– А вы саму плеть-то близко видели? В стеклянном ящике обычно хранится, как раритет некий… Не доводилось? Кожаная, плетеная, о семи хвостах – тоже плетеных. На конце каждого хвоста – узел. Страшная штука! А ударить ею можно по-всякому. Иной наказанный, на моей памяти, после 50 плетей сам вставал и на нары шел отлеживаться. Товарищи лампадным маслом пару дней помажут ему спину – глядишь, и снова в тайгу на «урок» человек пошел! А другому два десятка плетей всю кожу с мясом, до костей сдирал Комлев. Тут уж не меньше чем на полгода в лазарете «отдых». А если сотня плетей назначена – считайте, верная смерть! Я, Михаил Карлович, только на Сонькином наказании присутствовал, когда ей после второго побега полтора десятка плетей назначили. Твердо могу сказать – с бережением ее Комлев бил. В нескольких местах только полоски кожи сорваны были. Да и сама встала с «кобылы» тогда, платьишко подхватила и пошла в камеру. Да… – А Семен Блоха? – Агасфер торопился покончить с неприятными вопросами. – Тому вместе с Сонькой наказание вынесли, поскольку вместе бежать пытались. Ей пятнадцать назначили, ему сорок. Но его при задержании подстрелили, он в лазарете месяца два, не меньше, лечился. А пока от огнестрела лечился, поссорился он с Сонькой. Они еще до побега денежками разжились – ограбили и убили торговца одного, из кавказцев. И пока Блоха в лазарете лежал, Сонька еще два ограбления организовала. Ну, вы про них, наверное, слыхали – Никитина убили и Юровского. Подельников Сонькиных – четверо Никитина убивали – арестовали, она на них полицию, слышал, и навела… – Немножко не так было, Христофорыч! – осторожно кашлянул, вступая в разговор, Михайла. – Один из грабителей, дурень, часы никитинские в трактире заложить пытался. Мало, значит, ему казны лавочника показалось, не утерпел и прихватил. А Соньку полиция раньше пытала – кто у нее накануне убийства в гостях был? Ну, она всех четверых и назвала! Одного названного ею с часами крадеными поймали – от него ниточка и к остальным потянулась. Признались, короче, но Соньку не выдали! Хотя один, Пазухин, по-моему, попытался было и ее к этому делу пристегнуть. Но у каторги тогда Сонька в агромадном авторитете была, и неразумному сумели передать, чтоб молчал насчет нее. Он и отказался от своих слов на допросе. Оговорил, мол, из ревности! – А к Юровскому она вдвоем с Митькой Червонцем через несколько дней пошла – не с кем больше было! – продолжил Ландсберг. – Спешила Сонька! А после налета и застрелила Червонца где-то в тайге. Труп нашли через несколько дней… – Послушайте, Ландсберг, откуда вы знаете такие подробности? – Агасфер был потрясен. – Ну, не я один – полагаю, вся каторга про это знала! – Но дела считаются нераскрытыми! – Конечно! А вы как думали, Берг? Полагаете, я, как честный человек, должен был пойти и донести, как только узнал? Мы бы с вами сейчас не разговаривали, в таком случае! И Михайлу своего я подвел бы – его бы тоже зарезали… У каторги – свой суд, свои законы! – Так что, все-таки, с Блохой-то получилось? – после долгой паузы спросил Агасфер. – Сонька жадная завсегда была, – снова подал голос Михайла. – Не захотела делиться с Блохой – когда в первый раз с ним бежать пыталась, весь «слам» у нее был. В лазарет к нему явилась, когда он подстреленный лежал. Он ей дал понять, что про Никитина и Юровского все знает. Напомнил ей: раз у тебя сожитель – делись! И попросил для начала «заступиться» за него перед палачом – чтобы тот сорок плетей бережно ему дал. Два-три рубля – такая пустяшная цена была тому бережению. А Сонька сообразила, что если Блоха живым останется, то делиться придется