– Ну, здравствуйте, здравствуйте, господа! – приветствовал их директор Департамента. – Вот так и приходится по нынешним временам встречаться – на скорую руку, едва не бегом-с! Что новенького, Николай Семенович? Чем порадуете? – Радовать пока нечем, – отрапортовал ротмистр Бердяев, настороженно поглядывая на начальство, которое даже присесть не предложило – знак плохой, как известно. – Поскольку имею данные о том, что ваше превосходительство следует по срочному вызову государя, могу лишь акцентировать ваше внимание на обстоятельстве, имеющем прямое отношение к здоровью нашего обожаемого монарха. – Ну, что там за обстоятельство? – лениво поинтересовался Зволянский. – Да ты не оглядывайся на помощника своего. Какие уж тут тайны между своими могут быть? Только – коротко! Бердяев, поймав гневно прищуренный взгляд директора, тяжело сглотнул и начал докладывать: – Имею верные подробности относительно природы болезни нашего государя, ваше превосходительство! Отравлен масонами-талмудистами! В частности – врачом-иудеем Захарьиным. Зволянский поперхнулся уже остывшим чаем: – Ты что, пьян? Захарьин успешно закончил медицинский факультет Московского университета, совершенствовал врачебное мастерство в Берлине и Париже. Он профессор и директор клиники Московского университета. За заслуги в области медицины стал почетным членом Академии наук. Особенно славится искусством диагноза. Именно по этой причине его и привлекли к лечению государя, надеясь на его большие медицинские знания. А ты что несешь?! – Вернейшие сведения, ваше превосходительство! Вы не можете не знать отношения нашего государя к инородцам вообще и евреям в частности![27] Вот они и решили, того… Воспользоваться случаем! Извольте ознакомиться с документами, ваше высокопревосходительство! – Бердяев протянул директору пухлую папку. Зволянский брезгливо взял бумаги в руки, положил рядом с собой на диван и начал их перелистывать, время от времени недоуменно хмыкая: – Что за бред? «…Сделайте детей ваших врачами и аптекарями, дабы они отнимали жизнь у христиан… сделайте так, чтобы дети ваши были бы адвокатами и нотариусами и чтобы они всегда вмешивались в дела государства с целью подчинить христиан евреям, дабы вы могли бы стать господами над миром и мстить им…» Бред, истинный бред! Он перевернул еще несколько страниц: – Откуда все это? «Заболевание было легкое, простая простуда, которая обыкновенно проходит в неделю, разве что больному не была оказана медицинская помощь, в каковом случае болезнь может принять затяжной характер. Простуда у царя осложнилась и перешла в плеврит. В то время в Москве жил доктор, который лечил очень успешно. Это был Захарьин. Он был вызван в Крым и, прибыв туда, поставил свой диагноз. Если бы он был террористом, то мог бы убить царя, но тогда бы немедленно был разорван на клочки. Но Захарьин не был террористом. Он был врачом. В качестве такового он прописал лекарство, которое предусмотрительно привез с собой. Без колебаний августейший пациент принял это лекарство…» Директор сбросил на пол вагона рассыпавшиеся бумаги и в упор уставился на Бердяева. – Значит, здоровье царя-батюшки тебя беспокоит, Николай Семенович? А как насчет сохранности казны государевой?! Ерунда, поди? Отщипнуть маленько – кто заметит-то, а? – Н-не понимаю! Грязные наветы, полагаю, ваше превосходительство… – Наветы? Тоже, поди, от талмудистов?! Иди за стол, ротмистр, почитай! – Зволянский достал бювар, вынул оттуда донос, снял первую и последнюю страницы и сунул Бердяеву. – 45 тысяч только с начала нынешнего года! Читай! – Позвольте прежде объясниться, ваше… Руки у начальника московской охранки крупно дрожали. Не решаясь сесть за стол с убийственными для него документами, он порывался подвинуться ближе к приезжему начальству, но Зволянский брезгливо отпихивал его. Из второго салона несколько раз осторожно выглядывал Медников, словно ожидая окончания скандала. Потом, решив, что ждать бесполезно, бочком, не прощаясь, протиснулся мимо начальства к выходу. – Это что – он нафискальничал? – заметил его Бердяев. – Какой негодяй! А про свои делишки он вам, ваше высокопревосходительство, не написал?! – Все – вон из вагона! – неожиданно заорал Зволянский. – Вон! В ушах звенит! Поймав взгляд Зубатова, продолжил: – Примешь дела у ротмистра. А его чтобы и духу здесь не было! На обратном пути, когда поеду, доложишь! Никуда больше не писал? Только в мой адрес? – Единственно! – молитвенно прижал руки к груди Зубатов. – И не надо пока шум поднимать. Тоже ступай. Скажи там этим… Путейцам, или как их там – пусть отправляют литерный. Медникову ни в чем препятствий не чинить. Почту