— Почему? - Слишком много работы, — сообщает, не отрываясь от ноутбука. Слишком много работы… Чему же ты вот так, почти без остатка, себя отдаёшь? — Чем ты занимаешься? — Инвестициями. — Инвестициями во что? — В очень многие вещи. — Например? — Например, информационные технологии, лаборатории, школы для детей и колледжи для взрослых в Африке. — Ты инвестируешь в школы в Африке? Серьёзно? И какова рентабельность? — Она грандиозна — удовлетворение собой. — Ты меценат? — Я инвестор. Я инвестирую в будущее человечества. — Почему школы в Африке? — Потому что гуманитарная помощь — не выход. — А что выход? — Те, кто впереди, должны дать тем, кто позади, инструменты, а не объедки со своего стола. Я верю, что у человечества есть будущее, и оно заключено в значимости и процветании каждого. В основе любого утопического общества лежит принудительное равенство, и именно поэтому оно утопично. Равенство должно органически вытекать из единства, а единство из благополучия. — Что привело тебя к этим идеям? — Жизнь. Иначе не скажешь. Это была просто жизнь. Я впервые приехал в Африку полгода назад и сделал это как сытый образованный белый мужчина, пытающийся отвлечься от личных неурядиц путешествием в те уголки мира, где он ещё не был. То, что я увидел, не заставило меня забыть о своих проблемах, а позволило смотреть на них иначе. — Как? Как смотреть? — Мы не всесильны. Каждый из нас выжимает из себя максимум того, что может, что заложено в нём природой. И это наш долг — сделать всё, что в наших силах. К сожалению, не всегда мы побеждаем, чаще терпим поражение. Но если смотреть глобально, понимаешь, что в мире есть много мест, где ты ещё пригодишься, и много таких, где именно ты жизненно необходим. Я смотрю на него во все глаза, даже сон пропал. — Я никогда не бывал на сафари. И вот решил, что время пришло. Наш маршрут пролегал через дикие места и поселения, мы ехали на машине, упакованные провиантом, бутилированной водой и ароматизированной туалетной бумагой. Когда проезжали деревни, часто за машиной бежали дети с протянутыми руками. Они не просили денег, не просили даже еды, только воду. Они хотели пить, Лея. Маленькие человеческие создания, с тонкими руками просили у богатых белых мужчин, приехавших к ним развлекаться, воды. Как много людей, озабоченных датой выхода новой модели айфона, знает об этом? Как много людей хочет об этом знать? В сети полно информации об этом и многом другом, журналисты снимают документальные фильмы, показывая проблемы человечества в деталях, но люди, включают свои экраны, чтобы смотреть фэнтезийные сериалы. Мы не едины. Никто не знает доподлинно, сколько у нас времени, но известно всем — оно ограничено. Мы давно уже достигли той стадии научного и технического прогресса, которая подразумевает полное преодоление бедности и решение экологических проблем. Мы уже 60 лет как должны быть сосредоточены на изучении Вселенной и не отвлекаться. Желание выжить — единственное, что может нас объединить. — Я посплю. — Спи. Глава тринадцатая. Глаза RHODES — This Shouldn't Work Просыпаюсь от боли и чувства онемения в радиусе двадцати сантиметров вокруг копчика. В полумраке даже не сразу соображаю, где нахожусь. Это самолёт, иллюминаторы затемнены фиолетовым газом, кое-где в салоне включён точечный свет, мерцают вмонтированные в кресла экраны телевизоров и слышен только ровный, глухой гул двигателей, изредка негромкие голоса людей. У меня затекла шея, онемела правая рука и страшно хочется в туалет. Но я боюсь пошевелиться, потому что мои вытянутые ноги лежат на коленях у… Лео. Хоспаади, думаю, хоть бы они были чистыми! Лихорадочно вспоминаю, где успели побывать мои ноги после последнего душа. Много где. Они много ходили, быстро бегали, тащили чемодан, два часа летели, пять ждали пересадки. А сейчас они на коленях исключительно стильного, безупречного мужика и… обняты его руками. Он спит. Сидя. Его голова немного запрокинута, очков нет, а руки — самое главное руки — обнимают мои ступни. И это ощущение — тепло его ладоней и ласковость обёрнутых вокруг моих щиколоток пальцев — ярче всех остальных ощущений, ценнее настолько, что я не смею рушить