– Через пару дней посмотрим… ⁂ Получив через два дня, как француз и обещал, четыре донесения по интересующим штабистов главнокомандующего сухопутными силами на Дальнем Востоке Куропаткина и морского главкома наместника Алексеева, Павлов, не колеблясь, выплатил Бале заявленную сумму, решив про себя непременно поставить в ближайшем православном храме свечку в ознаменование и благодарность Господу на такую находку. Корреспондент Фигаро и впрямь оказался находкой для посла-резидента. Владея несколькими диалектами японского языка, он был послан редакцией на Дальний Восток еще до начавшейся войны с Россией, и стал своим человеком в самых обширных военных, правительственных и финансово-промышленных кругах. К тому же удостоверение репортера солидной газеты нейтральной страны и показное легкомыслие открывало ему порой двери кабинетов, которые наглухо были закрыты для прочей газетной братии. Франсуа Бале не любил сидеть на одном месте, и его привычка путешествовать по Японии, заглядывая в самые глухие ее уголки, была знакома всем японским чиновникам, имеющим дело с иностранными журналистами. Ему дозволяли лично осматривать места дислокации сухопутных сил, посещать верфи, где строились или ремонтировались военные корабли. Только летом и осенью 1904 года, выполняя «заказы» Павлова, он побывал в десятке больших и малых городов севера и юга Японских островов, посетил добрый десяток наглухо закрытых для гражданской публики гарнизонов. Видя легкость, с которой этот доброжелательный и чудаковатый гэйдзин[88] получал в токийских штабах разрешения на посещение военных городков, офицеры местных гарнизонов охотно поясняли особенности формирования новых и резервных запасных частей, мобилизационные планы и ход призыва резервистов, делились планами обучения и вооружения. Визиты в госпитали давали Франсуа Бале возможность судить о потерях японской армии. Из недомолвок штабного начальства и особенностей формирования японских частей Бале ухитрялся делать верные выводы о времени и точках отправки воинских контингентов (Маньчжурия или Корея). Возвращаясь после таких поездок в Токио, он вновь посещал кабинеты высокопоставленных чинов японской армии, выражая им свое восхищение или недоумение увиденным – и получал, как правило, снисходительные, но верные уточнения. Там же Бале получал информацию о новых назначениях и взаимоотношениях в японском руководстве, о настроениях в штабах. Более всего поразили Павлова добытые французом данные о минных заграждениях в Кобе, Сасебо и Нагасаки, о состоянии береговой обороны Токийского залива и прочих японских заливов и бухт, о дислокации и поименных планах перемещения японских боевых кораблей. Надо сказать, что столь подробная информация вызывала недоверие в русских штабах, подпитываемое теми чинами, которые и были призваны обеспечивать армию подобными сведениями. Обидно, но порой подробные донесения Бале просто ложились под сукно, как «плоды буйной фантазии французского писаки» – ибо, по мнению завистников, добыть такие сведения «обыкновенному репортеришке» было просто не под силу. К счастью, Бале так никогда и не узнал об этом… Эрудиция французского журналиста позволяла ему неплохо разбираться в вопросах экономики и финансового положения Японии. Сведения об этом он получил в банковских структурах, японском МИДе и прочих министерствах страны. Одним из первых из европейских и американских журналистов, специализирующихся на Японии, Франсуа Бале обратил внимание на несоответствие бодрых заявлений токийских властей реальной обстановке в стране. Занявшись этим вопросом вплотную, корреспондент «Фигаро» выяснил, что маньчжурская авантюра едва ли не изначально была для Японии не по зубам в экономическом смысле. Военные расходы Японии, составляющие по самым грубым прикидкам, не менее миллиона иен в день, были для страны непосильны. Японию лихорадило – в прямом смысле этого слова. Командировки француза по стране позволили выявить начинающееся всеобщее разорение. Все фабрики и заводы страны – кроме работающих на военных, да еще производство шелка, чая и очистки риса – были остановлены. Бале сообщал о причинах особого недовольства японцев – нескончаемых мобилизациях, повышении