— Милдред! — позвал он. Она вернулась, напевая и легонько прищелкивая в такт пальцами. — Тебе не хочется узнать, что у нас было прошлой ночью? — спросил он. — А что такое? — Мы сожгли добрую тысячу книг. Мы сожгли женщину. — Ну и что же? Гостиная сотрясалась от рева. — Мы сожгли Данте, и Свифта, и Марка Аврелия… — Он был европеец? — Кажется, да. — Радикал? — Я никогда не читал его. — Ну ясно, радикал. — Милдред неохотно взялась за телефонную трубку. — Ты хочешь, чтобы я позвонила брандмейстеру Битти? А почему не ты сам? — Я сказал, позвони! — Не кричи на меня! — Я не кричу. — Он приподнялся и сел на постели, весь красный, дрожа от ярости. Гостиная грохотала в жарком воздухе. — Я не могу сам позвонить. Не могу сказать ему, что я болен. — Почему? «Потому что боюсь, — подумал он. — Притворяюсь больным, как ребенок, и боюсь позвонить, потому что знаю, чем кончится этот короткий телефонный разговор: „Да, брандмейстер, мне уже лучше. Да, в десять буду на работе“». — Ты вовсе не болен, — сказала Милдред. Монтэг откинулся на постели. Сунул руку под подушку. Книга была там. — Милдред, что ты скажешь, если я на время брошу работу? — Как? Ты хочешь все бросить? После стольких лет? Только из-за того, что какая-то женщина со своими книгами… — Если бы ты ее видела, Милли… — Мне до нее нет дела. Не держала бы у себя книги! Сама виновата! Надо было раньше думать! Ненавижу ее. Она совсем сбила тебя с толку, и не успеем мы оглянуться, как окажемся на улице — ни крыши над головой, ни работы, ничего! — Ты не была там, ты не видела, — сказал Монтэг. — Есть, должно быть, что-то в этих книгах, чего мы даже себе не представляем, если эта женщина отказалась уйти из горящего дома. Должно быть, есть! Человек не пойдет на смерть так, ни с того ни с сего. — Просто она была ненормальная. — Нет, она была нормальная. Как ты или я. А может быть, даже нормальнее нас с тобой. И мы ее сожгли. — Это все пройдет и забудется. — Нет, это не пройдет и не забудется. Ты когда-нибудь видела дом после пожара? Он тлеет несколько дней. А этот пожар мне не потушить до конца моей жизни. Господи! Я старался потушить его в своей памяти. Всю ночь мучился. Чуть с ума не сошел. — Об этом надо было думать раньше, до того, как ты стал пожарным. — Думать! — воскликнул он. — Да разве у меня был выбор? Мой дед и мой отец были пожарными. Я даже во сне всегда видел себя пожарным. Из гостиной доносились звуки танцевальной музыки. — Сегодня ты в дневной смене, — сказала Милдред. — Тебе полагалось уйти еще два часа тому назад. Я только сейчас сообразила. — Дело не только в гибели этой женщины, — продолжал Монтэг. — Прошлой ночью я думал о том, сколько керосина я израсходовал за эти десять лет. А еще я думал о книгах. И впервые понял, что за каждой из них стоит человек. Человек думал, вынашивал в себе мысли. Тратил бездну времени, чтобы записать их на бумаге. А мне это раньше и в голову не приходило. Он вскочил с постели. — У кого-то, возможно, ушла вся жизнь на то, чтобы записать хоть частичку того, о чем он думал, того, что он видел. А потом прихожу я, и — пуф! — за две минуты все обращено в пепел. — Оставь меня в покое, — сказала Милдред. — Я в этом не виновата. — Оставить тебя в покое! Хорошо. Но как я могу оставить в покое себя? Нет, нельзя нас оставлять в покое. Надо, чтобы мы беспокоились, хоть изредка. Сколько времени прошло с тех пор, как тебя в последний раз что-то тревожило? Что-то значительное, настоящее? И вдруг он умолк. Он припомнил все, что было на прошлой неделе, — два лунных камня, глядевших вверх, в темноту, змею-насос с электронным глазом и двух безликих, равнодушных людей с сигаретами в зубах. Да, ту Милдред что-то тревожило — и еще как! Но то была другая Милдред, так глубоко запрятанная в этой, что между ними не было ничего общего. Они никогда не встречались, они не знали друг друга… Он отвернулся. Вдруг Милдред сказала: — Ну вот, ты добился своего. Посмотри, кто подъехал к дому. — Мне все равно. — Машина марки «феникс», и в ней человек в черной куртке с оранжевой змеей на рукаве. Он идет сюда. — Брандмейстер Битти? — Да, брандмейстер Битти. Монтэг не двинулся с места. Он стоял, глядя перед собой на холодную белую стену. — Впусти его. Скажи, что я болен, — промолвил он. — Сам скажи. Милдред заметалась по комнате и вдруг замерла, широко раскрыв глаза, — рупор сигнала у входной двери тихо забормотал: «Миссис Монтэг, миссис Монтэг, к вам пришли, к вам пришли. Миссис Монтэг, к вам пришли». Рупор умолк. Монтэг проверил, хорошо ли спрятана книга, не спеша улегся, откинулся на подушки, оправил одеяло на груди и на согнутых коленях. Придя в себя, Милдред бросилась к двери, и тотчас же в комнату неторопливым шагом, засунув руки в карманы, вошел брандмейстер Битти. — Выключите-ка «родственников», — сказал он, не глядя на Монтэга и его жену. Милдред выскочила из комнаты. Шум голосов в гостиной умолк. Брандмейстер Битти уселся, выбрав самый удобный стул. Его красное лицо хранило самое мирное выражение. Не спеша он набил свою отделанную медью трубку и, раскурив ее, выпустил в потолок большое облако дыма. — Решил зайти, проведать больного. — Как вы узнали, что я болен? Битти улыбнулся своей обычной улыбкой, обнажившей конфетно-розовые десны и мелкие, белые как сахар зубы. — Я видел, что к тому идет. Знал, что скоро вы на одну ночку попроситесь в отпуск. Монтэг приподнялся и сел на постели. — Ну что ж, — сказал Битти, — отдохните. — Он вертел в руках свою зажигалку, на крышке которой красовалась надпись: «Гарантирован один миллион вспышек». Битти рассеянно зажигал и гасил химическую спичку — зажигал, ронял несколько слов, глядя на крохотный огонек, и гасил его, снова зажигал, гасил и смотрел, как тает в воздухе тоненькая струйка дыма. — Когда думаете поправиться? — спросил он. — Завтра. Или послезавтра. В начале той недели. Битти попыхивал трубкой. — Каждый пожарник рано или поздно проходит через это. И надо помочь ему разобраться. Надо, чтобы он знал историю своей профессии. Раньше новичкам все это объясняли. А теперь нет. И очень жаль. — Пфф… — Только брандмейстеры еще помнят историю пожарного дела. — Пфф… — Сейчас я вас просвещу. Милдред нервно заерзала на стуле. Битти уселся поудобнее, минуту — не меньше — сидел молча, в раздумье. — Как все это началось, спросите вы, — я говорю о нашей работе, — где, когда и почему? Началось, по-моему, примерно в эпоху так называемой гражданской войны, хотя в наших уставах и сказано, что раньше. Но настоящий расцвет наступил только с введением фотографии. А потом, в начале двадцатого века, — кино, радио, телевидение. И очень скоро все стало производиться в массовых масштабах. Монтэг неподвижно сидел в постели.