- Задолбали эти парочки в туалетах, — сокрушается Клэр. — Да ладно? Что так часто? — интересуюсь. Клэр с прискорбием вздыхает: — Гораздо чаще, чем ты думаешь. Грёбаный Высокомильный клуб! И представь, регулярно застревают в унитазе — это самое страшное — не вытащишь. — Как это застревают? — Ногами, Лея! Ладно, я пошла работать, — убегает. А мимо нас снова пролетает с пледом Моник — неловко улыбается, мол, «ещё раз извините меня». — А она симпатичная, — признаю вслух. Лео согласно кивает. Потом прячет флакон с каплями в карман рубашки, а кольцо быстрым движением надевает обратно на палец. Теперь оторопеваю я: — Ты что сделал?! — Прости, но я тут подумал: если оно будет не на пальце — я его точно потеряю. Пусть пока… так, — снова трёт глаза. — Как же пекут… — Это совесть. — Нет, конъюнктивит. — Совесть. Он отнимает руки от лица и, не надевая очки, смотрит своими изумрудными, воспалёнными, а потому дьявольски соблазнительными глазами в мои. — Ты женат, — цежу сквозь зубы. Настроение не на нуле, а в адской минусовой степени. Он что? Тупо надо мной прикалывается? — Нет, — качает головой. — Я не женат. Уже почти год, как. Глава девятнадцатая. Чизкейк. Harry Styles — Falling — Ты попал в автокатастрофу? — прямо спрашиваю, как только мы садимся на свои места. — Да. — Ребёнок погиб? Кивает. — И жена не смогла простить? Снова кивает. — Это очень больно, — констатирую. — Ты не менее сильный человек, чем я. Но Лео не отвечает, раскрывает ноутбук и не смотрит в него — его взгляд в бескрайней облачной перине. Завораживающе красиво. Сказка, ставшая реальностью благодаря науке. — Ты часто проверяешь свой телефон. Ждёшь звонка от неё? — Да. — Она не позвонит. Прости. Я думаю, она не позвонит. В самолёте светло — некоторое время уже горит свет. До конца полёта три часа двадцать две минуты — мы давно пролетели Гренландию, и под нами сейчас должны быть воды Атлантики. Жаль, мне так хотелось ещё разок взглянуть на океан «свысока», но вместо него бесконечные облака. Люди откладывают наушники и ставят «Аквамена» на паузу. Моник докатывает до нас тележку: — Напитки? — Зелёный чай, яблочный сок и кофе для меня, и зелёный чай для него, — киваю на Лео. Он улыбается. — Без сахара! — уточняю. — И мне всё тоже без сахара, а в кофе сливки. Спасибо. — Деточка, ты не лопнешь? — интересуется мой сосед. — Мне нравится вип-туалет. Долго ещё его вспоминать буду. Моник, а покушать есть что-нибудь? — Крекеры. — Ладно, — говорю со вздохом, — давайте крекеры. — Может быть, пирожное из меню? — неожиданно предлагает Лео, ещё шире улыбнувшись. — Э… ты знаешь, а не откажусь! — Примерно через час мы будем развозить полдник — вегетарианский вариант и луизианская кухня, — предупреждает Моник. — Это отлично. Мы обязательно попробуем луизианский пирожок. А пока два пирожных, будьте добры. Один чизкейк и… тебе чего, Лея? — Мне тоже. Чизкейк, — щурюсь, ещё внимательнее вглядываясь в профиль. — Отличный выбор! — лыбится Моник. Пирожные с горячим чаем фантастически улучшают наше с Лео самочувствие, а вместе с ним и расположение духа. — Жизнь — это долгий и сложный путь к понимаю того, как это прекрасно — просто жить! — заключает Лео, дожёвывая свой чизкейк и жмурясь от удовольствия. — Такие моменты — вспышки осознания — и есть счастье! Наш человек, думаю — знает толк в еде, умеет кайфовать от процесса, а не набивает желудок на ходу, как делает большинство. — У тебя не бывает такого чувства, когда душераздирающе сильно хочется вернуться в определённую точку своей жизни? Не в юность в целом или детство (мне вот, например, никогда не хотелось туда, где мне десять, восемнадцать или двадцать пять), а на несколько лет назад и в одну конкретное место? Ну или несколько таких мест и дней? Я именно сейчас, в это мгновение поняла, когда и где была по-настоящему счастлива. — Бывает, — кивает, запивая своим чаем пирожное. — Конечно, бывает. — Твоё самое любимое воспоминание? Halsey — Finally // beautiful stranger