— Известие о беременности жены. Я предпочитаю держать такие вещи под контролем. Он набирает в грудь воздуха, отворачивает лицо и проводит по нему всей ладонью, словно снимая усталость не только последних часов, но и лет: — Когда жена была беременна, я пытался предусмотреть всё… Думал, наивно был уверен, что это возможно. Пару мгновений, только несколько микроскопических единиц земного времени я вижу его спину, но эта глыба-человек быстро берёт себя в руки. — Ты принял у своей жены роды? — Нет, она благополучно добралась до больницы, но моя подготовка понадобилась другой женщине. Теперь уже двум! — улыбается. — Так, ну вторую твою пациентку я видела, а где же ты нарвался на первую? — В собственном офисе. Случай действительно представился несколько лет спустя — стремительные преждевременные роды. Пока машина скорой помощи добралась по пробкам в наш офис, мы уже справились сами. — Расскажи в подробностях! Как это было в первый раз? Ты боялся? — Скорее, пребывал в непроходящем шоке. Женщина… не знаю… точное наименование её должности, она убирала в офисе поздно по вечерам, поэтому я никогда её не видел раньше. Он поднимает голову, смотрит в потолок, и с лицом, не выражающим ни единой эмоции, перечисляет события другой ночи: — Человек-невидимка. Приходишь утром в офис — пятен от кофе на столе больше нет, нет бумаг, которые швырял мимо корзины, никогда не задумываясь, кто их соберёт и докинет куда нужно, нет крошек на клавиатуре, нет десятка картонных и пластиковых стаканов, нет пыли, нет грязи, нет человека. Она работала нелегально, как выяснилось. Менеджер устроил, пожалел. Девчонка ещё совсем, приехала по студенческой визе, парень её, так называемый отец — крайняя степень инфантилизма — недоумку недоставало характера и мозгов за себя нести ответственность, что говорить о беременной подружке. В общем, она таскала вёдра, тележку уборщика, двигала столы и шкафы на сносях. В тот вечер… короче, в тот вечер мне было возвращаться некуда и не к кому, поэтому в одиннадцать вечера я всё ещё подпирал пятками свой офисный стол. Услышал крик — у неё уже были потуги. Пришлось вспоминать быстро и чётко всё, что знал, пока охрана вызывала скорую. Родила она, Слава Богу, сама и без серьёзных осложнений, только крови было много — разорвал её ребёнок — худющая, кожа да кости и глаза по блюдцу… быстротечные роды. Умолкает так надолго, словно с концами. — Невероятно… — наконец, выдыхаю. — Сам в шоке. — Знаешь, у тебя поразительно интересная, насыщенная жизнь. — Я так понял, твоя собственная не менее интересна. — А дальше что? — Дальше другая история. Она уже к теме не относится. — Ты помог ей не только с родами, так ведь? Молчит, смотрит в иллюминатор. — Лео? — Да. — Что с ней случилось дальше? — Вернулась в Корею. — У тебя… были к ней чувства? Он резко разворачивается и с едва приглушённым раздражением отрезает: — У меня были чувства только к одной женщине — моей жене. Я снова вижу затылок, но это лучше, чем гримаса, которая была до этого. — Извини, — так же резко возвращаю раздражение. — Это было всего лишь участие с моей стороны. Или, по крайней мере, его попытка. Он молчит. Только вижу, как сглатывает тяжело и болезненно. А я не могу оторвать глаз от его силуэта. Кажется, каждая клетка этого выдающегося тела, даже самые красивые, влекущие его части пропитаны очень большой, неиссякаемой болью. Он комкает её и комкает, запихивает обратно, а она то и дело норовит выскользнуть, и нет-нет да вырывается наружу. И он бунтует в такие моменты, злится. — На кого ты злишься? — спрашиваю. Не отвечает. Autumn Dawn — Volcan Peaks Небо бесконечно, солнце тоже. Его свет так ярок, что слепит не только глаза, но и дельные мысли. Не верится, что эта звезда способна когда-нибудь погаснуть. И в проекции этого неизбежного события, даже самые страшные потрясения наших маленьких жизней кажутся ничтожными. Все наши боли, страхи, ожидания — бессмысленны. Мы маленькие люди большой Земли, крохотные частицы необъятной Вселенной, невесомые кванты Высшего разума. — Самый прекрасный звук? — Плач только что появившегося на свет ребёнка. Твоего. Его смех, её смех, первое слово, песня, её голос, музыка. Вот так, когда он смотрит сквозь стекло иллюминатора, сквозь атмосферу, Космос, вглубь себя, можно дотронуться до него. И я дотрагиваюсь, чувствую его, понимаю, что кроме боли там, глубоко внутри, есть свет, радость, счастье… любовь. — Какого цвета у неё волосы? — Чёрные. — Глаза? — Карие. — Её любимый цвет? — Белый. — Твой? — Красный. — Белый и красный — цвета легенд. Одно из самых красивых сочетаний. Ты знал, например, что Бог создал красный третьим, чтобы поместить его между чёрным и белым. Красный разделяет добро и зло. Хранит белый от чёрного. Я переключаю монитор в режим статистики. До окончания полёта ещё два часа. Фильмы все как на подбор — либо немыслимая тягомотина, либо сказки для взрослых. Никакого шанса занять мои неприкаянные мозги, а мне уже очень надо. — Твой самый прекрасный звук? — слышу негромкий вопрос. Я беру паузу на размышление. — Я не знаю, как звучит плач только что родившегося ребёнка — моего. И никогда не узнаю. По крайней мере, не в этой жизни. А музыку я люблю. Есть одна песня… я слушала её миллиард раз на протяжении двух лет и ещё разок как раз сегодня утром, когда проворонила такси. Так вот, если я даю ей «отдохнуть» хотя бы недельку, когда включаю снова, всегда рыдаю сердцем в одном и том же месте. — Интересно, — в его взгляде больше нет бури, в нём его обычное море Спокойствия. — Не знаю почему. И не собираюсь даже искать объяснение. Но вот, если говорить о звуках, то там их целая… целый… короче много. — Дай послушать. Я на раз-два нахожу любимый трек в плеере, протягиваю один наушник ему, второй оставляю себе. Включаю, и мы слушаем. Лео застыл, глядя прямо перед собой, даже не на монитор, а куда-то пониже — в ткань кресла. Он сосредоточен, неподвижен, заинтересован — и мне это нравится. К моменту приближения моей критически-рыдательной точки его глаза уже закрыты, а в самый её разгар он сводит брови и дышит так глубоко, что моя картинка расплывается. Я тоже дышу глубоко, потому что никогда не плачу на людях, даже из-за этой песни. А потом, в самом конце трека, когда мне, наконец, удаётся окончательно проморгаться, Лео уже вовсю смотрит на меня, и из его глаз льётся изумрудный Sprite. И мне вот точно так же сладко, вкусно, немного колюче и щипает за язык и горло… и не только, как если бы я целый день бегала или гоняла на своём велике на жаре, а потом нарыла бы среди крошек и фантиков в своём кармане доллар и купила бы в забегаловке возле дома бутылку. И плевать на всё, что мама втолковывала о вреде содовой, ведь это чувство — микс долгожданного удовлетворения жажды и баловство рецепторов на языке — высшее наслаждение. Всем кайфам кайф. — Красиво, — говорит. — Действительно необычно. Красота, рождающая силу. Хочешь, послушать мою песню? — спрашивает, не отрывая глаз. — Хочу. Harry Styles — Fine Line Лео находит в своём телефоне нужный трек, и запихивает в моё ухо наушник: — Поднимайся, будем танцевать. И я знаю, в этот момент у меня загораются не только глаза, но и воспламеняется вся поверхность тела. Надо ли говорить, что моё существо оказывается в проходе между рядами в один прыжок? Лео деликатен — дозирует объятия осторожно — ни единого неуместного жеста. Это не мужчина — фармацевт. — Ой! Я знаю эту песню! — восклицаю. — Это Гарри Стайлз! Трек из нового альбома! — Да, — кивает, закрывая глаза. — Fine line[1]. Его расслабленность, ласковые руки и полнейшее отсутствие сексуального подтекста в движениях имеют необычайно умиротворяющее воздействие. Завораживающее. Я тоже закрываю глаза и кладу голову ему на плечо, он в ответ прижимает к себе плотнее. И я понимаю, что это не столько танец, сколько объятия — он обнимает меня. Именно так обнимает, как мне всегда было нужно. Не как случайного попутчика, а как человека близкого. Как Париса обнимает сейчас своего Матиаса. Мы танцуем, но это не танец, это колыбель. Меня качают на волнах благости, меня приветствуют в новом мире, как человека, который важен и дорог. И мне хочется обнять его всем своим сердцем, и тех, кто со мной, и тех, кто против меня.