Стенографисты заняли свои места у отдельного стола, возле входа в Кавалерскую столовую. – Ну-с, господа? Кто начнет? – негромко задал риторический вопрос Николай, доставая из малахитовой шкатулки первую папиросу. – Можете курить, господа! Исподлобья оглядывая присутствующих, разместившихся, кроме великих князей, напротив, император ожидал увидеть на их лицах некую скорбь и виноватость. Но настроение на Особом совещании, против его ожидания, не было пораженческим! Военный министр Сахаров ровным голосом зачитал доклад о мерах, принятых для усиления армии, и сообщил ряд важных цифр. – В общем, при сравнении наших сил с японскими, можно сказать, что пехоты в трех маньчжурских армиях у нас около 320 000 в 433 батальонах. Через неделю на Дальний Восток начнет прибывать 53-я пехотная дивизия, что даст еще около 14 тысяч солдат. К июлю, уже через месяц, у нас может быть сосредоточено до 500 000 штыков! У японцев теперь, по доставленным штабом главнокомандующего сведениям, против наших армий сосредоточено 288 батальонов, всего около 300 000 штыков. Отметил Сахаров и трехкратное преимущество русской армии в кавалерии. – Что же касаемо артиллерии, мы уступаем им теперь лишь в количестве пулеметов, которые посылаются по мере изготовления, равно как и артиллерийские запасы… Что касается Владивостока и Приморской области, то главнокомандующий усилил там войска до 60 батальонов, из которых 40 составляют гарнизон Владивостока. Мелкие части он в своих соображениях в расчет не принимает. Из общего числа 385 000 японцев, о которых, несомненно, еще скажет главнокомандующий, надо считать, что около 300 000 расположены против трех наших маньчжурских армий, а следовательно, против Владивостока японцы могут отрядить лишь корейскую армию в составе 80 тысяч. Николай II беспрестанно курил, не отрывая глаз от лежащих перед ним нескольких бумаг, и стороживший каждое движение государя адъютант еле успевал менять тяжелые хрустальные пепельницы. Рукой, свободной от очередной папиросы, Николай то и дело менял лежащие перед ним бумаги местами – словно пытался сложить какой-то сложный пасьянс. Поглядывая на государя, Сахаров так и не мог определить – вникает ли государь в приводимые им цифры? Слушает ли его вообще? Понимает ли, что в общей численности русская армия в настоящее время по силам уже превышает японскую? В заключение своего доклада военный министр счел нужным упомянуть о том, что военные успехи японцев соотносимы с их великолепно поставленной разведочной деятельностью – как накануне войны, так и в дни упорных боев. Русская же разведка, увы, мало что сделала для того, чтобы армия «воевала с открытыми» глазами»: ее, по сути, и не было… При этих словах Сахарова Николай резко вскинул голову и насупился, глядя поверх голов сидящих напротив генералов. Военная разведка, военная разведка… Позвольте, но ведь он самолично ставил на докладной записке по этому вопросу, поданной прежним военным министром, Куропаткиным, свою резолюцию: «Согласен. Николай». И где же нынче эта записка, где сама разведка, столь живописно обоснованная генерал-адъютантом?! Император не стал задавать на совещании никаких вопросов, лишь сделал в своих бумагах короткую пометку. Дослушав военного министра, Николай кивком поблагодарил его и неожиданно поднялся с места, сделав одновременно успокаивающий жест начавшим подниматься вслед генералам и министрам: сидите, мол, господа! Генерал-адъютант Дубасов в своем выступлении отметил: – Наше движение на восток есть движение стихийное – к естественным границам; мы не можем здесь отступать, и противник наш должен быть опрокинут и отброшен… Войну следует продолжать, так как мы, в конце концов, можем и должны возвратить обратно все взятое противником… – Мы зарвались в поспешном движении к Порт-Артуру и на Квантун, – бросил реплику великий князь Владимир Александрович. – Мы должны остановиться, ваше величество! Перебитый Дубасов густо побагровел и скомкал окончание своего доклада: – Прошу обратить внимание, ваше величество, что финансовое положение Японии, безусловно, хуже нашего: она делает последние усилия; наши же средства продолжения борьбы далеко не исчерпаны! – Я также не могу согласиться с тем, чтобы немедленно просить мира, – подал голос генерал Рооп. – Попытка предложить мирные условия есть уже сознание бессилия. Ответ будет слишком тягостный. Заключение мира было бы великим счастьем для России, он необходим, но нельзя его просить! Надо показать врагам нашу готовность продолжать войну, и когда японцы увидят это, предлагаемые ими условия мирного завершения будут легче. Шагающий за спинами министров и генералом император хмурился все больше, и великий князь Владимир Александрович немного сменил курс: – Не на посрамление, не на обиду или унижение могу я предлагать идти, а на попытку узнать, на каких условиях мы могли бы говорить о прекращении кровопролитной