– Верьте слову! – зашептал Медников. – И робяты из охранного мне по старой дружбе шепнули: по агентурным данным, к мирному шествию толпы намерены подмешаться вооруженные эсеры с политическими лозунгами. Что первоначальный текст той верноподданейшей петиции переписан уже с добавлением политических по сути и оскорбительных для государя требований! Все петербургское начальство этого будущего воскресенья с ужасом ожидает, друг за друга прячется. Верьте слову: не отпустят! Так что предлагаю нелегально ехать, без доклада начальству! Вас же из Варшавы не отзывали? Лавров покачал головой. – Ну и пусть считают, что вы еще там! – Провокатор ты, Медников! Дисциплину нарушать подбиваешь! Но… Ты прав, черт возьми! Тут и без нас разберутся, полагаю… А если протелефонируют мне? – Не протелефонируют! – Медников достал из бокового кармана кусачки и тут же убрал их. – Не работают у нас в конторе нынче телефоны, Владимир Николаевич! – Все предусмотрел, беспоповец хитрый! – покачал головой Лавров. – А я-то в ресторацию приличную сходить намеревался, пару визитов сделать… Но раз такое дело – носа высовывать до поезда мне отсюда не стоит! Чтоб не увидел никто! – И не высовывайте, Владимир Николаевич! – обрадовано зачастил Медников. – За обедом я пошлю человечка, а визиты ваши подождут! ⁂ К ночному курьерскому в Москву Лавров и Новицкий едва не опоздали: с наступлением темноты Петербург словно вымер. Улицы были совершенно пусты, и даже извозчиков не было видно на обычных, излюбленных ими биржах. Спутники, видя такое дело, постепенно ускоряли шаг. Эта мера позволяла им заодно и разогнать в жилах кровь: легкий дневной морозец с наступлением темноты превратился в жалящего холодом монстра. Два-три извозчика, попавшихся им по дороге, не остановились, не отреагировав ни на разбойничий посвист Новицкого, ни на призывное лавровское: «голубчик, два рубля до вокзала дам!» и размахивание саквояжем. Наконец Новицкий, высвободив одно ухо из-под башлыка, вовремя услыхал набегающий из переулка стук копыт, и, рванувшись, перегородил переулок своим телом с растопыренными руками. Деваться извозчику было некуда, и он натянул вожжи, опасливо вглядываясь в ночных пассажиров. Усевшись в кошеву, Новицкий немедленно начал пытать ваньку: – Вы куда все подевались, мерзавцы? Извозчики, то есть? Из города сбежали все, что ли? Или клад нашли, и порядочные пассажиры с их гривенниками уже не интересны? – Тута сбежишь! – мрачно ответствовал ванька. – Седок нонесь поганый пошел, пакостный! Садишь его, как порядочного… До места довез – а он заместо двоегривенного револьверт в рыло сует… И слова всякие обидные говорит: почему не бастуешь, мол, как всякий сознательный пролетарий? Грозит ишшо: увижу, дескать, еще раз твоё рыло – все пульки из барабана в морду-то и покидаю! Лавров и Новицкий переглянулись. Ванька же, воодушевленный сочувственным молчанием, продолжал: – Лошаденку мою хотели сегодня это… Как же он, сучий потрох пролетарский, сказал? Мы, грит, на полдня нынче твою дохлятину экспра… экспру… – Наверное – экспроприируем? – подсказал Лавров. – Вот-вот, так и сказал, в рот ему дышло! Кое-как отговорился: еле живой кобылку свою представил… А куда мне без лошадки-то, господа хорошие? Ой, простите – не товарищами ли будете? – Нет, не товарищами, – дружно рассмеялись седоки, хотя смешного в рассказе ваньки, признаться, было маловато. У Московского вокзала Лавров щедро дал извозчику полтинник, и тот, не дожидаясь набегавших откуда-то с вокзального дебаркадера пассажиров, принялся нахлестывать свою животину и умчался. Как бы там ни было, но до отхода поезда оставалось еще около часа, и Лавров предложил погреться в павильоне. Станционный жандарм проводил пассажиров подозрительным взглядом и успокоился только тогда, когда те зашли в желтый круг фонаря и можно было разглядеть их форменную одежду. – Как нынче московский курьерский? – поинтересовался Лавров. – А бог его знает! – откровенно заявил жандарм. – Агитаторы с заводов в депо ходили, было дело – но у нас там нынче охрана, визитеров до машинистов не допущают. Так что должон быть сегодня московский… А вы не в буфет ли собрались, господа офицеры? – Туда! – не стал отрицать Лавров. – А что? И там нынче бастуют? – Хуже, господин ротмистр! – зашептал жандарм. – Агитаторы нынче там, язви их в душу! Митингуют! На морозе-то им, видать, неспособно, так оне в павильон и порскнули! – Ну а ты тут на что, братец, голубая[62] твоя душа? – шутливо поддел его плечом Лавров. – За порядком не