– Тебе кака разница? – хихикнула новоиспеченная жрица любви. – Думаешь, тебя единого дожидаться тута буду? Нету больше полтинничка? Ну и вали по холодку отсель! Удовлетворенные «первоходки» выползли через лаз, на ходу обмениваясь впечатлениями. А через несколько минут, пыхтя, через «тоннель любви» полезла следующая тройка матросов, держа в крепких зубах приготовленные монеты. Так продолжалось до самого рассвета, под завистливое улюлюканье мужиков-арестантов. Утром же, во время традиционного обхода старпома арестантских трюмов, кто-то из каторжников, видимо, не удержался – донес о нарушении Промыслову. Тот немедленно побежал к капитану. Караульных, свободных от вахты, выстроили на юте и долго пугали трибуналом во Владивостоке. Старшине же, хранившему скудное жалованье своих подопечных, было сказано прямо: еще один выданный караульщикам аванс – и трибунал ему обеспечен точно! Тем не менее простая и бесхитростная жизнь в женском арестантском отделении продолжала бить ключом и в следующую, и в последующие ночи. Не помогли и устраиваемые капитаном и его помощниками засады. Вскоре к караульщикам-«лазутчикам» практически открыто присоединились многие из членов экипажа «Ярославля» – у тех с наличностью было получше. Жрицы любви подняли тарифы до 70 копеек за визит – но это мало кого останавливало! Видя явные нарушения режима со стороны экипажа, осмелели и арестанты, сидевшие в одном отсеке с арестантками, но отделенные от них поспешно воздвигнутой перед самым выходом в море решеткой. Они, разумеется, полтинников за «акт любви» и не думали давать – у многих просто-напросто не было денег. Однако женщины твердо стояли на своем: или плата за удовольствие, или никак! Зажиточные арестанты покряхтели, поматерились и полезли за нычками[15], зашитыми в одежду или ловко укрытыми в подметках котов[16]. Получив гонорар – бумажные рублевики, скрученный в тугие трубочки, – предприимчивые корабельные путаны становились у решетки на коленки, задирали юбки и прижимали круглые зады к прутьям. Выглядело все это, конечно, по-скотски: парочки прижимались, каждый со своей стороны, к решетке, и судорожно дергались, стараясь поскорее закончить «свидание». Капитану вскоре надоело нести ночные вахты одному – по каким-то необъяснимым причинам всякий раз его непреодолимо клонило в сон. Сию «необъяснимость» мог бы, если б захотел, разъяснить кок, подсыпавший по просьбе команды в вечерний чай капитана кое-какое снадобье. В общем, капитан вынужденно махнул рукой на непотребства – тем более что пароход вскоре вышел в Красное море, и удушающая жара сменилась прохладными ветрами, заставившими арестантов вспомнить о своей одежде. Стало чаще штормить, и «Ярославль», тяжело переваливаясь с одной огромной волны на другую, стал все чаще черпать бортами серую морскую воду. Непотребства все это, разумеется, не прекратило – но значительно снизило их количество. Арестанты из правого трюма, отделенные от левобортников широким коридором, могли только с завистью наблюдать за любовными развлечениями матросов и своих товарищей и заниматься онанизмом. Направленная капитану «петиция» о несправедливости с требованиями поменяться трюмами с товарищами успеха не имела: здесь уж капитан твердо стоял на своем. ⁂ Сонька в этих оргиях участия не принимала. Не то чтобы никто не обращал внимания на довольно миловидную женщину, которой едва минуло 35 лет. Скорее уж наоборот: европейская знаменитость привлекала и самых молоденьких матросов – всякому было бы лестно при случае небрежно упомянуть о том, что нынче вот «оприходовал» ту самую Соньку Золотую Ручку. К ней неоднократно подступались с недвусмысленными предложениями – она же только недобро ухмылялась. А на слишком настойчивых в упор глядела своими глазами цвета стали так, что матросики мгновенно тушевались и отступали, ища женщин посговорчивее. Заняв самое прохладное, обдуваемое место в трюме, Сонька с той же недоброй улыбкой обмахивалась веером, сделанным из тряпочек и щепочек, и о чем-то напряженно размышляла. О чем? О чем могла думать мадам Блювштейн, кроме как о побеге? Попробовать обольстить одного из караульных? Такие прецеденты в ее жизни бывали – взять тот же побег, организованный для нее молодым надзирателем смоленского тюремного замка Василием. Влюбившись в знаменитую аферистку с чарующим голосом, он сумел вывести Соньку из тюрьмы. Убежали они недалеко – до поля с одиноким стогом сена, в котором стареющая аферистка подарила Василию единственное, что может дать мужчине спасенная женщина. Она и сама наслаждалась тогда в минуты короткой свободы молодым и сильным телом, словно предчувствуя, что это последняя в ее жизни настоящая любовь. Пусть короткая, на часок, но любовь. Ей было искренне жаль Васю-Василька – она-то знала, что он сейчас заснет, а она потихоньку исчезнет, оставив ему одно-единственное будущее – уже мчащуюся по следам беглецов погоню, каторгу и кандалы… Там, в стогу, Сонька нашептывала Василию ласковые слова, однако насчет своего собственного будущего не слишком обольщалась. Европейская известность, многочисленные портреты и сам стиль ее работы сделали аферистку легко узнаваемой в любом обществе. Два-три дня, максимум неделька на воле – вот и все… В России ее загнали, как обессилевшую лань. И за границу уже не проскочить – в каждой казарме пограничной стражи развешаны ее портреты. А жаль, вздохнула Сонька. Последние года три-четыре она часто задумывалась о старости, о дочерях и их будущем. Там, в Европе, она благоразумно сделала несколько тайников, в которых хранила наиболее ценные ювелирные изделия и драгоценные камни. Ни одному следователю, ни на одном суде она так и не призналась, что где-то хранится на черный день часть ее добычи. Дерзко отшучивалась, ссылалась на свое мотовство, на слабую женскую память. Часть драгоценностей она даже сумела превратить в звонкую наличность – но ее было немного. Чтобы дорого продать легко узнаваемую ювелирку, нужно время, нужен доверенный мастер, способный не только сделать колье, диадемы и ожерелья неузнаваемыми, но и сохранить их для заказчицы. А ей с этим никак не везло! Мастера или бездарные попадались, или совсем бессовестные: когда она после очередной неприятности с арестом или короткой отсидки являлась за своим добром, ее нахально не узнавали, грозили полицией, приказывали убираться прочь. И все равно припрятанной добычи могло хватить до конца ее дней – нужно было только время, неспешный поиск хороших мастеров-ювелиров и страна, где она не успела наследить. В общем, время, время и время – которого у нее уже, считай, не было… И с товарками по тюремному пароходу отношения не складывались. Она открыто презирала этих недалеких бабенок, в основном мужеубийц или поджигательниц, охотно раздвигающими ноги перед матросней за жалкие полтинники. Да еще и с шуточками, прибауточками, скабрезностями в адрес «лентяев» или «неумех». Она не осуждала их вслух – но ведь женщины очень чутки на отношения! И товарки платили ей той же монетой – презрением. Когда шальная волна – вот удивительно, даже порой во время полного штиля – неожиданно захлестывала распахнутые по случаю жары иллюминаторы и начинала плескаться чуть ли не под коленями, эти плебейки заставляли вычерпывать воду и ее, Соньку. Когда это произошло впервые, мадам Блювштейн лишь отвернулась, грубо, по-мужски выругав «мокрощелок». Однако тут же получила увесистый удар черпаком по голове. – А ну-ка, еще раз скажи, что не будешь убираться вместе со всеми! – яростно подступила к ней здоровенная бабища. Сонька умела быстро ориентироваться. И мгновенно сообразила, что одной против сотни разъяренных женщин ей не устоять. Забьют, изуродуют, а матросики только посмеются над гордой аристократкой. Не говоря ни слова, она встала, взяла черпак и принялась вместе со всеми вычерпывать воду. Однажды ее грубо растолкали ночью. Сонька соскочила со своей шконки с черпаком в руках и услышала презрительный смех. – Смотрите, бабоньки, фря-то наша совсем умом тронулась: и спит с черпаком! Иди, аристократка, человек тебя сурьезный к решетке кличет! – Неужели этому сурьезному человеку вас, б…ей подзаборных, мало? Не пойду! – и Сонька решительно полезла на свою шконку. – Гляди, не проторгуйся, девонька! – опять захохотали бабы. – Нужна ты ему больно со своими обвислыми цыцками! Дело у Семы Блохи к тебе какое-то! «Ивана» Сему по кличке Блоха Сонька знала. И слышала о нем много: такой, коли захочет, любую молодку мигом и безо всяких полтинников на карачки поставит. Коли зовет такой, надо идти… Сонька, хоть и спала голой, как все, накинула халат, и, обходя сопящие парочки, направилась к решетке, разделяющей левый отсек трюма надвое. Сему Блоху она заметила не сразу: раскачивающиеся под коридорным потолком фонари рассыпали повсюду причудливые тени. А Блоха сидел в уголке, только прищуренные глаза посверкивали в полутьме. – Ну, здравствуй, Софья! Садись-ка рядом, разговор сурьезный к тебе имею! Помолчав, Сема Блоха удивленно покрутил головой: – Скажи мне кто лет этак пять назад, что с бабой по самому что ни на есть мужскому делу советоваться стану – плевка бы пожалел на того человека! – Ну и не