войны, – заметил он. – Если они окажутся неприемлемыми или позорными, мы будем продолжать драться… – Пока нам не нанесен решительный удар, надобно зондировать почву в отношении условий мира, пусть даже придется пойти на территориальные уступки! – подал голос великий князь Алексей Александрович. – У вас все, господа? – Николай II впервые поднял голову, бегло оглядел присутствующих. – Перед данным совещанием я получил последние телеграммы от Куропаткина, – немедленно откликнулся наместник Алексеев. – Он свидетельствует, что моральный дух японцев пал. Они сдаются в плен десятками; недавно же сдалась целая рота! Целых шесть месяцев японцы дают время нам укрепляться и усиливаться без попытки атаковать нас, позволяют прижать их к реке Сунгари и нанести решительное поражение. Это же подтверждают донесения наших агентов из самой Японии: случаи дезертирства и отказа служить в армии приобретают там массовый характер! – А каково мнение генерала Линевича? – поинтересовался вернувшийся на свое место за очередной папиросой Николай. – Понимая, что он не имеет права оставить недавно принятые им вооруженные силы Дальнего Востока, его мнение представляет для меня особую ценность. – Я уполномочен донести мнение генерал-адъютанта Николая Петровича Линевича до вашего величества, – немедленно откликнулся наместник Алексеев. – Он твердо убежден, что теперь мы можем отбросить японцев за реку Ялу и очистить от них Квантунский полуостров. Генерал-адъютант полагает, что на это потребуется год времени и миллиард рублей! Вместе с тем Николай Петрович считает, что никакие наши успехи без флота невозможны! – Год времени и миллиард рублей! Из какого же кармана мы извлечем такую уйму деньжищ, а из какого – готовый флот? – не удержался от язвительности Николай и неожиданно спросил. – А сколько солдат мы потеряем, если продолжим сию военную кампанию? Министр и генералы переглянулись, не сразу поняв – к кому именно обращается государь. – Ну же, господа? – нетерпеливо прервал затянувшуюся паузу Николай. – Насколько я знаю, существует такая ужасная вещь, как расчет предполагаемых убытков в военных действиях! Так какова же прогнозируемая величина наших потерь в случае продолжения войны до победного конца? – Генералы-адъютанты Куропаткин и Линевич полагают, что эти потери составят не более двухсот тысяч личного состава войск, – осторожно заметил наместник. – Двести тысяч чьих-то отцов, братьев и мужей, – кивнул Николай и снова встал, резко отодвинув стул. ⁂ Для него не было секретом утвердившееся прозвище «кровавый» после январской чудовищной трагедии. Когда ему впервые осторожно донесли об этом, император едва не заплакал от обиды, сравнимой с детской: – Аликс, maman, но ведь меня… нас даже не было в Петербурге – ни в этот ужасный день, ни накануне! Вспомните, господа: я отбыл в Царское Село сразу после крайне неприятного инцидента с пушечным выстрелом на Крещенском водосвятии! Я не отдавал, да и не мог отдать приказ о стрельбе в народ, шедший ко мне в Зимний с хоругвями и моими портретами! Будь я там – я запретил бы стрельбу! Стареющая императрица с трудом поднялась с кресла, подошла к сыну, положила ему руки на плечи и прикоснулась сухими губами ко лбу сына: – Mon fils, ton peuple seulement répéter ce que chuchotent lui mauvaises instigateurs, tes ennemis![110] – Но почему, почему, maman? Николай Кровавый! Николая успокаивали как могли, но чувство глубокой обиды за несправедливые обвинения и кличку в особенности были столь сильны, что впоследствии монаршее семейство надолго отказалось от выходов в народ. ⁂ Подойдя к высокому окну напротив стола, за которым проходило совещание, Николай, заложив руки за спину, долго стоял спиной собравшимся и наконец повернулся к ним: – Чего вы все ждете от меня, господа? Чтобы я санкционировал смерть 200 000 моих подданных во имя победы, в которую вы не даете ни малейших оснований верить?! Меня называют Николаем Кровавым за 130 убитых и 300 душ раненых во время народных волнений в Петербурге. Как же, скажите на милость, меня назовут за «заклание» 200 тысяч? После тянущей паузы великий князь Владимир Александрович нарушил молчание: – Государь, народные волнения под водительством бунтовщиков до сих пор терзают многострадальную Россию. Неужто ваше величество всерьез полагает, что, подарив России позорный мир, мы заслужим прощение бунтарей и подстрекателей? Скорее уж, наоборот: вернув в Россию с Дальнего Востока полмиллиона солдат, у которых отняли заслуженную ими в окопах победу, мы только пополним этими солдатами число обиженных и недовольных! Николай прищурился, побледнел, но сдержался. Из его уст не вырвались слова, о которых он сам, возможно, позже пожалел бы. Английское воспитание[111] одержало верх, и царь, вернувшись на свое место, но не сев, глухо объявил: – Благодарю вас, господа, за высказанные мнения – надеюсь, честные. Я сообщу вам свое