Как-то в воскресенье после обеда он надумал с ними познакомиться. Ведя за руку Люсьена, перешел на другую сторону и представился. Предложил помочь. Приглядывать время от времени за домом. Звонить им, если будут проблемы. И, уходя, пригласил их поужинать: «Предупредите меня, когда точно будете знать, что на выходных вы здесь, мы с женой будем рады вас видеть». – А чем они занимаются? – Он, кажется, оптик. Вердоны перешли дорогу. Жена держала в руке бутылку шампанского. Ришар поднялся, обвил рукой талию Адель и поздоровался с ними. Люсьен уцепился за ногу матери и уткнулся носом ей в бедро. – И ты здравствуй. – Женщина склонилась к мальчику. – Ты не хочешь со мной поздороваться? Меня зовут Изабель. А тебя как зовут? – Он стесняется, – извинилась за сына Адель. – О, не беспокойтесь. Я вырастила троих, знаю, что это такое. Так что удачи вам! Мои ни за что не хотят уезжать из Парижа. Проводить выходные с престарелыми родителями им уже неинтересно. Адель отправилась на кухню. Изабель пошла было за ней, но Ришар удержал ее: «Садитесь. Она не любит, чтобы к ней на кухню входили». Адель слышала, как они говорят о Париже, о магазине Николя Вердона в семнадцатом округе и о работе Изабель в рекламном агентстве. Она выглядела старше мужа. Говорила громко и много смеялась. Даже за городом, в разгар лета, она была в элегантной блузке из черного шелка. И серьги надела. Когда Ришар хотел налить ей розового вина, она изящно накрыла бокал рукой: «Мне хватит. Боюсь, меня развезет». Адель вернулась к ним, ведя за собой Люсьена. – Ришар рассказывал нам, что вы бросили Париж, чтобы жить за городом, – с воодушевлением сказал Николя. – Хорошо тут у вас. Земля, камни, деревья – только стоящие вещи. Предел моих мечтаний, когда выйду на пенсию. – Да. Чудесный дом. Все посмотрели в сторону липовой аллеи, которую велел посадить Ришар, – деревья росли попарно, одно против другого. Солнце пронизывало листву, заливая сад фосфоресцирующим бледно-зеленым светом. Ришар говорил о своей работе, о том, что он называл «своим виденьем медицины». Рассказывал истории о пациентах, смешные и трогательные, которые никогда не рассказывал Адель, и сейчас она слушала их, опустив глаза. Ей хотелось, чтобы гости ушли, а они остались бы вдвоем в вечерней прохладе. Допили бы – пусть молча, пусть все еще в ссоре – стоявшую на столе бутылку. И следом друг за другом отправились бы спать. – Вы работаете, Адель? – Нет. Но в Париже я была журналисткой. – Не жалеете? – Работать сорок часов в неделю и зарабатывать ровно на оплату няни – не вижу, чему тут завидовать, – перебил Ришар. – Ты не дашь мне сигарету? Ришар вынул пачку из кармана и положил на стол. Он сильно опьянел. Ели они без аппетита. Готовила Адель плохо. Сколько бы гости ее ни хвалили, она знала, что мясо пережарено, а овощи безвкусные. Изабель медленно жевала с напряженным лицом, словно боялась подавиться. Адель безостановочно курила. От табака у нее посинели губы. Она вздернула брови, когда Николя спросил: – Скажите, Адель, вот вы вращаетесь в журналистских кругах, и как вам ситуация в Египте? Она не стала говорить ему, что больше не читает газет. Не включает телевизор. Даже фильмы не смотрит. Слишком боится романтических историй, любви, постельных сцен, обнаженных тел. Слишком она нервная, чтобы вынести житейскую суету. – Я не специалист по Египту. Зато… – С другой стороны, – поправил Ришар. – Да, с другой стороны, я много работала в Тунисе. Разговор стал общим, затем увял, замедлился. Когда были исчерпаны все темы, которые без риска могут затронуть незнакомые люди, им оказалось почти нечего сказать друг другу. Слышен был лишь стук вилок и звук жующих ртов. Адель встала, зажав в губах сигарету, держа в каждой руке по блюду. – На свежем воздухе быстро устаешь. – Вердоны трижды повторили эту шутку и наконец ушли, вернее, их почти вытолкал Ришар, который энергично махал им вслед, стоя на гравийной дорожке. Смотрел, как они возвращаются домой, и думал, какие секреты и ошибки скрывает эта скучная пара. – Как они тебе? – спросил он у Адель. – Не знаю. Милые. – А Николя? Как он тебе? Адель не отрывала взгляда от мойки. – Я тебе уже сказала. Они мне показались милыми. Адель поднялась в спальню. В окно она видела, как Вердоны закрывают ставни. Она вытянулась на постели и уже не двигалась. Ждала его. Они ни разу не спали раздельно. По ночам Адель прислушивалась к его дыханию, храпу – всем