Через четверть часа подошли Марин и Кинжалов. – Ну, теперь все в сборе – пошли! – позвала Сонька. Шурка-Гренадерша накрывала на стол. Накрыв, кинулась прочь: – Ну, вы тут секретничайте, а я к соседке сбегаю, чтобы не мешать. Сонька проводила ее тяжелым взглядом, ничего не сказала. Водку со стола сразу убрала, непререкаемо сказала: – Это потом… Мужчины понимающе переглянулись. Пазухин молча указал на пол, Сонька ответила успокаивающим жестом: погоди, мол. – Сейчас музыку заведем, послушаем, а потом и дела наши обсудим! – Сонька, много на себя берешь! – не стерпел Кинжалов. – Водки не пей, о делах не говори… На танцульки деревен… Закончить он не успел. Снизу, из подполья, послышался дикий крик. Он усиливался по нарастающей, превращаясь в истошный визг. Потом внизу замолчали, и после короткой паузы послышалась такая ругань, что мужики закрутили головами. – Что и требовалось доказать! – рассмеявшись, хлопнула ладонями по столу Сонька. И под непрекращающиеся крики и ругань снизу рассказала о своих поисках и находках. – Ну, пошли встречать добычу нашу! Сарай был заперт изнутри, но мужиков это задержало ненадолго. Вставили в дверь ручку лопаты, нажали – дверь отлетела. Творило погреба было распахнуто настежь. Сонька посветила вниз фонарем, крикнула: – Шурка, вылезай, паскуда! Капкан снять поможем, а то ведь без ноги останешься! Прислушиваясь к повизгиванию и всхлипываниям, распорядилась: – Пазухин, ты вниз полезай, ослобони пленницу-то! – Чичас! – Пазухин присел, оперся руками о края люка, хотел было спрыгнуть – и едва успел поджать ноги. В свете фонаря, как молния, сверкнули жалы вил. – Только суньтесь, сволочи! – закричала Шурка. – Всех на вилы насажу! Чуть без ноги Сонька, тварь, не оставила – спасибо, калоши крепкие оказались! Ну, погоди! Я те энтот капкан на срамное место приспособлю! – Ладно, пошли в дом! – решила Сонька. – Не воевать же с ней всю ночь! В горнице пару половиц сымем, чтобы видно было, ежели подкрадываться станет. Граммофон заведем. Разговор-то, собственно, коротким будет! Захлопнули творило, придавили сверху мешками, вернулись в избу. Пол решили не ломать, перешли на кухню, завели граммофон. Говорили вполголоса. Сонька достала из-за пазухи два вырванных листочка, разгладила их. – Два адреска есть. Никитин, лавочник – у него нычка со «сламом» в потолке спрятана. Ящик железный, замок хитрый – не откроешь. Пытать придется Никитина, либо сразу кончать и ломами ящик ломать. Второй адрес – Лейба Юровский, живет с законной женой Симой. Она за ним на каторгу приплыла, когда он на поселение вышел. Оба из майданщиков, «сламу» у обоих в достатке. У него сундук под кроватью, с секретом. Но я тот секрет знаю. Там пол ломать придется. Давайте решать – куда пойдем? – У Юровского ребятни полный дом, всех кончать придется, – буркнул Черношей. – Я туда не пойду – не желаю сопляков душить! – А у Никитина сожительница! – возразила Сонька. – Тоже живой оставлять нельзя! – Сбегла от него третьего дня сожительница, – поправил Пазухин. – К приставу ушла, так что Никитин пока один. К нему надо! – У него ружье и револьверт! – вставил Черношей. – Сам видал, хвалился он, в огороде стрелял! Поспорив, решили идти к Никитину, в полночь. – Как делиться будем? – Никак пока! – решительно стукнула кулаком в ладонь Сонька. – Знаю я вас, оглоедов! Завтра же по кабакам пойдете водку жрать, да языками трепать. Предлагаю унести ящик со «сламом» в тайгу, за околицу, закопать где-нибудь в овраге. Не ломая! Шум уляжется в посту – поделимся. Половину я забираю, по справедливости! Наводка моя, про нычку тоже я вызнала! А сколько страху приняла, пока чертеж этот через Богданова добыла! Варнаки переглянулись. – А много ли «сламу» у Никитина? – осторожно поинтересовался Черношей. – По размерам ящика – не меньше 30 тыщ… Марин выругался, выхватил нож, воткнул в стол: – Не было в каторге такого, братцы, чтобы баба половину воровской добычи брала! Поровну на всех делим! – Точно! – поддержал Кинжалов. – Ты, Сонька, только наводчица! Наводчику – законная треть, и все! Душить-то людев не пойдешь, поди?! Почти час кричали друг на друга шепотом. Не договорившись окончательно о доле каждого, решили так: на дело идут все вместе, а там поглядят – кто какую удаль проявит. Слово варнацкое друг другу дали в одном: из никитинского ящика, пока шум не уляжется, ни рубля не брать и по кабакам не бахвалиться. …Ломать дверь избы нельзя было: шум поднимется изрядный, соседи могут проснуться. Да и Никитин успеет к защите приготовиться. Сонька принялась плакать и скулить под дверью его дома. Играть комедию пришлось долго: выпив с вечера штоф, лавочник спал крепко. Наконец, проснулся и, услыхав женский плач, худого не заподозрил, спросил через дверь: – Манька, ты, что ли? Вернулась, сука? Плач и всхлипывания усилились. Лавочник загремел засовами, обещая «ишшо добавить» за предательство. Только приоткрыл дверь – притаившийся Пазухин рванул ее изо всех сил, а Кинжалов, хекнув, с размаху ударил в темноту ломом. Послышался глухой стон, шум падения большого тела. Сонька открыла заслонку фонаря, и варнаки гурьбой ввалились в дом, насели на Никитина. Сонька зашла последней, перед этим оглянулась и прислушалась: вокруг было тихо… Не прошло и получаса, как из дома Никитина выскользнули неясные тени. Железный ящик тащили по очереди: очень уж тяжел оказался! Сонька с никитинским револьвером шла впереди, готовая и тревогу поднять, и стрелять, ежели что. За околицей поста ровная дорога кончилась, варнаки с ящиком стали часто спотыкаться, падать. Открывать сильно заслонку фонаря опасались: мало ли кто навстречу попадется? – Все, не могу больше! – выдохнул наконец Кинжалов. – Давай в овраг! Спустились, оскальзываясь и ругаясь, в овраг. Переведя дыхание, стали яму копать захваченными у жертвы лопатами. Марин, присев над ящиком, велел Соньке светить. Налетчикам повезло, выпытали у Никитина прежде, чем его кончили – где тот хитрый ключ прятал. Откинули крышку, сорвали прикрывавшую добро тряпицу. Ящик оказался набит под завязку. Тут был и тугой узел соболиных шкур, и две тяжелые банки с самородным золотом, крадеными цепочками да колечками. На дне ровными рядами лежали толстые пачки денежных купюр. Золотые монеты были сложены в два холщовых мешочка. – Ну, братцы, это нам до конца жизни не продуванить! – радостно засмеялся Кинжалов. – Не каркай, сглазишь! – одернула Сонька. – Завтра всем сидеть тихо, по кабакам не шляться. Алиби постарайтесь себе добыть. – Алиби? – не понял Черношей. – Это что за хрен? Ему объяснили. – Сейчас ко мне вернемся, переоденетесь – я на базаре всем штаны и рубахи старенькие купила. А это барахло я сожгу ночью. – Сонька обвела подельщиков лучом фонаря. – И не смейте сюда ходить, проверять «слам»! А хуже того – притырить малость! – У своих красть – последнее дело! – поддержал Пазухин. – По закону каторги таких бьют до смерти! – А делиться когда будем? – настороженно оглядывая подельщиков, спросил Кинжалов. – Успеешь! – Сонька сунула ему лопату, вторую дала Пазухину. – Дерну нарежьте побольше! Счас закидаем ящик землей и дерном прикроем… Вернувшись в избу Гренадерши, переоделись. Шурка все еще орала и колотилась в сараюшке. Сонька проворно растопила печь, покидала в ее зев облитую керосином окровавленную одежду налетчиков. Разлила штоф по стаканам. Выпили за варнацкую удачу и начали расходиться. – А с этой-то что делать? – кивнул на сарай Пазухин. – Может, тоже борцом угостить, от греха? – Не возьмет из моих рук она ничего, – покачала головой Сонька. – Идите уж, я потом ее выпущу. Попробую по-доброму потолковать… Через неделю, как шум в посту уляжется, к Лейбе Юровскому пойдем! Глава одиннадцатая (сентябрь 1903 г., о. Сахалин, западное побережье) Катер шел в полной темноте, облепленный туманом. Четыре мощных прожектора проложили световые дорожки вперед и влево, в сторону берега. У каждого из прожекторов дежурил матрос. За штурвалом на ходовом мостике стоял капитан Тюрин. Ландсберг и Агасфер притулились у левого фальшборта[95]. Один молча курил неизменную сигару, второй с некоторой опаской смотрел в сторону невидимого даже в лучах прожекторов берега. – А я полагал, что вы с самого начала возьмете управление на себя, – нарушил молчание Агасфер. – Мне кажется, наш капитан нервничает. – Обычно у него совершенно иные обязанности. Плавание вдоль берега – не его стихия, я ж говорил! – улыбнулся в темноте Ландсберг. – Но первая часть нашего маршрута абсолютно безопасна, уверяю вас! К тому же я проложил маршрут достаточно далеко от рифов и прибрежных скал. – Зачем же тогда прожектора? – Топляки! – пояснил Ландсберг. – Во время штормов высокие волны часто смывают с берега упавшие или спиленные деревья. Со временем древесина набухает, и стволов почти не видно. В этом-то их опасность: наткнувшись на полузатопленное дерево на скорости 12–13 узлов, наша посудина может получить пробоину или серьезное повреждение. Вот и приходится выбирать: или отправляться днем, в условиях хорошей видимости, но с риском в любую минуту попасть в шторм. Или отплыть в указанное мной время – когда штормов почти не бывает, но есть риск наткнуться на топляк. – А вы давно на Сахалине, Карл Христофорович? – Считая время, когда я щеголял с желтым тузом на спине и сдергивал шапку перед каждым мундиром – чуть больше 20 лет, – спокойно ответил Ландсберг. – Следующим вопросом, который мне обычно задают новые знакомые, обычно бывает такой: а почему вы еще здесь, свободный и обеспеченный человек?