призывного возраста, затруднениях правительства со сбором налогов. Страна, бывшая некогда примером законопослушания населения, медленно, но верно скатывалась в пучину акций неповиновения властям, а то и прямого сопротивления. Протест населения принимал самые различные формы – от отказов садить рис и прочие сельскохозяйственные культуры – до прямого дезертирства и бандитизма. Даже в Токио, не говоря уже о провинциях, появились вооруженные шайки, грабившие население и даже нападавшие на иностранцев. Фантастичная легкость, с которой Бале добывал самые разнообразные сведения, начинала все больше беспокоить русские штабы и Министерство иностранных дел. Недоверие к французскому журналисту распространилось отчасти и на Александра Ивановича Павлова: не раз и не два доброжелатели передавали ему о сомнениях не только в достоверности получаемой им информации, но и целесообразности ее оплаты, которая многим казалась непомерно высокой. От Павлова требовали расписок агентов и даже – подтверждений японских официальных лиц тем или иным сообщениям. Не будучи профессиональным разведчиком, Павлов интуитивно чувствовал, что подобного рода «отчетность» до добра не доводит. И всеми мерами пытался сузить круг посвященных в дела его агентуры лиц. Не стоит думать, что Франсуа Бале был единственным «счастливым билетом» вытянутым дипломатом Павловым. У Александра Ивановича еще до конца 1904 года появился целый круг секретных сотрудников, поставлявших камергеру информацию. Среди полутора десятков агентов стоит упомянуть французского посла в Сеуле виконта де Фонтене, посетившего Японию проездом в Европу, бывшего переводчика сеульской миссии Матвея Кима. Окрещенный в православие кореец по просьбе Павлова стал его резидентом в Корее. Матвей и сам проводил «полевую разведку» на реке Ялу, в местах дислокации японских войск, и привлек к разведочным действиям в пользу России агентов императора Кореи – с ним у Павлова, как мы помним, были особо доверительные отношения. «Разовые» агенты были посылаемы шанхайским резидентом по следам замаскированных японских офицеров на Формозу и в Батавию[89]. И почти все они выполнили свое предназначение и по мере сил и возможностей приносили нужные данные и пресекали действия японских шпионов и диверсантов. Время подтвердило правоту и осторожность Павлова: оставившая в марте 1905 года Мукден армия Куропаткина в спешке бросила многочисленные штабные документы, в числе которых были и списки русской агентуры, и сведения о немногочисленных «помощниках» Шанхайской резидентуры. Документы, естественно, попали в руки японцев, и это нанесло секретной службе Павлова невосполнимый удар. Опасаясь за жизнь своих агентов, он был вынужден отозвать их из Японии. Был в числе прочих отозван и Бале. Не скрыв от своего лучшего агента горькой правды, Павлов рекомендовал ему как можно быстрее покинуть Дальний Восток. Японская контрразведка в конце концов вычислила результативного шанхайского резидента, работавшего в интересах России. Его пытались перевербовать, физически устранить, а когда это не удалось, 2-й отдел Японского генштаба предпринял меры по дискредитации результатов самоотверженной работы Павлова. И это японской разведке вполне удалось – хотя реальной пользы, разумеется, не принесло… Глава тринадцатая Москва На Николаевском вокзале Москвы контрразведчики, исходя из интересов дела, переоделись в статское и, оставив шинели в дежурной комнате станционной жандармерии, только потом направились в издательский дом Сытина, где была расположена и редакция «Русского слова». И там же произошла первая заминка: ротмистр со своим спутником были вынуждены около часа ожидать окончания редакционной летучки, на которой присутствовал и Сытин. Чтобы не топтаться без толку в ожидании, подпоручик решил произвести некоторые «разведочные действия» и побрел по длинному коридору, дергая закрытые двери в расчете найти хоть кого-нибудь, кто мог подсказать им место пребывания героя сегодняшнего дня, Краевского. Нашел он лишь один обитаемый кабинет, в котором в поте лица трудилось около десятка счетных работников и бухгалтеров. На деликатные вопросы о том, где бы можно было повидать г-на писателя