— Хоспис, Лео, это не только обитель боли (кстати, сейчас умирающие её практически не испытывают), но и кладезь историй. Люди перед смертью очень искренни и очень откровенны. Им не просто хочется поделиться, им важно оставить свой след в чьей-то памяти. Он смотрит на меня странно внимательным взглядом, будто открывает заново. Снова присматривается. — А вот ты знал, например, что в основе современного хосписного движения лежит великая история любви? — Нет. Наша роженица снова начинает выть, но на этот раз потише — похоже, в пол уха, но слушает — тоже интересно. — И я никогда не слышала, — отзывается Клэр. — Расскажи! — В общем, в начале прошлого века жила была себе девушка по имени Сисели Сондерс. Была она родом из семьи преуспевающего торговца недвижимостью, и хотя отец ультимативно желал дочери Оксфордского образования в области экономической науки, Сисели правдами и неправдами всё-таки выучилась на социального медработника, а позднее получила диплом врача. Влюбилась она впервые аж в тридцать лет в своего пациента, звали его Дэвид Тасма. У Дэвида был неоперабельный рак лёгких. Сисели не только ухаживала за ним, но и всячески старалась сделать его последние месяцы жизни наполненными смыслом. Они много беседовали о том, как можно этого добиться — так родилась философия современного хосписа — «Хоспис — не дом смерти. Это достойная жизнь до конца». Они даже составили проект и схему первого в мире современного хосписа, а Дэвид завещал свои 500 фунтов на его строительство. Он не очень верил в то, что Сисели когда-нибудь воплотит все эти планы в реальность и называл её фантазёркой. Также он в шутку попросил: «Сделаешь там окно. Чтобы я мог видеть, всё ли у тебя получается так, как мы задумали». И она всё сделала: годы спустя построила хоспис с окном «для Дэвида». А ещё совершила переворот в хосписной философии, связанный с дозированием морфия: не по требованию, а по часам. Именно благодаря ей боль была практически уничтожена. И это она придумала главный принцип хосписа: «Забота об умирающем невозможна без любви…» И тут мой рассказ прерывает звонкий вопль. — Минута тридцать, — докладывает Клэр. — Уже скоро, — Лео поднимается, доходит до двери и сразу возвращается обратно. Когда опускается на колени, я замечаю, что на левом ему тяжело стоять, и он упирает его в скрученный валиком плед. — Я переживаю, что она зажмёт его, — говорит мне шёпотом. — Что значит, зажмёт? — Ей нужно будет тужиться в конце. Эта истерика может ей помешать, и если головка ребёнка останется в родовых путях слишком надолго, он задохнётся. Мы пытались её успокоить, вроде получалось, но чем ближе к родам, тем сильнее паника. Я замечаю, что у Клэр немного трясутся руки. Руки — это важная часть тела. Руками мы познаём мир, ощупываем его углы. Руками ещё можно говорить, например, даже если не знаешь языка жестов. Я беру ладонь нашей страдалицы в свою и пытаюсь как можно ласковее погладить, но она тут же вырывает её обратно. Конечно! Я же в перчатках! Сдираю их и отшвыриваю в дальний угол кушетки — Ты что делаешь? — возмущается Клэр. - А какой в этом презервативе может быть контакт? Никакого. В конце концов, не я же роды принимать буду, а доктор вон… Лео умудряется даже улыбнуться в этих крайне стрессовых обстоятельствах — ну хоть кому-то от меня польза. Снова пытаюсь взять роженицу за руку, но ей не до меня — вцепившись пальцами в собственные колени, она уже буквально орёт и трясётся ещё сильнее. — Минута! — восклицает Клэр. — Началось, — шумно выдыхает Лео. — У тебя всё отлично, Париса! Всё хорошо, всё идёт как надо. Не паникуй, иначе навредишь ребёнку. Ты же хочешь здорового сына, верно? — приговаривает. — Сейчас будет потуга, лови её, и на выдохе выталкивай ребёнка, слышишь меня? — Нет, — мотает головой. — Он неправильно лежит! Доктор сказал, он неправильно лежит! — Когда это было? — теперь и в глазах Лео тревога, он нахмурен сильнее, чем раньше. — Неделю назааад… — Толкай его сейчас, Париса! Давай! — кричит ей Клэр. — Нет! Он неправильно лежит! Он сам не выйдет! — Париса, ребёнок повернулся. Он лежит правильно — головкой вперёд. Выталкивай его! — Откуда ты знаешь? — спрашиваю его. — Лея! Не мешай ему! — кричит теперь на меня уже Клэр. Лео протягивает руку к промежности Парисы. — Что ты делаешь? — восклицаю. — То, что должен, и что могу — придерживаю её, чтобы не было разрывов, — спокойно разъясняет. — Каких ещё разрывов? — спрашиваю в шоке. — Она может порваться? — Может, — тихонько отвечает и кивает головой. — А шить, как ты понимаешь, тут будет некому. Я боюсь даже смотреть туда, где он что-то придерживает. Через короткое время Париса снова вопит, и ей снова приказывают тужиться, и она вроде как пытается, но без толку. Лео нервно вытирает предплечьем свободной руки пот со лба: — Париса, соберись! Головка идёт, говорю тебе, я вижу её! На следующей толкай, иначе задушишь его! Когда время приходит, Париса опять не тужится. — Париса! — орёт на неё Лео. — Париса! — орёт на неё Клэр. Но у Парисы в глазах безумие. — А что если подтолкнуть его со стороны живота? — предлагаю им. — Ни в коем случае! — резко одёргивает меня Клэр. — Можно травмировать обоих. Нас учили руки никуда не совать, только придерживать и ловить! — Но у нас сейчас нет большого выбора, — чуть слышно возражает ей Лео. — Потихоньку, осторожно можно ей помочь. На следующей потуге они снова хором орут ей «тужься», и она снова не слушает. Лео кладёт ладонь свободной руки поверх живота прямо под её грудью и, растопырив пальцы, аккуратно пытается подтолкнуть. — Ну как? Проходит? — с надеждой в голосе спрашивает Клэр. Он отрицательно мотает головой и кусает губы. Я теряю терпение. Я теряю терпение, потому что эта дама меня бесит своими тупыми страхами. Хватаю её за плечи и начинаю трясти: — Соберись, дура ты такая! Ребёнок застрял! В глаза смотри! В глаза мои смотри! От нечеловеческого тона и громкости моего голоса мне жутковато самой, но странное дело — эта ненормальная смотрит, наконец, в мои глаза. И главное, слушает. — Ты… делаешь… это… в третий раз. Твоё тело всё помнит и знает, ты просто ему помоги. Ты переспелое авокадо. Очень сильно переспелое. И тебе нужно вытолкнуть из себя косточку. Толкай! Толкай! Толкай! Её тело сгибается сильнее, она зажмуривает глаза и, скорчив такую страшную рожу, которая и Спилбергу не приснится, больше не орёт. — Молодец! — тут же восклицает Лео. — Толкай его, толкай! Вот так. Есть! Головка родилась и провернулась, Париса! На следующей будут плечики! Буквально через полминуты Парису снова скрючивает, и через мгновение Лео держит в руках нечто… синего цвета, в слизи и с верёвочкой. И я узнаю младенца. — О Боже! Спасибо тебе! — Клэр рыдает, заворачивая его в полотенце вместе с руками Лео. — Лея! — тут же кричит. — Помоги мне! — Чем? — Бери вот эту штучку и откачай из ротика и носика слизь, — инструктирует. — Давай-ка лучше сама, а я подержу его, — предлагаю ей. — Оставьте его в покое и положите на живот матери! — командует «доктор». И тут ребёнок громко и пронзительно вскрикивает. От этого крика, мне кажется, у всей команды акушеров обрушивается гора с плеч. Ребёнок кричит ещё и ещё, пока Клэр укладывает его Парисе на грудь. Лео, тем временем, продолжает торчать у Парисы между ног. — Что он там делает? — спрашиваю Клэр шёпотом. — Ждёт, пока родится послед. Его вместе с ребёнком мы отдадим бригаде медиков в аэропорту — так гласит инструкция. — Господи… как всё сложно. — Не сложно, а отлично! — довольно сообщает Лео. — Кровотечения нет. Плацента целая. У тебя всё хорошо, Париса. Ты справилась! И через мгновение с глубоким выдохом поднимается: — И мы тоже… А я думаю: кровотечения у пациентки нет, но рубашка доктора в крови. Не сильно, но в таком виде в салон… ему не стоит.