этим хриплым звукам, из которых состоит совместная жизнь. Она закрывала глаза, стараясь занимать как можно меньше места. Обратившись лицом к краю кровати, свесив руку, она боялась повернуться. Можно было бы распрямить колено, протянуть руку, притвориться спящей и прикоснуться к нему. Но она не шевелилась. Вдруг она до него дотронется, пусть даже нечаянно, а он разозлится, передумает, вышвырнет ее вон? Убедившись, что он спит, Адель поворачивалась. Смотрела на него, лежащего в зыбкой постели, в этой спальне, где все казалось ей хрупким. Ни одно движение больше не будет безобидным. И это вызывало у нее безмерный ужас и безмерную радость. * * * Интерном Ришар проходил стажировку в неотложной помощи больницы Питье-Сальпетриер. Одна из тех стажировок, где вам постоянно твердят, что «здесь вы многое узнаете о медицине и о человеческой природе». В основном Ришар занимался больными гриппом, пострадавшими в дорожных авариях, жертвами нападений, недомоганиями из-за гиперактивности блуждающего нерва. Он думал, что увидит неординарные случаи. Но стажировка оказалась смертельно скучной. Он прекрасно помнил мужчину, поступившего в ту ночь. Бездомный в загаженных дерьмом штанах. У него закатились глаза, на губах выступила пена, тело сотрясала дрожь. – У него судороги? – спросил Ришар заведующего отделением. – Нет. Его ломает. Delirium tremens. Белая горячка. Перестав пить, запойные алкоголики погружаются в жесточайший приступ синдрома отмены. «Через 3–5 дней после прекращения употребления алкоголя у больного начинаются интенсивные галлюцинации, обычно зрительные, ему мерещатся ползающие животные, чаще всего змеи или крысы. Больной крайне дезориентирован, страдает от параноидального бреда, сильно возбужден. Некоторые слышат голоса, у других случаются приступы эпилепсии. При отсутствии необходимой терапии возможна внезапная смерть. Ночью приступы протекают тяжелее, и пациента нельзя оставлять одного». Ришар сидел с бездомным, который бился головой о стены и размахивал руками, что-то прогоняя. Не давал ему причинить себе вред, применял успокоительные. Он бесстрастно разрезал испачканные штаны, растер бездомному тело. Очистил лицо, подстриг бороду, в которой засохли рвотные массы. Даже искупал его в ванне. Наутро, когда к пациенту вернулись остатки разума, Ришар попытался объяснить: «Так бросать пить нельзя. Сами видите, как это опасно. Я знаю, у вас, вероятно, не было выбора, но существуют методы, протоколы лечения для людей в вашем положении». Мужчина не смотрел на него. Опухшее, посиневшее лицо, глаза желтые от гепатита. Время от времени его трясло, словно по спине у него пробежала крыса. После пятнадцати лет практики доктор Робенсон мог сказать, что знает человеческое тело. Ничто не вызывало у него отторжения и не пугало. Он умел распознавать симптомы, сопоставлять признаки. Находить решения. Умел даже измерять боль, спрашивая у пациентов: «Как вы оценили бы по десятибалльной шкале, насколько вам больно?» Но с Адель он почувствовал, что жил рядом с больной, чей недуг протекал бессимптомно, что бок о бок с ним дремала раковая опухоль, которая грызет изнутри и не называет своего имени. Когда они въехали в новый дом, он ожидал, что она рухнет на пол. Будет метаться. Был убежден, что она потеряет рассудок, как любая токсикоманка, лишенная наркотика, и приготовился к этому. Он знал бы, что делать, если она станет агрессивной, если примется бить его, кричать по ночам. Будет наносить себе раны, загонять нож под ногти. Он отреагировал бы как ученый, прописал бы ей лекарства. Спас бы ее. В тот вечер, когда он накинулся на нее, он был безоружен. Он не принял решения об их будущем. Просто хотел избавиться от бремени, увидеть, как она сломается у него на глазах. Он был шокирован, ошеломлен, и пассивность Адель привела его в ярость. Она не стала оправдываться. Ни разу не попыталась что-то отрицать. Выглядела девочкой, с облегчением узнавшей, что ее тайна раскрыта, и готовой понести наказание. Она налила себе вина. Закурила и сказала: «Я сделаю все, что ты скажешь». Потом пробормотала: «В субботу у Люсьена день рождения». И он вспомнил. Одиль и Анри собирались приехать в Париж. Клеманс, кузены и еще целая куча друзей были приглашены за несколько недель. Ему не хватило духа все отменить. Он прекрасно понимал, что это смешно. Когда рушится жизнь, все эти светские условности ничего не значат. Но он цеплялся за них, как