следишь, а? – Какой нонесь порядок, господин ротмистр!? Не велит нам начальство нынче агитаторов этих трогать, язви их! Чтобы «народные массы не будоражить без особых на то оснований!», – передразнил он свое начальство. – А что командиры из казарм нынче видят? Это я тут, с железнодорожного дебаркадера вижу: есть настоящие агитаторы фабричные и есть «примазавшиеся» к ним! У фабричных да заводских руки рабочие, с черными ногтями. Они нашу службу не задирают, иные и здоровкаются. А у «примазавшихся» ручки белые, морды нахальные, винищем дышут – даром что красные повязки нацепили! Те и мундир оскорбляют, и государя-императора хулой поминают. Сразу видать – «политика»! А ты не моги трогать, раз красная повязка! – жандарм сплюнул. – Так что и в павильонном буфете нынче «примазавшиеся» засели! Горлопанят, водку бесплатно требуют, порядочных пассажиров, навроде вас, цепляют! Так что не советую, господа! – М-да… А где ж пассажиры-то? Или нынче и не ездит никто? – Которые приличные – у дежурного по вокзалу Христом Богом от мороза хоронятся. И за зданиями… Переглянувшись, Лавров и Новицкий решили судьбу не искушать, и в павильон не ходить. Остались ждать подачи состава на дебаркадере, только из-под фонаря ушли. А когда состав с опозданием почти на сорок минут был все же подан к дебаркадеру, убедились в наблюдательности станционного жандарма. Откуда ни возьмись, по платформе побежали поскорее к вагонам, цепляясь корзинами и чемоданами, пассажиры. Юркнули по своим местам – и опять дебаркадер опустел. Заняв сдвоенное купе второго класса, спутники с облегчением скинули свои шинели – и тут же обнаружили, что вагон протоплен плохо. Окликнутый проводник по этому поводу мрачно заявил, что угля нынче в депо подвезли мало – потому как артель угольщиков бастует. Впрочем, вынутый Лавровым серебряный рубль произвел магическое действие. Мгновенно повеселев, проводник с грохотом извлек откуда-то из своих «закромов помятые ведра и полез с ними под вагон. Вернувшись, заявил, блуждая глазами: – До Бологова хватить! А более забастовщики не дают, на рубь-то! – Голубчик, так это же только полпути! – вздохнул Лавров. И деликатно осведомился. – А что, иных пассажиров в вагоне нет? Мне что – за всех платить? – Все пассажиры по купе заперлись и носа не кажут! – ухмыльнулся проводник. Пришлось Лаврову второй рубль доставать. – Можешь ли, любезный, еще пару ведер раздобыть? – С превеликим удовольствием! – брякая ведрами, проводник, подоткнув полы шинели, снова нырнул под вагон. Сплюнув под ноги, Новицкий пробурчал под нос что-то отнюдь не божественное. Через полчаса, когда поезд уже тронулся, в вагоне заметно потеплело, и накинутые было шинели снова отправились на вешалку. Расстегнув саквояж, Лавров достал полубутылку шустовского. Новицкий тоже оказался опытным путешественником, и чуть смущаясь начальника, извлек из своего саквояжа такую же полубутылку. Ротмистр передал Новицкому папку с досье дипломата Павлова. Предупредил: – Сейчас мы с вами, подпоручик, одну посудинку пока «приговорим». А когда ознакомитесь с досье, и за вторую браться можно будет! Здесь все, что мне на Павлова собрать удалось. И формуляр у человека хороший, и послужной список достойный… Вот только откуда у него способности специфические, наши прямо вдруг проявились – я так и не понял. Может, вы разберете, подпоручик? ⁂ По злой иронии судьбы, истинная роль Александра Ивановича Павлова[63], блистательно справившегося в Русско-японской войне с нехарактерной для дипломата ролью организатора и резидента созданной им же Секретной службы в Шанхае, осталась практически неизвестной не только его современникам, но и многим историкам и летописцами той непростой поры. Получив в 22 года мичманские погоны после окончания элитарного Морского кадетского корпуса, Павлов «просолил» их в многомесячных морских походах, а через 4 года вдруг изменил морю и поступил на службу в Азиатский департамент МИДа. А еще через 4 года, попросившись на «живое» дело, получил назначение в совершенно некарьерную, «третьестепенную» миссию России в Китае. Однако сместившиеся акценты в политике России последнего десятилетия XIX века вскоре сделали дипломатическое «захолустье» Китая передовой линией русской внешней политики. И тут настал час Павлова! Дипломатический нюх и незаурядные аналитические способности помогли Александру Ивановичу быстро делать карьеру. Формально – первый секретарь посольства, фактически – личный секретарь посла, графа А. Кассини. Графу не очень нравилось