— А что я такого сказал? Трушков всегда говорит, что до тридцати лет сохранял девственность. — Мне все равно, что говорят подобные люди! Как ты-то смеешь так разговаривать! — Смею. Роман в последний раз затянулся косяком и осторожно положил окурок в пепельницу. — Ты куришь анашу? — Очень расслабляет, советую… А то, похоже, у вас с отцом жизнь сложная, напряженная… Очень помогает. Наступила пауза. Горецкая вытащила из лежавшей на столе пачки сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулась. — Мама, ты давно не курила, — в тоне Романа послышались более теплые нотки. — И все-таки «мама»? — Да, я давно тебя так не называл. О нашей семье говорят, что мы одни из самых экстравагантных в городе. — Иногда я думаю, что чего-то не смогла дать вам. Может быть, я виновата перед вами, но я хотела как лучше. — Ты же знаешь, мама, что у нас всегда хотят как лучше. Получается же… — Роман развел руками. — А может быть, не надо об этом? — Как скажешь… — Я хочу с тобой поговорить серьезно. — В таком случае выпей коньячку. Это настроит тебя на правильный тон. И Роман галантно поднес матери рюмку «Гастон де Лагранжа». Горецкая, немного помедлив, залпом осушила рюмку. Роман остался до конца кавалером и тут же подал матери кусок лимона. После того, как коньяк рассосался внутри, Горецкую понесло. — Может быть, я плохая мать? — задала она для начала риторический вопрос. — Однако не спеши судить меня. Да, в погоне за материальным счастьем и карьерой я упустила главное. Мы с отцом так и не сумели создать нормальной семейной атмосферы, и все, чему мы научили вас, — это брать от жизни то, что лежит на поверхности. Вы же берете сейчас не самое лучшее. — А что ты считаешь лучшим? — Для начала тебе придется выслушать мою историю. Налей мне еще коньяка. Роман пожал плечами и снова наполнил рюмку. Горецкая выпила и продолжила: — Я родилась в многодетной семье. И знаю, что такое кусок хлеба и когда его недостает. Игрушки, которые передаются от старших к младшим, чужие поношенные вещи. И я знаю трудную дорогу наверх. Когда мне было шестнадцать, у меня не было времени на развлечения. У меня была одна цель — выбиться из нищеты и стать личностью. Я мало рассказывала вам о своей семье. Да и что рассказывать: мать — почтальон, отец — пьяница. Соответствующий круг общения. Когда я окончила школу, то с большим трудом поступила в театральное училище. Да и взяли меня не столько из-за таланта, сколько из-за оригинальности. Среди элитных девочек с правильными манерами и умением себя держать выделялась я — этакая простушка, для которой театр был светом в окне. И знаешь, что меня подтолкнуло пойти туда? Моя тетя работала там уборщицей и как-то предложила мне посмотреть пьесу. Я зашла в полутемный зал, уже шел спектакль, я тихонечко села с краешка на галерке и завороженно смотрела на сцену. Это был другой мир, он был так не похож на то, что окружало меня всегда! Помню, тогда у меня возникла детская мечта — устроиться бы здесь хоть билетершей, чтобы бесплатно смотреть на этих людей, которые показались мне тогда такими необычными. И я на следующий день подошла к главному режиссеру и попросила его устроить меня билетершей. Конечно, это было глупо — мне ведь тогда было всего тринадцать. А он почему-то предложил прочитать какой-нибудь стишок, потом пригласил работников театра и попросил меня исполнить любимую песенку. Когда я кончила петь, Николай Петрович подошел ко мне и тихо сказал: «Настенька, когда ты будешь постарше, не иди в билетерши. Тебе в театре надо быть актрисой». Эти слова я запомнила на всю жизнь, и они стали моим девизом. — И что, ты тогда решила посвятить себя театру? — Да, представь себе. Уже тогда я начала готовиться к поступлению в училище. А потом… Потом поступила. Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. Учиться было тяжело, мне никто не помогал. Приходилось экономить стипендию, чтобы хоть иногда хватало на мороженое и развлечения. И не столько само обучение было сложным, сколько общение в кругу сверстников. Меня уже не принимали бывшие одноклассники, я потеряла двух подруг. Зато приобрела новых… А после перевелась в Москву, и там уже началась совсем другая жизнь… Горецкая замолчала, уносясь мысленно в прошлое. — А как же личная жизнь? — спросил неожиданно Роман. — Ведь, насколько я знаю, за отца ты вышла в двадцать четыре. Неужели до этого никого не было? — Был. Я любила одного парня. Он был поэт, драматург. У нас было много общего. Он и стал моей первой любовью. Я и не знала, за что я его любила. Иногда мне кажется, что он олицетворял собой тот другой мир, который я увидела тринадцатилетней девочкой, сидя на галерке. Он был из очень интеллигентной семьи, он любил меня… — Почему вы расстались? — Как-то я застала его примерно в такой же компании, как и тебя сейчас… — Горецкая сглотнула слюну. — Налей еще коньяку. Роман повел бровями, но просьбу матери выполнил. — Наверное, все-таки я в душе так и осталась простым человеком с малой толикой ханжества. Я не смогла простить. Он часто звонил мне, прибегал на мои спектакли. Даже когда я сошлась с вашим отцом и была беременна тобой, Неводов предлагал мне бросить мужа и уйти к нему. Но я так и осталась дочерью почтальонши и слесаря. И в вопросах морали была непреклонна. — Ой ли! — скептически покачал головой Роман. — У меня было много мужчин. Конечно, я не была святой девой, как остроумно заметил твой приятель. — То есть ты изменяла отцу? — Нет, это было до отца. Назло Неводову. Я встречалась с другими парнями, порой сегодня с одним, завтра с другим. Даже хотела устроить свою жизнь с кем-нибудь из них, но всегда что-то ломалось в наших отношениях. — Значит, отец оказался подходящей парой? — насмешливо спросил Роман. — Я полюбила этого мужлана, — тихо сказала Горецкая. — Знаешь, как мы познакомились — я же тебе ни разу не рассказывала! В театр согнали молодых офицеров, что-то вроде культпохода. Помню, мы показывали им нечто идеологически выверенное, одобренное вышестоящим руководством и нормативными документами Министерства культуры, регулирующими досуговую деятельность. Роман чуть не расхохотался, услышав официальные идиоматические обороты. — Знаешь, почему я говорю такими словами? Эти формулировки мы заучивали в театральном училище на предмете «социально-культурная деятельность». У нас был очень строгий преподаватель, и эти слова навсегда засели у меня в голове. — Так как все же вы познакомились с отцом? — с интересом спросил Роман. — Я была в ужасном настроении, у меня были новые сложности с очередным любовником. Иногда меня посещали бредовые мысли стать монахиней. Я уже начинала ненавидеть мужчин, но вдруг, сидя зареванной в гримерке после спектакля, вытирая тампоном грим, я услышала настойчивый стук в дверь. Я подумала, что это уборщица тетя Валя, которая поторапливала актеров и часто ворчала, что ей приходится долго задерживаться, исполняя свои служебные обязанности. «Ну и хамство, — подумала я тогда, — стучать так настойчиво!» — «Кончай демагогию, тетя Валя!» — крикнула я тогда по-свойски. Но услышала из-за двери густой мужской бас. Он сказал: «Это не тетя Валя». Я удивилась и спросила: «А кто же?» — «Поклонник вашего таланта лейтенант Клубнев», — ответили мне. И, не дожидаясь, пока я его приглашу, он распахнул дверь и уверенным шагом направился ко мне. Он и тогда был здоровый, мне даже стало жутковато. Но он по-доброму мне улыбнулся и протянул огромный аляпистый букет разноцветных роз, больше похожий на декоративный веник. «Я хочу с вами познакомиться», — запросто сказал он. Вот с этого все и началось. Мне почему-то сразу понравилось его открытое мужское лицо. «Я вас люблю, — немного погодя сказал он. — И как актрису, и как… женщину». — Простой парень, — снисходительно прокомментировал поведение отца в молодости Роман. — Да, это он сейчас такой важный, полковник в отставке. А тогда — старший лейтенант, мальчик молодой. — Все были в восторге? — спросил Роман. — Нет, далеко не все, — возразила Горецкая. — Мои подруги в театре возмущались, как я могла предпочесть человека не нашего круга, учитывая то, что меня не оставлял в покое Неводов, да и режиссер смотрел косо. Потом в конце концов мне пришлось уйти из театра. Да к тому же я уже была беременна, а отец получил назначение в ГДР. — И все-таки ты уехала из ГДР в театр, — напомнил матери Роман. — И оставила нас с Дашей. Я-то помню, хотя мне было всего шесть лет. — Не