советуйся, – фыркнула Сонька. – Я тебя не заставляю… – Не дерзи! Такое ценить надо! Ты, говорят, женщина головастая, пятерым мужикам в сообразительности фору дашь. И «масть» у тебя недаром в нашем деле наивысшая. Я вот, например, простой вор. А ты на высшей ступени – аферистка! Образованная, несколько языков знаешь, в любом обществе своей выглядишь… – Сема, ты меня ведь не за комплиментами ночью поднял, а? Наши «мокрощелки» и так своими воплями спать не дают. Позвал советоваться – советуйся, а не тушуйся! – Ладно… Ну, предупреждать тебя насчет язычка короткого даже не буду – само собой! Должна знать, как каторга с такими поступает. А дело у меня вот какое: подумали-помыслили мы с товарищами и решили захватить кораблик наш, «Ярославль». Что скажешь, Софья? Глава третья (июнь 1903 г., Владивосток) Агасфер осторожно тронул супругу за плечо, накрытое медвежьей шкурой. Настя застонала, высунула из-под шкуры голову. – Ну, что там, Миша? – Почти приехали, радость моя! – Агасфер улыбнулся, в который раз казня себя за то, что подверг беременную жену столь тяжкому испытанию. – Озеро Ханка! Мы стоим у устья, грузим на пароходик дрова и ждем попутного ветра! – Силы небесные… А что потом? – Нам надо доплыть на баркасе до селения Каменный Рубанов. Там мы в последний раз – клянусь! – сядем на лошадей и уже к вечеру прибудем в селение Встречное. Дальше, моя радость, только водный путь! На баркасе доплывем до Речного, там, согласно депеше, нас ждет военный катер «Абрек». На нем мы и доберемся до Владивостока! Всего каких-то два-три часа! – Силы небесные! – голова Насти исчезла под мохнатой шкурой. Агасфер немного покривил душой. До «Абрека» еще предстояло почти 55 верст пройти по реке Суйфун до Речного. А там – последняя ночевка, и уже только потом встреча с военным катером. Какая великая все же страна – Россия! Но какой бы великой она ни была, через 30 часов «инспектор Бергман» с супругой сошли на берег на каменный причал порта Владивосток. Над серыми волнами бухты Золотой Рог с криками метались чайки. Командир катера «Абрек», получивший еще на причале какую-то срочную депешу от вестового, наспех козырнул только что высадившимся пассажирам и отдал команду отдавать швартовы. Причал был абсолютно пуст, если не считать двух грязных собачонок, рывшихся в куче мусора. Настя обессиленно присела на дорожный сундук: – Вот он какой, оказывается, краешек русской земли… Мишенька, а тут хоть гостиницы есть? Не успел Агасфер ответить утвердительно, как издали послышался стук копыт. Извозчик? Оказалось, это был казачий патруль. Казаки, заметив путешественников, подъехали прямо к ним. – Здравствуйте, господа! – поздоровался сотник. – А то мы слышим, что «Абрек» вроде к причалу подходил. Подъезжаем – а катера нет, одни пассажиры. Позвольте осведомиться – издалека ли будете, господа хорошие? – Нынче из Иркутска, а вообще-то из Петербурга, – Агасфер пожалел, что перед высадкой не надел мундир, и представился: – Титулярный советник Бергман. А это моя супруга, Анастасия Васильевна. Сотник спрыгнул с коня, взял его в повод. – Гос-с-споди И-исусе, нешто вы, ваше благородие, вдвоем с супругою этакую страсть вытерпели? С самого Иркутска пешим ходом? Он недоверчиво и даже с некоторым испугом поглядывал на Настю, так и не вставшую со своего сундука. – Ну почему же пешим? – поправила она сотника. – Примерно половина пути пришлась на реки и всякие попутные водные артерии. Господин казак, а гостиницы у вас во Владивостоке есть? – Помилуйте! Ну конечно! Вы же устали! Мартынов, аллюр три креста: за извозчиком! – распорядился сотник, однако тут же, оглядев кучу багажа на причале, поправился. – Двух извозчиков сыщи, Мартынов! Духом! Через полтора часа, блаженно развалившись на перинах лучшего номера гостиницы «Европа», Настя все же пожаловалась спутнику, что-то писавшему за столом гостиничного номера: – Миша, мне до сих пор кажется, что подо мной все качается и плывет! Так пла-а-авно и медленно… У тебя нет такого ощущения? – Это бывает, Настенька. Подобное ощущение будет преследовать тебя несколько дней, потом… потом пройдет – если мы не успеем погрузиться на пароход для последнего рывка на Сахалин! Заслышав стон с кровати, Агасфер засмеялся: – Это будет большой пароход, и плавание займет всего два-три дня! Вот только когда он придет – никто не знает. Так что отдыхай, милая. – А ты? – Я человек служивый. Пойду здешнему начальству представляться – визиты делать. Доктора-акушера для тебя поищу. Есть ли тут такой вообще? Да и город хочу поглядеть – когда-то еще попадешь во Владивосток!