решение позже… Он продолжал неподвижно стоять над столом, и собравшимся на совещание ничего не оставалось делать, как собрать свои бумаги, и, откланявшись, покинуть Кавалерскую столовую. Оставшись один, Николай снова закурил, вяло разогнал дым рукой и сел на прежнее место, продолжая «тасовать» лежащие перед ним бумаги. Среди них была секретная телеграмма российского посла в Северо-Американских Соединённых Штатах Артура Кассини, доставленная рано утром. В депеше посол утверждал, что еще 18 апреля японский дипломат Такахира от имени правительства и императора Японии обратился к Теодору Рузвельту с просьбой о посредничестве САСШ в переговорах о мире. Кассини также утверждал, что только позавчера был приглашен в Белый дом, где его осторожно прощупывали о возможной реакции России в ответ на мирную инициативу САСШ, буде она воспоследует. Выходит, что прошло более месяца со времени обращения японцев… И вот только нынче министр императорского двора граф Фредерикс известил государя о неотложной просьбе американского посланника Мейера о высочайшей аудиенции. Николай не сомневался: посланник доставит ему личное письмо президента Теодора Рузвельта с предложением о посредничестве в переговорах. Легко стукнув в двойные двери, на пороге Большой залы возник дежурный адъютант. Дождавшись, когда император вопросительно поднимет на него глаза, офицер негромко доложил: Ее величество Александра Федоровна изволит напомнить государю о завтраке. Кроме того, прибыл министр иностранных дел граф Ламздорф с докладом. – Передайте ее величеству, что я буду через две минуты, – Николай внутренне усмехнулся, перефразировав в голове знаменитую фразу его отца: пока русский царь завтракает, Ламздорф со своей политикой может и подождать…[112] – Впрочем, не две, а минут десять! А вы вот что, голубчик: догоните-ка мне военного министра, генерал-лейтенанта Сахарова. Я полагаю, он не успел далеко уйти! Адъютант кубарем скатился с Парадной лестницы, и, увидев хвост отъезжающего к железнодорожной станции кортежа экипажей, сломя голову бросился напрямик, через клумбы и кусты. Догнав карету военного министра, он коротко передав повеление государя и, как был, без фуражки, в перепачканных сапогах вскочил на облучок, отобрал у оторопевшего кучера в казацкой форме вожжи, круто развернул лошадей и погнал их обратно ко дворцу, вызвав у Парадного крыльца небольшой переполох среди сбежавшихся прочих адъютантов и дворцовой челяди. Николай сидел на прежнем месте, в Кавалерской столовой. Благодарно кивнув расторопному адъютанту и взглядом попросив его выйти, он встал навстречу Сахарову: – Прошу простить некоторую мою рассеянность, господин генерал-лейтенант: позабыл спросить у вас сразу, – Николай увлек запыхавшегося тучного старика к окну. – Вы, Виктор Викторович, в своем докладе изволили упомянуть об отсутствии в нашей армии военной разведки. Между тем я еще в довоенное время подписывал докладную записку вашего предшественника, а позже и Высочайший указ о создании при Главном штабе Разведочного отделения. Помнится также, что накануне войны мне представлялся по случаю своего назначения и начальник новой секретной службы, ротмистр… Ротмистр… – Ротмистр Лавров, ваше величество! – наконец отдышался генерал-лейтенант. – Да-да, кажется, Лавров. Он что – жив? В Петербурге? В таком случае, Виктор Викторович, я попросил бы вас явиться ко мне вместе с этим ротмистром завтра, сразу же после утренней обедни. Позже я принимаю американского посла с поручением от президента Рузвельта. – Будет исполнено, ваше величество! – обрадовано рявкнул генерал-лейтенант, ожидавший от экстренного царского вызова совсем иного. – Но только так, господин министр: чтобы об этом знали только три человека: я, вы и сам ротмистр! ⁂ За завтраком, на который он опоздал, как и предполагалось, почти на четверть часа, Николай был рассеян и немногословен, и едва допив чай, встал из-за стола, комкая салфетку и буркнув: – Извините, нынче некогда: дела, дела, – и торопливо покинул столовую. К слову сказать, он и нынешний доклад графа слушал рассеянно. И, ворвавшись в первую же паузу, неожиданно спросил: – А скажите-ка мне, милейший Владимир Николаевич, отчего это, по-вашему, американский президент, получив еще более месяца назад просьбу Японии о посредничестве в наших с нею мирных переговорах, медлит с обращением к России до сей поры? Графа было трудно застать врасплох. Чуть заметно пожав плечами, он ответил: – В качестве предварительного требования американской стороны Рузвельт поставил перед Японией условие: соблюдать в Китае принцип «открытых дверей», ваше величество! И немедленно эвакуировать по окончании войны свои войска из Маньчжурии. Япония, по нашим сведениям, дала господину Рузвельту требуемые обязательства своей нотой от двадцать четвертого апреля. – Это всего лишь неделя, – мгновенно подсчитал Николай. – А все остальное время?