вини меня. Театр для меня, может быть, больше, чем семья. Я сыграла много ролей, получила звание заслуженной артистки. Тебе, наверное, не понять, что тот первый спектакль в моей жизни так и остался ярким маяком, манящим меня в другую жизнь. Как бы мне ни было плохо, какие бы трудности меня ни преследовали, я выхожу на сцену и рождаюсь там заново. Я перечеркиваю свою жизнь… — Ох, Анастасия, — вздохнул Роман. — К чему этот театральный пафос! Мне кажется, что все это у тебя наигранно. Ты говоришь, что не изменяла отцу? Да это просто смешно — потому что ты жила в Союзе по крайней мере года три без него. — Представь себе, не изменяла. Я любила твоего отца, люблю и сейчас. Этот грубый человек, с которым мне нелегко было ужиться, чью властность я никогда не воспринимала и не воспринимаю и сейчас, сумел спасти меня от последнего падения. Я люблю его даже больше, чем как мужа, и к браку с ним отношусь почти с религиозным трепетом. Последний экзерсис актрисы со стажем поверг ее скептика-сына в гомерический хохот. Он закатился в истерике и начал кататься по ковру. Дополнительные ощущения создавала и марихуана, которая, как известно, способствует безудержному веселью, если для того есть повод. — Чему ты смеешься? — лицо Горецкой снова зарделось краской гнева. — Слушай, мать, — Роман чуть приподнялся с пола. — А что это за молодой африканец ходит у тебя в знакомых? Ты даже парик надеваешь, когда с ним встречаешься. Лицо Горецкой стало каменным. В комнате воцарилась тишина. — Ты что, подглядываешь за мной? — наконец выдавила из себя она. — Да нет, это чисто случайно. Шли с ребятами по городу мимо телецентра, и я увидел, как вы садились в машину. Хорошо, что ребята не узнали тебя. Но я-то тебя и в гриме разгляжу! Вовка сказал — смотри, старая перечница-интернационалистка молодого эфиопа поехала иметь! Знаешь, как мне было стыдно! Я ребятам сразу сказал — чего вы уставились на эту старуху, пойдем лучше винца хлопнем… Горецкая с трудом взяла себя в руки. — Плохо же ты думаешь о матери! — покачала она головой. — Ну, и кто же он? Только не говори, что это начинающий актер и вы поехали репетировать сцену Отелло и Дездемоны. — Это не начинающий, а уже состоявшийся видный драматург из Москвы. — Ах да, понятно, это как в анекдоте — негритенок спрашивает бога: «Господи, почему ты мне дал такие мелкие кудри кольцами?» А тот отвечает: «Это чтобы спасти тебя от палящего африканского солнца». — «Господи, а почему ты дал мне такую черную кожу?» — «Это для того, чтобы отражать лучи африканского солнца». — «Господи, для чего ты мне дал такие пухлые губы?» — «Для того, чтобы темной африканской ночью жарко целовать черных женщин». — «Но господи, для чего же я родился в Москве!» И Роман сам захохотал над только что рассказанным анекдотом. — Рома, не юродствуй! Во-первых, он родился не в Москве. Приехал он из Конго. Во-вторых, сейчас мы снимаем фильм, по сценарию которого нужен актер-африканец, только и всего… — А это тоже было запланировано в сценарии, чтобы африканец целовал тебя нежно в щеку, усаживая в машину? Ты еще отпрянула тогда, отвратительно кокетничая… Даже таксист, по-моему, усмехнулся. И зачем было тебе ходить в парике и в темных очках? — Наверное, для того, чтобы другие не сделали такие же выводы, что и ты, — гневно проговорила Горецкая. — Ну-ну… А вообще-то парик тебе идет. Лет на двадцать моложе ты в нем выглядишь. — Мне-то в принципе все равно, кто что подумает. Я не хотела, чтобы ты видел меня с ним. Возможно, он и питает ко мне какие-то чувства. Но в моей верности к отцу можешь не сомневаться. — Это меня не колышет. Я хочу повести разговор о другом. — О чем же? — Иногда мне кажется, что ты являешься мне матерью только потому, что меня родила. А на самом деле всегда проявляла какую-то автоматическую заботу обо мне. У тебя всегда был свой свет в окне — театр. Впрочем, как и у отца — армия. Он такой же фанатик-солдафон, как ты актриса. — Что ты этим хочешь сказать? — Знаешь, мама, наше взаимопонимание нарушено давно. Еще до того, как ты уехала из ГДР. Твой отъезд только укрепил мою уверенность в своей правоте. Я всегда мечтал иметь нормальную семью. — Ты просто не знаешь, что такое нормальная семья.