Я задумываюсь. И размышляю тщательно — на три ложки чизкейка и стаканчик кофе. Надо было брать два. — Снегопад под Рождество. Не помню, в каком году, но мне было семь… может, восемь лет. Или девять? А, не важно. В городе объявили «снежный день»: школу отменили, родители не поехали на работу, и мы вчетвером дурачились на соседнем бейсбольном поле — там горка была неподалёку. А к вечеру пропало электричество, и мы зажгли настоящие свечи на Рождественской ёлке. Перед этим долго рылись на чердаке — искали бабушкины подсвечники для ёлки, и вместе с ними нашли много интересного. Например, старинные игральные карты. У них были грязные и потрёпанные края, но лица дам, королей и валетов очаровывали и наводили ужас одновременно. Затем мы играли в покер на Рождественское печенье. Вначале мне везло, а потом нет, и мама сказала, что играть в карты под Рождество не самая достойная затея, и все вернули мне моё печенье, и мы стали читать книгу вслух — про Муми Троллей. С тех пор снег и метель за окном рождают в моей голове образы упитанных белых существ с ушками, ощущение тепла, уюта, покоя и… безмятежной любви. Кажется, жизнь никогда не закончится, и ничего плохого в ней никогда не произойдёт, потому что в принципе не может произойти — мир так устроен. В нём только добро, свет и бесконечная жизнь. Какое твоё? Он не сразу слышит мой вопрос — несколько мгновений живёт в нарисованных воспоминаниями кадрах, и, судя по блеску в его глазах, они ему очень нравятся. Потом Лео вздыхает. Долго и глубоко. Снимает очки, трёт глаза — взвешивает: говорить или нет. — Это была ночь. Зимняя. Но без снега. Ближе к десяти вечера у жены отошли воды, она испугалась, запаниковала, а я вместе с ней, но виду старался не подавать… прятал свою трусость, повторял, что всё будет хорошо — иначе просто не может быть. Мы не стали вызывать машину скорой помощи, поехали сами. Помню, как прилипали мои ладони к рулю, как глухо ныло в груди, как спидометр показывал скорость больше ста, и как я тормозил, говоря себе: «Ты мужик — ты справишься». Смешно и глупо, потому что в этом самом важном в жизни деле наша роль ничтожна — один акт. Только один. А девять месяцев, меняющих тело, мучающих тошнотой достались ей. И боль тоже. Ей было очень больно, и она кричала. Я просил их ей помочь, и они вводили ей свои препараты, но она кричала ещё сильнее. Это было… невыносимо: видеть её, слышать её, и не иметь никакой возможности хоть чем-нибудь помочь. Помню, как повторял про себя, что не хочу больше детей — не такой ценой. А потом, после бесконечных часов её мук, когда она так обессилела, что практически теряла сознание, а я остатки рассудка, вошёл врач, и в считанные минуты родилась наша дочь. Я подставил руки, чтобы забрать её у них, но мне ответили: «вначале мать» и положили ей на грудь. Она больше не кричала, — он поджимает губы, пряча переполняющие его «немужские» эмоции, — она улыбалась. Лео замолкает на полминуты и, переведя дух, продолжает: — Потом почти сразу дочь завернули в одеяльце и отдали мне. И это и есть оно — самое большое, что случилось со мной в жизни, самое любимое. Конечно, я знал, что младенцы рождаются маленькими, но не представлял, насколько — она помещалась целиком в двух моих ладонях! Глаза Лео блестят… от возбуждения или… счастья, оставшегося в воспоминаниях? — Это невероятно… маленький и такой лёгкий и одновременно важный человек в твоих руках — часть тебя и её — твоей женщины. И в тебе просыпается сила… новая, незнакомая. Кажется, ты способен весь мир раскрошить, если кто-нибудь их обидит. Это был момент, когда я больше всего ощущал себя нужным. Важным. Имеющим смысл. Мимо нас с оханьем и небольшим стоном пробирается мать Гаданфара, держась за свой живот… Бог мой, да она в положении! Мои глаза лезут на лоб, а Лео как-то нахмуренно на меня смотрит. — Что? — вспыхиваю. — Я ни в чём не виновата! — А тебя ни в чём и не обвиняли. Минут через двадцать к нам подбегает запыхавшаяся Клэр: