Спустя двадцать минут на поле боя из выживших остаёмся только мы с Эштоном и Лёха с Настей. На счету обоих снайперов примерно равное количество жертв, и Лёха уже не так весело вопит свои кричалки. — Давай, пробирайся к месту диверсии, — получаю команду. Как только я выдвигаюсь ползком из нашего сугроба, Эштон пулей вылетает из-за него же, метая снежки в Лёху, и несётся в сторону, противоположную от моей ели. Офигевший брат начинает обстрел, но поздно: Эштон уже в другом окопе, в опасной близости к нашему Наполеону. — Лёха! — Чего тебе? — А ты не трепач? — интересуется, смеясь, Эштон. — А ты не офигел ли, шпана мелкая?! — вижу, что брат мой начинает злиться. — Может, и шпана! — отзывается Эштон с подозрительной иронией. — Главное, чтобы наш герой трепачом не оказался и не получил бы пинок под зад! Народ на поле битвы начинает ржать, и я чётко вижу, что Эштон моего брата УЖЕ вывел из равновесия. — Это от тебя, что ли, детсад? Молоко вытри с подбородка, Бэмби! — А если и от меня? — с этими словами Эштон бросается на открытое, ничем не защищённое пространство. — Вот ты дурак, Эштон! Тебе конец! — пророчит во всю глотку Эндрю, давясь от смеха. — Он не дурак! Он гордый камикадзе! — возражает ему Дерек, Настин бойфренд. — Эштон! Завали его! — пищат хором Кейси, Аннабель и Лурдес, и в этот момент я люблю сестёр самой нежной любовью. Внезапно слышу наш позывной: «Лёха — косой, набитый колбасой!» Просто кошмарный акцент Эштона вызывает непередаваемую бурю эмоций: народ ржёт так, что никаких комиков не надо! А брат мой слегка так багровеет… Покидаю свою ёлку, бегу что есть мочи куда условлено, и каково же моё удивление обнаружить, что брат понятия обо мне не имеет, да ему, кажется, вообще нет никакого до меня дела! Вся его багровая злость и внимание сосредоточены на выскочке Эштоне! А меня, похоже, никто даже и соперником не считает! На расстоянии «прямо перед носом» Лёха, наконец, замечает меня, но поздно: моя рука уже совершила свой судьбоносный бросок! Вымученный долгим ожиданием, а оттого намертво слепленный снежный не то что ком, а вообще сугроб, благополучно прилуняется на ясный лик моего единокровного брата, залепив ему всю физиономию, подло проникнув за шиворот и, кажется, даже за пазуху… На какое-то мгновение на поле сражения воцаряется смертельная тишина, брательник одним медленным движением снимает с лица свой позор, смотрит в мои глаза своими ангельски синими и дьявольски злющими: — Ну всё, Сонька! Прощайся с жизнью! — с этими словами он срывается с места, а я не жду — спасаюсь, потому что знаю, чем чревата угроза — он точно закопает меня в сугроб, а я это жесть как не люблю! Лечу с нечеловеческим визгом от рассерженного поражением Бонапарта, слышу свист, смех, чей-то крик: — Лёха, так не честно! Подставляй Софье зад! Внезапно обнаруживаю себя в тупике — на площадке за бассейном, огороженной от следующего далее обрыва к морю толстым стальным поручнем. Тут же торможу, но манёвр нарушает мою устойчивость, в одно мгновение мой чемпионский зад шлепается на невероятно скользкий под снегом мрамор, и прежде чем мой мозг успевает что-либо сообразить, я вылетаю с террасы, снайперски проскочив между поручнем и подлым гранитом… Haux — the river song И я под ёлкой. Почти по плечи в сугробе. Не передать словами, как стонет моя задница, и горят исколотые еловыми ветками щёки! Шок, боль и обида вольным потоком тут же хлещут из моих глаз… Вижу над собой тень — мужская фигура одним тарзанским прыжком перемахивает через предавшую меня ограду и плюхается рядом со мной в сугроб. — Ты цела? Не ушиблась? Голова болит? Руки? Ноги? Спина? — это Эштон. Я отрицательно мотаю головой, и по какой-то неясной причине голос этого парня, вопросы, которые он задаёт с бесконечной тревогой, вызывают во мне новую бурю эмоций, и я рыдаю… Эштон тут же прекращает меня трясти и щупать, и … и я впервые в жизни слышу его невыразимо красивый французский: — Mon Dieu, comment tu m'as effrayé, Sophie! Dieu merci, tu va bien! (Господи, как же ты напугала меня, Софи! Слава Богу, с тобой все в порядке!) У него такие крепкие, большие руки… Эштон резко притягивает меня к себе, его пальто распахнуто, и моё лицо оказывается плотно