копаться в китайских вопросах, и все политические донесения из Китая в МИД был вынужден писать его личный секретарь. А когда граф с великим облегчением покинул «желтую страну», Павлов уже на практике стал проводить стратегическую линию Петербурга в Китае. Он выполняет целый ряд секретных и щепетильных поручений, оплачивает сговорчивость высших китайских сановников, ставит свою подпись под русско-китайским договором[64] 1898 года. И его имя все чаще звучит в коридорах МИДа и даже в царских апартаментах. В том же году его отличие позволили Павлову надеть мундир статского советника и получить назначение генеральным консулом и поверенным в делах в Корее. Еще через четыре года – золотой ключ камергера[65], год спустя – чин статского генерала, ДСС – действительного статского советника. Павлов становится чрезвычайным посланником и даже полномочным министром при императоре Кореи. С этой страной у России были давние, особо доверительные отношения[66]. Однако международная политика, как известно, дама капризная и непостоянная. Наступил поворот и в русско-корейских отношениях. В Корее произошел резкий рост влияния Японии, завершившийся установлением там протектората Страны восходящего солнца. И российская дипломатия сознательно отказалась от активного противостояния из опасения еще более накалить и без того «горячие недоразумения» с Японией. Главной задачей Павлова стало сдерживание японского проникновение на полуостров. Надо заметить, что не все в Петербурге были сторонниками пассивного сдерживания. Много потов пришлось пролить послу, лавируя между прямыми указаниями своего министерства и теми высокопоставленными лицами, которые вмешивались в корейские дела[67]. ⁂ …За три дня до начала Русско-японской войны японский военный атташе в Сеуле Ёсида, предъявив командиру крейсера «Асама» секретную телеграмму из Токио, потребовал доставить его в обозначенную на карте точку севернее корейского порта Чемульпо. На карте, которую он показал японскому офицеру, было указано место закладки телеграфного кабеля, шедшего на север. Через час командир доложил: крейсер на заданной точке. – Мне нужен этот кабель. Прикажите вашим водолазам перерезать его! Командир «Асамы» позволил себе едва заметно улыбнуться: ох уж, эти сухопутные генералы! – Сначала этот кабель нужно найти, ваше превосходительство. Я прикажу спустить в море сразу несколько шлюпок с матросами, вооруженными «кошками»[68]. Они опустят «кошки» на дно и будут двигаться зигзагами. Что я должен сделать, когда кабель будет обнаружен? – Ваши водолазы должны быть наготове. И как только кабель будет найден, они спустятся на дно, вырежут кусок и доставят мне! – А разве не достаточно будет просто перерезать кабель? – У меня в руках должно быть доказательство, что связи нет. Русские консул, их военный агент и посланник должны быть слепы и глухи! Через три часа, уже перед самым рассветом, двое водолазов в тучах пузырьков воздуха, подняли на борт одной из шлюпок кусок кабеля размером около двух сяку[69]. Облепленного ракушками, какой-то зеленью… Отбросив брезгливость, Ёсида торжественно поздравил капитана с успешной операцией. – Я непременно сообщу о нашем совместном успехе в Токио! – пообещал сияющий атташе. Командир отдал честь, поклонился, скрывая разочарование: подумать только, вот так «операция»! Несколько дней назад на совещании у императора было принято решение о начале войны с Россией, и армада под командованием Урио и Камимуры вышла в море с тем, чтобы, разделившись, напасть на Порт-Артур и высадить десант в Корее. А его крейсер, вместо того чтобы топить русские корабли, целую ночь искал кусок паршивого медного провода… Несмотря на секретность приказа, местные японцы еще до решения гэнро[70] развили непонятную активность, позволив посланнику России в Корее Александру Ивановичу Павлову сделать вывод о скором начале войны. Узнав о вышедшей в море эскадре и том, что часть ее направляется в Корею, Павлов потребовал прямой провод[71] с Петербургом и Порт-Артуром. Но телеграф молчал: Павлов не знал пока ни о диверсии Ёсиды, ни о том, что южный хвост «кабеля» японцами тоже перерезан. С дипломатической почтой и секретными шифровками в Порт-Артур была направлена канонерка «Кореец». Но до места назначения она не дошла, подвергнувшись атаке идущей навстречу японской эскадре. Не отвечая на орудийный огонь (при этом можно было повредить стоящие на рейде иностранные корабли), командир «Корейца» капитан второго ранга Беляев отдал приказ возвращаться на базу.