Краевского, счетные работники реагировали по-разному. Кто с плаксивым выражением лица отмахивался от посетителя счетами и папками с цифирью, кто смотрел как на ненормального чудака, спрашивающего на перекрестке дорогу на Марс. Вернувшись из обхода второго этажа с нулевым результатом, Новицкий решил попытать счастья на первом этаже, где размещалось типографское производство и принимались объявления от публики. Там он нашел лишь изрядную толпу экзальтированных дамочек, жаждавших того же, что и петербургские «ходоки» – хоть на минуточку увидеть этого героя, засвидетельствовать ему свое почтение и уважение. Вернулся Новицкий к своему шефу, что и говорить, несолоно хлебавши. А когда летучка наконец закончилась, и из кабинета редактора вывалился газетный люд, выяснилось, что Сытин и Дорошевич заперлись там, вырабатывая какую-то газетную стратегию, и беспокоить их никак невозможно. Заявивший об этом сторож в форменной фуражке с ленточкой «Русское слово» загородил дверь и без того запертого на замок кабинета всем своим массивным телом и при каждом движении надоедливых посетителей, никак не желающих сообщать – кто они и откуда, – поигрывал цепочкой с внушительным оловянным свистком и смутно намекал на полицию. Наконец, замок на двери скрежетнул, и в проеме блеснули очки Сытина. Ловко отпихнув сторожа в сторону, Новицкий освободил путь ротмистру, и тот, шагнув вперед, решительно приветствовал издателя: – Надеюсь, вы меня помните, Иван Дмитриевич? Тот на мгновение нахмурился, припоминая. И, узнав, слабым жестом остановил сторожа, начавшего было дуть в свой свисток и вызывать подмогу: – Не дуди, Ваня! И так голова кругом – здравствуйте, господин ротмистр! Я ведь не ошибаюсь? Ротмистр Лавров? – Так точно, – склонил на мгновение голову Лавров. – Понимаю, вы заняты – но дело, поверьте, неотложное! – Так вам, насколько я понимаю, не столько я нужен, сколько господин Дорошевич! – с некоторым злорадством заявил Сытин, оглядываясь назад. – Влас Михайлович, тут по вашу душу явились господа жандармы из Петербурга! – Какие еще, к чертям, жандармы!? – рядом с Сытиным тут же выросла внушительная фигура фактического редактора «Русского слова». – Извините, но мне недосуг, господа! Иван Дмитриевич, ради бога, разбирайтесь с подобными посетителями сами! Однако посетители, которым надоело бездеятельное ожидание, действовали слаженно и ловко. Деликатно, но весьма твердо развернув Сытина и используя его фигуру как щит, они ловко проникли в кабинет, причем Новицкий, шедший в арьергарде, успел повернуть ключ в замке и сунуть его в карман. – Позвольте! – только и успел произнести знаменитый литератор, ошарашенный напором нежданных гостей. – Весьма рад лично познакомиться, господин Дорошевич! – быстро, чтобы не успели перебить, заговорил Лавров. – Как же: наслышан, являюсь вашим преданным, можно сказать, читателем и почитателем! Хотя, признаюсь, по служебной линии не могу не иметь к вам претензий по поводу некоторых ваших способов добывания литературных материалов, являющихся не только незаконными, но и уголовно-наказуемыми… – Да что вам угодно, господа? – наконец опомнился Дорошевич. – Кто вы, позвольте осведомиться, такие?! Из охранки, что ли? – Влас Михайлович, я ведь вам неоднократно рассказывал, – попробовал сгладить остроту момента Сытин. – Эти господа в сентябре, пока вы изволили в Италии быть, приходили с претензиями по поводу паспорта Палмера… – А-а, – сразу вспомнил Дорошевич. – Если не ошибаюсь, нечто вроде военной полиции? Или контрразведки? А что, собственно, случилось? Какой паспорт? Палмера, вы, кажется, сказали? Паспорт был мною найден в Одесском порту, и за отсутствием его истинного хозяина, временно использован во славу русской журналистики! Надеюсь, вы читали начало путевых очерков господина Краевского? Невзирая на опасность, он проник в Японию и привез сенсационные материалы, которыми восхищается весь мир! – Достойно восхищения! – поддакнул Лавров, кивая на своего спутника. – Между прочим, мы с господином Новицким, моим коллегой и помощником, тоже внесли свою лепту в обеспечение безопасности путешествия господина Краевского! Он, надеюсь, рассказывал вам о своих французских