за спасательный круг. «Отпразднуем день рождения, а там посмотрим». Он проинструктировал ее. Он не желал видеть, как она дуется или плачет. Ей следовало быть улыбчивой, веселой, безупречной. «Ты ведь отлично умеешь притворяться». От одной мысли, что кто-то узнает, что это станет известно, на него накатывала паника. Если уж Адель должна покинуть лоно семьи, нужно найти объяснение, пустить в ход какой-нибудь банальный сценарий. Да просто сказать, что они не сошлись характерами. Он заставил ее поклясться, что она ни с кем не будет откровенничать. И больше никогда в его присутствии не заговорит о Лорен. В субботу они молча надули шарики. Украсили квартиру, и Ришар сделал нечеловеческое усилие, чтобы не накричать на Люсьена, который сломя голову носился по комнатам. Он не ответил Одиль, когда она удивилась, что он столько пьет днем: «Это же детский праздник, верно?» Люсьен был счастлив. В семь вечера он заснул, не раздеваясь, посреди новых игрушек. Они остались вдвоем. Адель подошла к нему улыбаясь, с сияющими глазами. «Правда, все прошло хорошо?» Лежа на диване, он смотрел, как она убирается в гостиной, и ее спокойствие казалось ему чудовищным. Он больше не мог ее выносить. Его раздражало все, что она делала. Ее манера заправлять прядь волос за ухо. Привычка касаться языком нижней губы, эта ее мания швырять посуду в мойку, беспрерывно курить. Он не находил в ней никакого очарования, никакого интереса. Ему хотелось избить ее, сделать так, чтобы она исчезла. Он подошел к ней и твердо сказал: – Собирай вещи. Уходи. – Как? Сейчас? А Люсьен? Я даже не попрощалась с ним. – Убирайся! – крикнул он. Он несколько раз ударил ее костылями и потащил в спальню. Как попало бросал вещи в сумку, не говоря ни слова, с непреклонным взглядом. Пошел в ванную и одним махом смел в пакет всю ее косметику и духи. Впервые она принялась умолять его. Бросилась ему в ноги. С опухшим от слез лицом, прерывающимся от рыданий голосом клялась, что умрет без них. Что не переживет потерю сына. Сказала, что готова на все, лишь бы он простил ее. Что хочет излечиться, что отдаст все что угодно, чтобы он дал ей второй шанс. «Та, другая, жизнь ничего для меня не значила. Ничего». Она сказала, что любит его. Что ни один мужчина никогда не имел для нее значения. Что он единственный, с кем она видит свою жизнь. Он полагал, что ему хватит решимости выкинуть ее на улицу – без денег, без работы, без всяких перспектив, кроме возвращения к матери в унылую квартиру в Булонь-сюр-Мер. На минуту даже почувствовал, что вполне способен сказать Люсьену, когда тот его спросит: «Мама заболела. Ей лучше жить отдельно от нас, чтобы поправиться». Но у него не получилось. Он не сумел открыть дверь, выдворить ее из своей жизни. Смириться с мыслью, что она может существовать где-то еще. Как будто его гнева было недостаточно. Как будто он хотел понять, что довело их обоих до этого безумия. Он бросил сумку на пол. Вгляделся в ее умоляющие глаза, глаза загнанного зверя, и потряс ногой, чтобы не дать ей за него уцепиться. Она упала мертвым грузом, и он вышел. Стоял жгучий холод, но он ничего не чувствовал. Повиснув на костылях, побрел по улице к стоянке такси. Водитель помог ему вытянуть загипсованную ногу на заднем сиденье. Ришар протянул ему купюру и попросил ехать, не важно куда. «И, пожалуйста, выключите музыку». Они катались по набережным, бесконечным зигзагом по мостам пересекали реку. Он ехал, а боль следовала за ним по пятам. Не было сил ни пошевелиться, ни вздохнуть; казалось, что, если он остановится хоть на миг, горе уничтожит его. Наконец водитель высадил его у вокзала Сен-Лазар. Ришар зашел в пивную. Зал был полон – пожилые супруги, вышедшие из театра, шумные туристы, разведенные женщины в поисках новой жизни. Он мог бы позвонить кому-нибудь, выплакаться на плече друга. Но как рассказать о таком? Да и что бы он сказал? Адель, верно, думает, что он никому не говорит из стыда. Что он предпочитает сохранить лицо, чем искать поддержки в дружеском участии. Воображает, что он боится прослыть рогоносцем, униженным мужчиной. Но ему плевать, как на него посмотрят. Он боялся того, что будут говорить о ней, в какие рамки ее загонят, к чему сведут. Как высмеют его горе. Больше всего он боялся, что ему навяжут решение, скажут непререкаемым тоном: «При этих условиях, Ришар, тебе остается только расстаться с ней». Заговорив, он сделает такой исход необратимым.