возьми! Для меня есть что-нибудь новенькое? – Никак нет! То есть… Заварзин из Ливадии телефонировал. Просил передать вашему высокопревосходительству, что депеша отправлена… не самим, а Марией Федоровной[28]. – То есть как это? – Зволянский почувствовал, что голова у него пошла кругом. – То есть как не государем?! А Высочайший регламент… – Не могу знать! Вот как перед богом! – попятился Зубатов. – Мне было сказано: передай, что депеша отправлена по настоянию ее величества. Чтобы вы, ваше превосходительство, стало быть, были в курсе… – Ладно, ступай. Разберемся! Когда литерный, лязгнув сцепками вагонов, тронулся, директор Департамента полиции растянулся прямо в сапогах и мундире на диване и принялся напряженно размышлять. Заварзин, Заварзин…[29] Что он хотел на самом деле передать своим сообщением? Высочайший регламент запрещал отправлять кому бы то ни было какие-либо депеши и отдавать распоряжения от имени государя и без его ведома. Хотя, с другой стороны, кто посмеет воспрепятствовать императрице? На этот вопрос напрашивался единственный ответ: государь был плох. И в Ливадии это тщательно скрывали. Причем скрывали на самом высоком уровне – так, что об этом не знал даже он, Зволянский. Или же… Мысль, осенившая директора, была настолько неожиданной, что он слетел с дивана и ошеломленно уставился в тщательно зашторенное окно. Неужели вся эта «талмудистика», собранная Бердяевым черт знает где, попала к императрице и Мария Федоровна запаниковала? А литерный уже набрал ход и рвется на юг… Остановить, вернуться в Москву и тщательно допросить Бердяева? Зволянский протянул было руку к кнопке вызова старшего конвоя – тот мог связаться с машинистом по телефону и передать команду об экстренной остановке. Но передумал. Начал собирать с пола шевелящиеся на сквозняке листы «талмудистского» доноса, укладывать их по порядку, ища недостающие страницы. Нет, возвращение в Первопрестольную ничего не даст. Ну, допустим, Бердяев покается, что решил выслужиться для прикрытия своего греха с растратой и отправил второй экземпляр в Ливадию раньше. Для отвлечения внимания, так сказать… И что дальше? Если это и так, то Бердяев «играл» не против него, Зволянского: за ближнюю охрану государя отвечал Заварзин. Доктора, как и прочие персоны, допускавшиеся для непосредственного общения с государем, получали это право только после тщательной проверки начальником личной охраны, а то и письменной рекомендации пользующихся полным доверием лиц. Нет, возвращаться в Москву глупо. Тогда как надо понимать телефонограмму Заварзина о том, что инициатор вызова в Ливадию не сам государь, а его венценосная супруга? Зволянский знал, что, несмотря на вполне сердечные отношения в царском семействе, несмотря на добродушие Александра, тот был весьма крутенек с нарушителями устоев, кем бы они ни были. И если, как сообщил Заварзин, вызов инициирован императрицей, то царская «головомойка» Марии Федоровне обеспечена[30] И если депешу отправила она, то причина тоже может быть только одна… Болезнь царя официально считали отголоском трагедии в Борках. В октябре 1888 года в 45 верстах от Харькова, на станции Борки, произошло ужасное: царский поезд потерпел крушение. Семь вагонов разбились в щепки, пострадало почти 50 человек. И только свернувшаяся в виде полусферы крыша вагона-столовой спасла находившуюся там царскую семью, хотя сразу возникла легенда о могучем царе, который удержал над женой и детьми падающую крышу вагона. Но далеко не все считали, что болезнь Александра, которая свела его в могилу, началась там. Государь, несмотря на свою могучую внешность, был вообще слаб здоровьем, которое подорвал алкоголем и нежеланием лечиться. Зволянский несколько раз бывал в Гатчине, и всякий раз инкогнито, поскольку как глава Департамента полиции права личного доклада государю не имел. Но служба у Зволянского была многоплановой и порой требовала его личного присутствия там, где он и его опыт могли потребоваться монарху. И не мог не согласиться с тем, что преследуемый в собственном царстве, загнанный в Гатчинский дворец, Александр III действительно чем-то напоминал Павла I, здесь же обреченно ожидавшего своей страшной участи. Сходство усиливалось и тем обстоятельством, что жены обоих императоров были полными тезками. Дворец был одновременно и крепостью. Расположенный на лесистой возвышенности, окруженный озерами Белым, Черным и Серебристым, он был защищен рвами со сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Здесь имелся подземный ход к озерам, а также подземная тюрьма. В этом средневековом замке Александр III чувствовал себя по-настоящему дома. Императрица, тянувшаяся к