недоразумениях? – Вы? Помогали Краевскому? Французские недоразумения? Простите, господа, но Володя про помощь жандармов и не поминал, – несколько растерялся Дорошевич. – Какую лепту вы изволите иметь в виду? – Ну, не рассказывал, так еще расскажет! – уходя от прямого ответа, махнул рукой Лавров. – Не будем долго отрывать вас от газетных дел. Нам, собственно, надобно бы встретиться с господином Краевским. И кое-что у него узнать: некоторые его встречи в Японии представляют для нас особенный интерес! – Как это все не вовремя, господа! – Дорошевич, придя наконец в себя, побарабанил пальцами по крышке стола и тяжко вздохнул. – Всякая газета, должен вам сообщить, это живая субстанция, живой организм, который требует постоянной «пищи», своего рода подпитки. Газета живет по своим законам, так же, как и те, кто ее рождает! Наш ведущий репортер Краевский полностью погружен в громадную по объему новую тему, которую нужно прежде изложения на бумаге, осмыслять. Нужно выверять каждое слово! Ваше настоятельное требование свидания с ним наверняка выбьет его из колеи. Человек столько пережил, столько нервной энергии растратил… Да и теперь, вернувшись в Москву, он подвергается не только испытанию своей популярностью – есть все основания полагать, что он подвергается и реальной опасности со стороны японцев, которых он сумел так ловко обвести вокруг собственного носа. Извольте почитать, что пишут наши иностранные коллеги из Берлина, Парижа, из Америки, наконец! Они встревожены судьбой своего коллеги, прямо предсказывают месть самураев! Нет, я решительно не могу вам позволить встречаться с господином Краевским и отвлекать его от литературных трудов! По меньшей мере до середины февраля! Ну а вы что молчите, Иван Дмитриевич? – набросился Дорошевич на издателя Сытина. – Позволю себе напомнить, что «Русское слово» – прежде всего ваше детище! Лавров и Новицкий переглянулись. Ожидая столкнуться с сопротивлением по поводу их встречи с вернувшимся из Японии Краевским, такого решительного отпора они не ожидали. – Нет, нет и еще раз нет, господа! – продолжал решительно рубить воздух рукой Дорошевич. – Возникший ажиотаж вокруг моего коллеги, безусловно, лестен, но при этом совершенно не ко времени! Газета анонсировала регулярные японские зарисовки, а ваш визит может выбить творческую натуру из колеи. Мы и так спрятали Володю на снятой квартире, чтобы оградить его от всяческого беспокойства. Извините – но еще раз нет, нет и нет! Потратив полчаса на уговоры Дорошевича, Лавров понял, что лобовая атака не удалась. Возбужденный литератор упрямо стоял на своем, и уже начал поминать только что назначенного градоначальника Москвы[90], с которым якобы существовала договоренность относительно охраны Краевского. Расспрашивать Дорошевича и Сытина о том, не было ли у Краевского встречи с Агасфером, представлялось невозможным, и Лавров решил сделать вид, что отступает. – Ну, воля ваша: нет так нет! – вздохнул он и поднялся с места, еле заметно подмигнув Новицкому. – Подождем, пока господин Краевский освободится от своих литературных трудов, выхода коих будем ждать с большим нетерпением! Не смеем, как говорится, более обременять вас своим присутствием… Однако хочу вас предупредить, господин Дорошевич: ваши вольности с британским паспортом для Департамента полиции России тайною не являются! Не удивлюсь, если после широкой огласки в мировой печати подробностей поездки господина Краевского под чужой личиной истинный владелец британского паспорта может поднять шум и объявить о попрании своих прав на собственный паспорт! – Что вы хотите этим сказать, милостивый государь? – сразу встопорщился Дорошевич. – Уж не хотите ли вы намекнуть, что паспорт мистера Палмера попал ко мне неправедным путем? – Я не знаю, да и, признаться, не желаю знать – как именно он к вам попал. Сей казус не в компетенции службы, которую я представляю. Однако вы, как человек с опытом, должны отдавать себе отчет, что внесение любых исправлений в государственную казенную бумагу с дальнейшим использованием сей бумаги с целью извлечения выгоды является нарушением Уложения о наказаниях. Так что если полиция даст делу официальный ход – признаться, я вам не