непременно! И что сделала, стерва! Заплатила Комлеву не за жизнь, а за смерть! С сорока плетей Блоху три раза во время экзекуции водой отливали. Нашатырем в чувства приводили – доктор чуть не плакал, на ухо ему шептал: скажи, что сердце прихватило – я порку остановлю! Тот молчал – то ли из гордости, то ли еще по какой причине… Унесли его в лазарет без памяти – Комлев постарался, Сонькины денежки отработал! Через неделю Сема Блоха помер, в сознание так и не пришел. Михайла перекрестился. Все трое несколько минут помолчали. – Значит, пятый «иван», которого на совести Соньки считают, это и есть Червонец? – А кому больше быть? – вздохнул Михайла. – Пока Сему Блоху не засекли, каторжанская головка к Соньке человечка своего прислала. Велено было ей две трети «слама» – так у нас деньги, добычу называют – каторге отдать. Тогда бы ее за Червонца простили. Сонька вилять начала: рада бы, мол, поделиться, да нечем! Мол, кто-то подсмотрел, как она «слам» прятала – да и украл. Дала ей каторга две недели срока. А тут Блоху засекли до смерти – каторга все поняла, Соньке приговор свой вынесла. И она все поняла – вот и пошла во второй побег. Налегке пошла, без «казны» своей. Народишко говорил – нарочно открыто пошла, чтоб поймали: ей же за околицу Александровского поста нельзя было без специального дозволения… А тут – днем, на глазах у всех, побежала к морю! Ну, догнали ее караульные, спрашивают: куды собралась? В бега, говорит… Ну, ее и взяли. – Глупо, наверное! – передернул плечами Агасфер. – Отдала бы, сколько просят – жила бы спокойно. Награбила-то не меньше ста тысяч – у одного Никитина больше пятидесяти. Всем бы хватило, и ей в том числе… – Тут вы ошибаетесь, Берг! – заговорил Ландсберг. – У каторги законы суровые, но справедливыми их не назовешь. И Сонька это знала! Сначала бы две трети отдала, потом с остальным пришлось бы попрощаться. И вторая ваша ошибка: только ассигнациями у нее было больше 150 тысяч. Плюс золото – приисковое и краденые драгоценности, которые то ли Никитин, то ли Юровский скупал. – Господи, а точную сумму-то вы откуда знаете, Ландсберг? – Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, друг мой! Агасфер испытующе поглядел на собеседников. Получается, Сонька показательный побег устроила, чтобы поймали: за второй побег плети полагались и одиночная камера. От каторги, выходит, решила спрятаться… – Ну, хорошо. Стало быть, высекли ее и в камеру? – допытывался Агасфер. – Не сразу. Месяц после комлевских «ласк» отходила, – хмыкнул Михайла. – Там, в лазарете, говорят, и с Богдановым сговорилась – чтобы в охранители пошел к ней. Докторов уговорила Богданова отпустить – смирным он стал к тому времени. Под ее ответственность, стало быть… А ее после лечения начальство возьми да и в одиночку определи. С кандалами, на три года! – Четырех месяцев только и не досидела до полных трех лет, – вставил Ландсберг. – Прибыл к нам тогда его высокопревосходительство генерал-губернатор Гродеков. По тюрьмам с ревизией прошел. Соньку в кандалах увидел – и в крик: что, мол, с ума посходили? Женщину в кандалы?! – В тот же день ее не только выпустили, но с перепугу в поселенки перечислили, – кивнул Михайла. – Свободной Сонька снова стала! Вот тут она и с «Квасной» развернулась, и с домом свиданий… Варнаков наняла, кроме Богданова… – А с Богдановым почему снова сошлась? Тоже тайна? – Как раз нет! – рассмеялся Ландсберг. – Он ведь ненормальным был, психопатом! Его вся каторга боялась. Он и взял Соньку под свою защиту. Хотел вместе с ней в Приморье уехать. Не дозволили ему, однако! Богданов ее до самого трапа провожал – наверное, сундучок со «сламом» перехватить хотел! – закончил Ландсберг. – А она, судя по всему, здесь добычу где-то оставила… Агасфер сделал в голове отметочку. И продолжил «допрос»: – А почему она вернулась на Сахалин? – Вернулась, потому что в Приморье была под неустанным присмотром полиции. Тут ей куда как свободнее было! А там жить бы ей пришлось до конца дней за чертой еврейской оседлости, как и всякий иудейке. Это одна причина. Вторая – награбленное-то здесь осталось! – объяснил Михайла. – Вот и вернулась! – А почему православие приняла – знаете? – А-а, переход в православие! – Ландсберг бросил быстрый взгляд на Михайлу. – Позвольте мне не отвечать, Берг! По крайней мере, сегодня! Агасфер крякнул, но ничего не сказал. У него вертелся на языке последний вопрос, но при Михайле задавать его не хотелось. Словно почувствовав это, Михайла, выудив из жилетки огромные часы-луковицу, охнул, сослался на «кучу делов» и стал прощаться. Воспользовавшись тем, что он пошел благодарить Ольгу Владимировну за кулинарное мастерство, Агасфер тронул Ландсберга за плечо: – Вы говорите, что Михайла и посейчас вхож в камеры тюрем? И что он пользуется у арестантов авторитетом? Ландсберг кивнул: – Сказать, что мой компаньон остался у каторги своим в доску, было бы неправдой. Но к нему прислушиваются и уж, во всяком случае, не обижают. Хотите потолковать с кем-то по ту сторону тюремных стен? – Вы удивительный человек, Ландсберг! Все понимаете с полуслова! – И с кем же? – Собственно, за решеткой, наверное, только один Пазухин. Но для откровенной беседы с другими рекомендация не помешала бы с Богдановым, Шуркой-Гренадершей, Комлевым… Может быть, Михайла подскажет и других собеседников. Ландсберг пожал плечами: – Что касается Пазухина – поговорите с моим компаньоном сами: вы с ним теперь лично знакомы! Для разговора с Шуркой и Комлевым, думаю, он не помощник. А Богданов мертв – разве я не упоминал об этом? – Мертв? То-то мне показалось, что вы говорите о нем словно в прошедшем времени! Но я полагал, что имеется в виду его варнацкое прошлое. И давно он помер? Сам или кто-то помог ему отправиться на тот свет? – Что касается «помощи», то, видимо, без нее не обошлось. Богданов был крепким и здоровым мужиком лет 42–45. Наверное, отравили: на Сахалине есть растение, которое именуется борцом. Причины смерти от него схожи с сердечным приступом. А вот когда… Понимаете, Берг, я не веду каторжную летопись. В памяти откладываются события, имеющие ко мне прямое отношение. А с этим субъектом пересекаться, слава богу, не довелось. Вроде весной, после открытия навигации – это точно! – И Сонька к этому времени успела вернуться на Сахалин, полагаю? – Почему вы так думаете? – Ландсберг бросил на Агасфера быстрый и острый взгляд. – Делаете логические построения? – Что-то вроде того, – признался тот. – Вы рассказывали, что Богданов провожал Соньку едва не до трапа парохода, все надеялся перехватить «слам», если та его повезет. Это раз. Что Сонька резко изменилась после возвращения – это два. Думаю, ее изменение как-то связано с архиепископом камчатским и курильским Евсевием[96] – мне говорили, что она, будучи в Приморье, усиленно добивалась встречи с ним. Так что ее переход в православие может быть итогом этой встречи. Потом она возвращается на Сахалин – а тут снова гоп-компания с Богдановым во главе. Богданов был единственной помехой на ее пути – и она устранила эту помеху. Это три! – Дорога в ад вымощена благими намерениями[97], – невесело усмехнулся Ландсберг. – Так, кажется, говорят богословы? Что ж, возможно, вы правы. Я просто не думал об этом… – Карл Христофорович! – Агасфер взял Ландсберга на пуговицу на сюртуке. – А у вас с Сонькой были стычки? Вы враждовали? – Кто вам сказал? – поднял брови Ландсберг. – Впрочем, понимаю… У Соньки был период активного поиска «денежной добычи». Она рыскала по острову, как голодная волчица, вынюхивая богатых людей и пытаясь поближе подобраться к их «закромам». Ну а я, как вам известно, считаюсь одним из главных богатеев на Сахалине. Вот досужие сплетники и полагают, что меня-то она никак не могла обойти! Он мягко высвободил из пальцев Агасфера пуговицу, оглянулся, словно досадуя на задержавшегося в доме Михайлу. – Ну а на самом деле? – не отставал Агасфер. – На самом деле? Была какая-то неуклюжая попытка шантажа, – небрежно бросил Ландсберг. – Но я, как вы догадываетесь, не лыком шит. Отбился… А-а, вот и Михайла! Ты что, компаньон, рецепты у Ольги Владимировны выпытывал? Ну-ка, признавайся: можешь ли дать господину барону «рекомендацию» для откровенной беседы с Пазухиным? Ну, который был помилован по убийству и ограблению Никитина и на пять лет прикован к тачке? Михайла потеребил бороду, подумал: – Потолковать-то с ним можно… Но вот будет ли толк? Слыхал, что и надзиратели к нему боятся подходить. «Уроки» сполнять отказывается, сидит на своих нарах, как сыч в дупле. А что взять с арестанта, у которого «бессрочка»? Чем ты его испугаешь, чем еще накажешь? Попробую, коли есть у господина Берга такое желание. Согласится Пазухин – дам знать. – У нашего гостя есть еще желание потолковать с Гренадершей и с Комлевым. Как полагаешь, Михайла, получится? – С Комлевым – запросто! Он нынче без работы остался, вот подрядился у поселенца Евдокимова детей нянчить. За полтинник что хошь расскажет! А вот насчет Гренадерши – прямо и не знаю, что посоветовать, господин барон! Она маленько с придурью, еще когда на поселение вышла, была. Теперь топор за пазухой носит. И силищи баба просто необыкновенной. Воля ваша, господин барон, а я бы поостерегся на вашем месте. От говна дальше – оно и не воняет, так в народе говорят. – Я, пожалуй, рискну, – задумчиво ответил Агасфер. – Где она обитание-то имеет? – А вот ежели вы сейчас тоже уходите, могу мимо избы ее провести, показать, – вызвался Михайла. – Только с вами, извиняйте, не пойду! Ну ее к бесу! Ретроспектива 12 (май 1889 г., о. Сахалин) Повезло Соньке на сей раз по полной программе! То ли от волнений, то ли от перетасканных ночью тяжестей у нее открылось кровотечение – что она и обнаружила, заметив на полу после своей беготни капли крови. Откинула одеяло – вся простыня и матрац в крови. Представляя себе скандал, который учинит ей за порчу белья Шурка, ушедшая искать подводу, Сонька и вовсе было растерялась. А тут и доктор с надзирателем на коляске в сопровождении соседской ребятни подъехали. Соображала Сонька быстро. Мгновенно припомнила свою липовую беременность для освобождения от плетей и этого доктора. Скривившись, снова бросилась в изгаженную кровью постель, укрылась до носа одеялом, прикрыла глаза. – Эй, хозяйка! – зычно позвал вертухай. – Показывай свою болящую: доктора я привез! – Ну, что вы, милейший! – запротестовал медик. – Вынесет нам ее? Мы и сами зайдем-с! Слава богу, Шурка оставила входную дверь открытой. Доктор и надзиратель, еще раз кликнув «живых», зашли в дом, протопали в горницу. Доктор поставил саквояж на стол, заметил растоптанные босыми ногами капли крови на полу, многозначительно кивнул на них надзирателю и подсел к Соньке: – Ну-с, что у нас случилось, мадам? – Доктор, «скинула» я, наверное, своего ребятеночка… Кровь так и хлещет с меня… Перлишин приподнял одеяло, крякнул и повернулся к вертухаю.