прижатым к тонкой ткани белой рубашки, нежно пахнущей его туалетной водой и чем-то ещё… Это «что-то» настолько приятное, терпкое… Оно погружает меня в очень странное состояние и вызывает в моём невинном теле уже знакомые реакции… Я ощущаю щекой крепкую как камень мышцу его груди и слышу ускоренный раз в сто сердечный ритм: бух, бух, бух… Мой мозг в эти мгновения не способен понимать что-либо, но звук, который я слышу, прекраснее самой гениальной музыки, запахи, ласкающие мои избалованные рецепторы, вызывают во мне такой ответ, какой не под силу даже самому изысканному и дорогому аромату… В моём сознании происходит мощный сдвиг, чувства обнажены и опасны как провода высоковольтной линии, по моим нейронам одним нескончаемым потоком идёт цепная реакция со скоростью, ещё не описанной ни одним законом физики… Я закрываю глаза, чтобы услышать тихий, но чёткий голос своей души: ЭТО ОН! И ни одна моя клетка, ни один мой атом не имеет намерения с ним спорить… — Да всё нормально, Эштон! Там ёлки и кусты растут не просто так! Твой отец не строит дома, опасные для жизни! — вещает голос моего брата, повисшего на стальном поручне над нашими с Эштоном головами. — Расслабься парень, здесь нельзя ни покалечиться, ни убиться! Блин, у него губы белые, Лёш! Тащи валерьянку! — стебётся Эндрю. Но я знаю: за этими бестолковыми шутками и напускным спокойствием они оба прячут свой испуг. Всё-таки я могла не так удачно приземлиться! Или приснежиться? Эштон немного ослабляет хватку, и я слышу уже не такой прекрасный его французский: — Putains de connards! (Чёртовы придурки!) — Да ладно тебе, Эш, всё ж обошлось! — мой брат знает «франсе» не хуже, чем я. — В нашей семье всегда всё кончается хорошо! Выбирайтесь оттуда! Совсем стемнело, сейчас будем фейерверки запускать! Оба исчезают, но через пару мгновений луноподобная физиономия брата возвращается с сообщением: — И это, сестра, не хочу огорчать, но своим эпическим полётом «над гнездом кукушки» ты лишила себя права пнуть меня под зад! — Почему это?! — отзываюсь. — Да потому, сестрёнка, что уговор был на пинок от победителя, а не от белки-летяги! Так что прими мои глубочайшие сожаления и искреннее сочувствие, но зад мой такого позора не потерпит! — Сволочь лживая! Нечестный редиска! — ору на русском, чтобы у Эштона уши в трубочку не свернулись. Неожиданно чувствую, как объятия единственного достойного мужчины снова делаются плотнее, и с глубоким вздохом его подбородок опускается на мою макушку. Но с места мы так и не сдвинулись — оказывается, в этом сугробе не только мне так уютно и спокойно. А вы замечали, что под ёлкой всегда так сказочно! Хочется тихонечко лечь под неё и ждать чудес… Вдруг Эштон хмыкает, его рука копошится в моих волосах какое-то время, и через мгновение на моей ладони оказывается фиолетовая бабочка из блестящей фольги, затем розовая, за ней жёлтая и снова фиолетовая. — Забавно, — слышу немного хриплый голос Эштона у самого своего уха, — в тот день, когда мы с тобой развешивали гирлянды и хлопали хлопушки вокруг этих ёлок, мне приснился очень странный сон… — Какой? — Твои длинные волосы и в них стаи фиолетовых бабочек, только… не хлопушечных, как эти, а настоящих! Представляешь?! Словно я знал, что ты свалишься под эту ёлку! В тот день я ещё подумал, что это место, у борта вашего бассейна, небезопасно! — Оно и было таким: тут были обломки скалы и валуны, пока Алекс лет пять назад не накрыл тут все грунтом и не посадил ёлки с кустами… Мы молчим некоторое время, потом Эштон едва слышно и снова на своём языке задумчиво признаётся: — Как будто знал, что ты свалишься в этом месте… или кто-то другой… — Или кто-то другой, — повторяю его слова. London Grammar — Non Believer Внезапный, безобразно громкий хлопок взрывает окружающую нас тишину, и тёмное небо освещается заревом золотого фейерверка. Сразу же за ним ещё один и ещё, залпы сменяются один за другим, раскрашивая небо над нашими головами огненными цветами, замысловатыми узорами, волшебными кружевами. Ёлка, приютившая нас, загорается голубыми огоньками, развешанными нашими же с Эштоном руками ещё месяц назад, и я внезапно ощущаю себя в самой настоящей сказке… Разворачиваюсь немного, чтобы