривали, вынюхивали – не уловят ли их чуткие носы знакомый аромат «эликсира спасения»? На «шакалов» глядели с плохо скрываемым презрением – как, наверное, глядят всякие трудяги на бездельников-«стрекозлов», пропевших свое «лето». * * * – А не выпить ли нам, господа, водчонки? – зевнул с верхней полки только что проснувшийся штабс-капитан Волоков. Штабс-капитан был из категории «шакалов». И предложение выпить водки исходило не от того, что где-то в углу его личного чемодана тяжело булькал «эликсир». Спрашивал Волоков просто так, на всякий случай – вдруг, пока он спал, кто-нибудь из товарищей-офицеров вспомнил про свой день ангела, либо памятную дату? И, вспомнив, полез в заветный чемодан или дорожный мешок. Но – увы! Вопрос Волокова был гласом вопиющего в пустыне. К тому же от спущенных с верхней полки ног пробудившегося штабс-капитана понесло так, что другие офицеры, сидящие на нижней полке, враз поморщились и, не сговариваясь, отодвинулись подальше. Спрыгнув со своей полки, Волоков с хрустом потянулся и еще раз, на всякий случай осведомился: – Так что, господа, неужели все наши запасы живительной влаги иссякли? Ох, как жаль! А мне, как нарочно, обед сейчас снился! У родственника, архиерея. Обед, господа! Да какой – с подачей монастырских настоек! И до того гадостным оказалось реальное пробуждение, что… Эх! – Волоков, вы бы сапоги надели, что ли, – буркнул из-за книги поручик Рейнварт. – Право, мы все тоже не хризантемами пахнем, но, уважая товарищей, сапог в купе хоть не снимаем! Поглядев на поручика заплывшими глазами, Волоков не заорал, не потребовал незамедлительной сатисфакции – это было давно пройдено и изрядно всем надоело. Отделавшись многозначительным «ну-ну, господа чистоплюи!», он не спеша обулся, потопал сапогами в пол и без особых церемоний попросил господ офицеров сдвинуться, пустить его к окну. А тут и пол вагона под ногами дрогнул, по составу из конца в конец залязгал металл вагонных сцепок. Поезд тронулся, вызвав всеобщий вздох облегчения. Волоков повторил просьбу пустить его к окну. Поскольку за полузамерзшими стеклами ничего, кроме как нескончаемой снежной пелены, не было, его пустили. Потаращившись в окно минут пять, Волоков – неизвестно для чего – спросил время, и, не получив ответа (у самого же часы в кармашке, что за издевательство!), снова прижался лбом к холодному стеклу, изредка моргая глазами. Потом, словно что-то вспомнив, сорвался с места и исчез за дверью радиоотделения. Офицеры переглянулись: поведение Волокова нынче было несколько необычным. – А изрядно мы нынче проехали без остановок, господа, – заметил кто-то из офицеров. – И стояли меньше часа – прямо диво дивное! – Хоть едешь, хоть стоишь – какая разница? – столько лениво откликнулся другой. – Ни станций, ни даже паршивых разъездов… Оно, конечно, с другой стороны спокойнее: на станции иди караульных вдоль состава расставляй, да проверяй каждые десять минут. С докладом к начальнику смены бегай – по этакой-то погодке. Так что не грешите, господа! И вообще: чем дольше едем, тем дальше от краснозадых… Ну, вот, сглазил… Вагон дернулся, заскрипели тормозные колодки, и поезд опять стал замедлять ход. Хлопнула дверь радиоотделения, и в купе появился штабс-капитан Волоков. Лицо его прямо светилось – как у человека, получившего неожиданное приятное известие. – Последние новости, господа! – объявил он. – Радист головного эшелона только что передал нашему, что перед станцией Тыреть еще одна партизанская диверсия! Пути разобраны на пятьдесят сажен, так что стоять будем часа три, не меньше. И за Тыретью диверсия! Так что разбирайте шинели, господа! Предлагаю немного прогуляться на свежем воздухе. Офицеры снова переглянулись: Волоков нынче был сам на себя не похож! Как правило, его даже по хорошей погоде вытащить из вагона было невозможно. А тут… За окном метель, а он на прогулку зовет! Чудеса! – Что это с вами, штабс-капитан? – насмешливо осведомился Рейнварт. – Никак секретная радиограмма от союзников получена, и вас представили