светской жизни с ее балами, раутами, зрелищами, любившая общество, тяготилась пребыванием в Гатчине, хотя и смирялась с временной изоляцией, сознавая ее необходимость. Трусом Александр III не был. Но постоянное ощущение опасности развило в нем болезненную мнительность. Напряженное ожидание внезапного нападения побуждало его с заряженным револьвером в руке совершать ночные обходы дворцовых покоев, прислушиваясь к малейшему шороху, и в конце концов сделало невольным виновником гибели офицера дворцовой стражи (барона Рейтерна, родственника министра финансов). При неожиданном появлении царя в дежурной комнате офицер, куривший папиросу, спрятал ее за спину. Заподозрив, что тот прячет оружие, Александр III выстрелил. «Спиртное. Именно алкоголь был спасением для мнительного императора, был его отдушиной под низкими потолками замка», – размышлял Зволянский. Невольно улыбнувшись, он припомнил смешные и грустные сценки из царской жизни, свидетелем которых не раз становился во время пребывания в Гатчине. …Глубокая ночь, 2–3 часа пополуночи. Государь работает над бумагами (это было его обычным расписанием). В смежной комнате склонилась над шитьем или вышивкой императрица. В замке – глубокая тишина, прерываемая иногда легким скрипом стула под грузным телом императора да шелестом перекладываемых им бумаг. Со временем скрип слышится чаще, бумаги шелестят все громче: государю хочется выпить! Через распахнутую дверь он бросает осторожный взгляд в смежную комнату, встает, крадется к буфету и улыбается, ужасно довольный своей предусмотрительностью. Вчеpa дверца буфета предательски скрипнула, чем и привлекла внимание императрицы. Нынче утром Александр, зайдя в караульное помещение, незаметно положил в карман кафтана небольшую масленку с ружейным маслом. А днем, улучив момент, тщательно смазал петли предательской дверцы. Император осторожно тянет ее на себя. Дверца бесшумно открывается – полная виктория, как говаривал его давний предок! Александр берет в одну руку бокал, в другую – тяжелую бутыль из сервиза, наполненную живительной влагой. Затаив дыхание, он наклоняет бутыль – и в глубокой тишине вдруг раздается громкое «буль-буль». Ювелиры-изготовители, чтоб им пусто было, сотворили столь «музыкальное» сопровождение для каждой наливаемой стопки! Император замирает – но поздно, поздно! Мария Федоровна услыхала, и, не вставая с места, укоризненно замечает: – Саша, поставь водку на место! Мне кажется, ты достаточно выпил за ужином! Как поступит в аналогичном случае обладающий всей полнотой власти в империи мужчина? Прикрикнет? Напомнит, «кто в доме хозяин»? Торопливо выпьет то, что успело попасть в бокал? Нет, Александр играет «по правилам»: поймали – надо признать поражение… Виновато кашлянув, он закрывает буфет и возвращается к бумагам. И лишь минут через пятнадцать прибегает к «крайней мере». Он шумно отодвигает стул, щелкает крышкой чернильницы и грузными шагами, не таясь, направляется к боковой двери в алькове. – Саша, ты куда собрался? – немедленно доносится спокойный голос супруги. – Право, Машенька, неужели я должен отпрашиваться у тебя даже туда, куда цари пешком ходят? – с оттенком раздражения вопрошает император и исчезает за дверью, громко ею хлопнув. Но эта дверь – не в туалет, а всего лишь в маленький коридорчик перед ним, в конце которого есть еще одна дверь. А за нею – «черная лестница», ведущая в кухонный подвал. По этой лестнице Александр уже бежит тяжелой рысью. Врывается в кухонное помещение, где ночная смена поваров и их помощников трудится над завтрашним обедом. Появление царя здесь никого не удивляет – лишь низкие поклоны и возгласы: доброй ночи, ваше величество! – А ну-ка, братцы, где тут «дежурная» посудина? Посудина – примерно полулитровый ковш, похожий на старинную братину[31], – уже готова и давно стоит в лохани со льдом. Старший повар подает ковш императору, младший на крышке от кастрюли приготовил нарезанную вареную говядину и кусок черного хлеба – какие, к черту, на поварне сервизы?! – На долгое здоровье, ваше величество! Александр осушает ковш, занюхивает коркой хлеба. Повара улыбаются: у них с царем есть общая тайна! – Спасибо, братцы! Выручили! Дай вам Бог! – И Александр, торопливо глотая куски захваченной с собой (без вилки!) говядины, возвращается на лестницу, а потом и к своим бумагам. Знала ли, догадывалась ли Мария Федоровна о ночных «маршрутах» венценосного супруга якобы «по нужде» – история умалчивает… – Как же государь обходится с этим делом в Ливадии? – с мрачным юмором размышляет вслух Зволянский. – Как? Ведь поварня там находится в совершенно отделенном от дворцовых помещений корпусе…