завидую, господин Дорошевич! Да и вам, Иван Дмитриевич, тоже! А засим – не смею задерживать, как говорится! – Нет уж, позвольте! – Дорошевич двумя прыжками оказался между дверью и посетителями. – Позвольте! Извольте пояснить, какую такую личную выгоду я поимел с найденного мною паспорта?! Мы что – ограбили настоящего Палмера? Попользовались его банковским счетом?! – Повторяю: таких данных у меня нет, господа! А вот то, что использование имени англичанина принесло газете весьма ощутимые дивиденды и морального, и материального свойства, – вот сие совершенно очевидно! Для подателей рекламы-то второй стол в первом этаже ставить пришлось! – с ехидной улыбкой заметил Лавров. – Кстати, Иван Дмитриевич, насколько вы посчитали возможным поднять расценки за публикуемые в «Русском слове» рекламные материалы? Насколько увеличили подписку с момента анонсирования публикаций господина Краевского? Сытин только крякнул, бросив быстрый взгляд на Дорошевича, словно говоря: «чего тут ерепениться? Дали б возможность господам поговорить с Краевским – глядишь, и не было бы столь неприятного поворота темы…» Однако известный литератор, что называется, закусил удила. И продолжил разговор на повышенных тонах, жалуясь на «зажим» свободной прессы, «ущемление демократии» и т. д. и т. п. Всплеснув в отчаянии руками, Сытин убрался в угол кабинета и в глубоком расстройстве ожидал окончания неприятного во всех отношениях разговора. ⁂ Что и говорить: шум российской и мировой прессы о дерзкой акции «Русского слова», известие о возвращении Краевского из его опасной поездки в Японию и начавшаяся публикация репортажей из Японии не прошли мимо Департамента полиции. Как, впрочем, и мимо военного министерства России. Историей о смелом репортере заинтересовались и при дворе Николая II, а министр двора Е. И. В. граф Фредерикс счел должным приложить к рабочим документам императора первый репортаж Владимира Краевского из Японии, опубликованный в газете «Русское слово». Николай II проявил к сообщению о русском газетчике, сумевшем проникнуть в самый тыл врага, довольно вялый интерес. История умалчивает – прочитал ли он вообще эту публикацию до конца? Однако одна пометка синим карандашом была им сделана – подчеркнута фамилия репортера и поставлен знак вопроса. Эта пометка заставила графа задуматься: было очевидно, что государь заинтересовался личностью репортера и желает узнать о нем побольше. Недолго мучаясь, Фредерикс переправил царский вопрос министру внутренних дел: кому, как не Вячеславу Константиновичу Плеве, знать подноготную всех подстрекателей и вольнодумцев империи, к коим министр двора неизменно причислял газетчиков[91]? Плеве, в свою очередь, переправил запрос в Департамент полиции, Лопухину. Обладая великолепной памятью, Алексей Александрович Лопухин сразу вспомнил фамилию газетчика и те обстоятельства, которые были с ним связаны. Однако об окончании истории с фальшивым паспортом он ничего не знал и призвал к себе главного инициатора поднятого несколько месяцев назад шума – «главного борца» со шпионами Манасевича-Мануйлова. – Господин надворный советник, не столь давно вы докладывали мне историю с «Русским словом», корреспондент которого собирался по чужому британскому паспорту проникнуть в Японию… – Точно так, ваше высокопревосходительство, – осторожно подтвердил Мануйлов, которого насторожило столь официальное директорское обращение к нему. – Судя по визгу, поднятому этой газетой еще в декабре прошлого года, ее репортеру удалось провернуть сию аферу и вернуться из Японии живым и невредимым. А сегодняшний нумер газеты содержит и первый репортаж этого самого, как его… Краевского[92]. Что ж, я прочел… Не будучи знаком со всей публикацией, тем не менее могу сделать вывод о том, что писака «вставил хороший фитиль» нашим господам военным разведчикам. Свежо, смело в самом хорошем смысле этого слова – а самое главное, случит некоторым отвлечением читательских масс от наших внутренних треволнений[93]. Как вы полагаете, Иван Федорович? – Полностью разделяю вашу оценку, Алексей Александрович! – Манасевич славился умением держать нос по ветру и мгновенно перестраиваться – в зависимости от точки зрения начальства.