взглянуть на Эштона, и нахожу на его лице восторг, похожий на мой собственный. В его глазах впервые нет ни тени холодности, ни озабоченности, ни обременённости тяжёлыми внутренними мыслями, и я понимаю, что в это мгновение он так же безгранично и безусловно счастлив, как и я, забыв все свои огорчения, если они когда-либо у него были. Я вижу, как в его тёмных вьющихся прядях играют цветные яркие вспышки, замечаю капли растаявшего снега на его нежной коже, ресницах, завитых кончиках мальчишеской чёлки, вспоминаю, как гулко билось его сердце, испугавшись за меня, и внезапно ощущаю себя самым счастливым, самым везучим, самым влюблённым существом на планете… Контур его по-детски приоткрытых губ внезапно становится для меня соблазном, перед которым ни одно благоразумие не может устоять, и я сама не замечаю, как мои собственные легко трогают их в самом невесомом и самом невинном поцелуе из всех возможных… Несколько сладких мгновений мы соединены моим нежным касанием, но Эштон замирает, и страшный жгучий стыд медленно разливается по моим венам… Я опускаю голову, жар приливает к моим щекам, тяжесть разочарования так велика, что мне кажется, я умру под её весом. Бесконечные взрывы фейерверков над нашими головами более не интересны ни одному из нас, Эштон тоже опускает голову, и его губы упираются в мою щеку… Спустя ещё мгновение они скользят по ней до подбородка, целуют его, затем нежно трогают мою нижнюю губу, переключаются на верхнюю, и я медленно схожу с ума. Эштон раскрывает свои губы шире, обхватывая мои с такой жадностью, словно его аппетит набирает силу с каждым касанием, каждым моим вздохом, смешавшимся с его выдохом. Время внезапно останавливает свой ход в измерении моей личной Вселенной, яркие цветные вспышки фейерверка раскрашивают волосы Эштона своим волшебным светом, и из-за них мне совсем не видно его лица, но в эту секунду моей жизни, в это самое важное в ней мгновение я вдруг понимаю, что он и есть «тот самый»… именно он! И никто другой никогда не сможет заменить его, восполнить потребность в его касаниях, шоколадном и невыразимо умном взгляде, такой многословной молчаливости, едва заметных сдержанных улыбках, но главное, самое главное — в его таких крепких, уверенных, надёжных объятиях. Это был первый в моей жизни поцелуй. Самый первый, самый волшебный, самый трепетный поцелуй! Никогда не думала, что губы мужчины могут быть такими нежными, не чересчур мягкими и не слишком жёсткими, не влажными и не сухими, а такими, каждая ласка которых отдаляет тебя от твоего собственного рассудка, от страха, растерянности, неуверенности в себе… Ты словно паришь на необъятных белых крыльях в небосводе своих чувств и эмоций, облака щекочут твои ступни, ты улыбаешься блаженной улыбкой и наивно не догадываешься, что всё это не навсегда, это лишь мимолётное мгновение, настолько быстрое, что останется в памяти быстро гаснущим следом кометы, по имени Любовь… И это губы мужчины… Не мягкие материнские, не ласковые отцовские, не нежные поцелуи сестёр. Это губы, дарящие волшебство, разгоняющие чувственность, насыщающие тело и душу пёстрыми разливами эмоций. Любовных эмоций. Он настойчив, но не слишком, он нежен, но и дерзок в то же время, он ласкает, жадно поглощая меня, а я лишь женщина в его руках, покорная, податливая, любящая. Ещё никогда в своей жизни я не ощущала себя такой умиротворенной, защищенной, спрятанной от всех невзгод и тягот в самом центре планеты, имя которой «любовь мужчины»! В ту секунду мне казалось, что наш поцелуй — это апогей всех моих ожиданий и желаний, что с него и начнётся мое бесконечное, но простое счастье любви с тем самым человеком, которого все ищут, многие ошибаются, некоторые даже гибнут в поисках, но большинству так и не удаётся его найти. Я не знала тогда, в свои юные шестнадцать лет, как огромны были мои ожидания, ведь мальчик, так сильно похожий на своего отца, вовсе им не был. А Алекс, мой отец и мой отчим, купал в своей любви мою мать так, что она иногда захлёбывалась собственным счастьем. И мне хотелось так же! Я и не представляла себе, что отношения между взрослыми мужчиной и женщиной могут быть иными: менее нежными, менее преданными, менее страстными.