к награде? – Посмейтесь, посмейтесь, господа! – бормотал Волоков, поспешно натягивая поверх одних шаровар вторые. – Я погляжу, как вы будете смеяться, когда я изложу вам, господа, осенившую меня идею. Ну, что же вы сидите? Одевайтесь! – Холодно там, – передернул плечами подпоручик Синицкий. – Метель! Давайте уж, здесь излагайте, Волоков… – Синицкий, не пожалеете, Богом клянусь! Господа, здесь говорить никак не возможно! – Штабс-капитан многозначительно мотнул головой на плащ-палатку, отделяющую чешскую половину вагона. – Такая идея! Но один не справлюсь… И вы, Рейнварт, и вы, Рогулин, – все пойдемте! Офицеры едва не хором фыркнули: в идею Волокова никто, разумеется не поверил – но в его голосе были такие звенящие нотки, что… Да и, действительно, засиделись… Все шестеро офицеров потянулись за шинелями, башлыками. Посыпались шутки, кто-то рассмеялся: – Ну, ведите, господин Сусанин! Покажите нам снежные окрестности… – Сию минуту, господа, я только денщика с собой прихвачу. Эй, Соловейчик, а ну – подъем! – Господи, денщик-то вам зачем, Волоков? – Там, там всё там узнаете, господа! И вам настоятельно рекомендую денщиков своих прихватить. Боже, какой случай! Фортуна! Офицеры и денщики спрыгнули с обледенелой подножки вагона и столпились у вагона, отворачиваясь от колючей поземки и кутая лица в башлыки. – Прошу за мной! – Волоков полы шинели заткнул за ремень и, высоко поднимая ноги и матерясь, зашагал по сугробам к концу вагона. На морозе энтузиазм у всех пропал, и офицеры, ругая себя за то, что «повелись» на очередную бредовую идею пустомели Волокова, все же побрели за ним, стараясь ступать след в след. У полуразрушенной будки с каким-то железнодорожным инвентарем штабс-капитан остановился, жестом подозвал товарищей поближе. – Кладу карты на стол, господа! – объявил он. – Только, чур, уговор: кто не захочет идти со мной – даст честное благородное слово, что не выдаст. Уговор? Заинтригованные офицеры пожали плечами: это уже походило на заговор. Но скука, скука вагонная! – Говорите скорее, Волоков! А то мы тут скоро околеем от холода… – Господа офицеры, слушайте внимательно! Моя идея сложилась из нескольких составляющих, каким-то чудом сошедшихся в одной точке. Начну с его высокопревосходительства: как вы знаете, господин адмирал шлет союзникам одну отчаянную телеграмму за другой и получает оскорбительные ответы. Генерал Жанен и прочие высокие комиссары отказываются призвать чехов к порядку и обеспечить нашим эшелонам беспрепятственный путь. И в Иркутске неладно, господа: радист только что показал мне последние радиограммы оттуда. В городе восстание большевиков, а дивизия атамана Семенова, которому Верховный приказал навести в Иркутске порядок, встретила ожесточенное сопротивление. Лишенная огневой поддержки бронепоездов, она окопалась на подступах к городу. Тамошний эсэровский Политцентр требует от его высокопревосходительства немедленно сложить с себя полномочия Верховного правителя. А чехи? Вы и сами видите, что эта нерусская шваль на грани бунта! Они в открытую говорят, что им надоело возиться с адмиралом. Они рвутся в Приморье, к своим пароходам. Ну, не молчите же, господа! Не придумал же я все это! Ну? – Погодите, господа! А Каппель со своими отборными частями? – подал голос другой офицер. – Части Каппеля, следующие за нашими эшелонами вдоль железной дороги, безнадежно отстали, – мрачно вставил Рогулин. – У него тридцать тысяч отборных воинов, но они завязли в сибирских снегах. К тому же их продвижение сдерживают орды партизан. Они не поспеют к развязке! А если и успеют подойти, то предельно уставшие и измотанные кошмарным переходом через всю Сибирь! – Америку вы нам не открыли, Волоков, – кивнул Синицкий. – Более того: ходят упорные разговоры о том, что союзники и чехи ведут в Иркутске тайные переговоры о передаче русского золота и его высокопревосходительства тамошним эсерам в обмен на паровозы и беспрепятственный и быстрый путь во Владивосток. Но что вы, собственно говоря, предлагаете, штабс-капитан?