его хрупкость. Его лицо даже во сне не выглядит умиротворённым. Иногда он хмурится, и его пальцы плотнее прижимаются к моим ногам, словно пытаются удержать. Не отпустить. Уже много лет я хожу по земле, но только сейчас вижу то, что можно назвать совершенством — контур расслабленного сном лица против яркости солнечного света, бьющего в иллюминатор трансатлантического лайнера. Света, яркость которого многократно увеличена отражающей поверхностью ослепительно белой ваты облаков. Я могу пересчитать каждый вьющийся волос его сексапильной челки, но вместо этого просто любуюсь. Любуюсь, стараясь запомнить каждую деталь того, что вижу, и ясно осознавая конечность этого мгновения в пространстве и времени моей душераздирающе одинокой жизни. Во сне его лицо выглядит более молодым. Сколько же тебе на самом деле лет, Лео? Он хмурится. Стюардесса тащит по проходу тележку с кофе и напитками. Лео просыпается, поднимает голову, не спеша проводит рукой по лицу, на мгновение сжимает пальцами переносицу. И почти сразу надевает свои очки. — Вам что? — спрашивает его стюардесса. — Мне воды. Для девушки яблочный сок. — Но она спит. — Сейчас она спит, а когда проснётся, захочет пить. — Позовёте меня. — Вы можете не оказаться на месте или быть заняты. Просто оставьте для неё сок сейчас. Стюардесса наполняет соком стакан и вручает ему. Он устанавливает его в подстаканник на своём столике и просит её: — Будьте добры также чистую салфетку. Из салфетки сооружает колпак и накрывает им пластиковый стаканчик с соком. Я притворяюсь, что сплю, а хочется плакать. И я бы поплакала, если б умела, если б знала, как. А так приходится скулить внутри. Лео больше не прикасается к моим ногам, хотя они продолжают лежать на его тёплых бёдрах, в его руках уже знакомый мне блокнот, и в этом блокноте он что-то усердно пишет, консультируясь, время от времени, в своём планшете, и ещё реже включает телефон. Ждёт звонка, думаю. Только это отличает телефон он планшета. Но кто ему сюда дозвонится? Или это у него уже привычка? Вскоре около него собирается толпа из стюарда и стюардессы — у бабки с краю опять проблемы. В прошлый раз она не могла разобраться с телевизором, до него ей требовался плед потеплее, пару раз она на кого-то жаловалась. А вот теперь, похоже, очередь дошла до нас. — Я прошу прощения, — обращается к Лео молодой блондин Брэндон, включая свет у него над головой. — Вы не могли бы нам показать, что Вы пишете? — Зачем? — с искренним возмущением вопрошает Лео. — Прежде всего, я ещё раз прошу у Вас прощения и спокойствия. Дело в том, что дама в кресле напротив уже несколько раз жаловалась на Вас. Она утверждает, что Вы иностранный шпион и переписываетесь на зашифрованном языке с террористами. — Что? — теперь в голосе Лео ещё больше искреннего возмущения. — Мы подумали, что лучше разобраться с этим на месте, чем заставлять пожилую даму нервничать. Можно посмотреть Ваш блокнот? — Пожалуйста, — Лео вдруг становится совершенно спокойным и протягивает стюарду блокнот. Тот внимательно изучает, переворачивает листы. — Похоже на математику. — Логарифмические и дифференциальные уравнения, если точнее, — кивает Лео, с трудом пряча улыбку. — Ничего, собственно, сверхсекретного, максимум моя коммерческая тайна, которую я по закону имею право защищать, но не вижу в этом сейчас принципиальной необходимости. Стюард, изначально зная, на что шёл, всё равно густо краснеет. Только Моник — судя по бейджику — рядом с ним не до конца понимает весь трагизм и комичность ситуации: — Вы математик? — спрашивает. — Программист. — Я ещё раз приношу извинения… — спешит перебить её стюард, но Лео устал слушать как раз именно его. — Всё в порядке. Стюардесса принимает на себя роль медиатора: — Беспокоиться не о чем, Пайпер, — обращается к бабке. — Ваш сосед математик, это математика, мэм. Вам принести ещё воды? Подушку? Печенье? — Свежих мозгов? — подсказываю ей, и Лео вздрагивает. — Ты уже не спишь? — Телешоу — страшная вещь. Людей с маринованными мозгами становится всё больше, — говорю, подбирая под себя ноги. Стюардесса хмурится, бабка смотрит на меня с непониманием и недоверием. Но мне на обеих наплевать: