– Ваше императорское величество. – Да, проходите, Сергей Николаевич. С какими вы вестями сегодня? Свербеев чинно и степенно открыл свою знаменитую папку и начал доклад: – Государь! Судя по поступившим из-за океана сведениям, в Вашингтоне весьма и весьма обеспокоены развитием ситуации в Европе. Во всяком случае, налицо активизация американцев на всех направлениях, причем по многим вопросам наличествует смягчение позиций по ключевым пунктам. Вместе с тем значительно расширены предложения по поставкам в рамках программы ленд-лиза, при этом так называемые меры «по обеспечению» больше не являются ключевыми. Вот новые предложения американцев, соблаговолите ознакомиться, ваше величество. Я взял бумаги и бегло просмотрел листы. – Однако! И чем вы объясняете подобную сговорчивость? – Смею полагать, ваше величество, что смена власти в Болгарии была должным образом оценена в Вашингтоне. Ситуация в Европе теперь иная, а значит, и послевоенные расклады теперь со всей очевидностью будут подвергнуты изменениям. В связи с этим в администрации Вильсона не могут не предпринимать меры по конкретизации роли и доли Соединенных Штатов в существующих реалиях и в послевоенном мире в целом. – И что же они хотят конкретно? – Насколько я могу судить, главная забота Вашингтона сейчас – не допустить окончания войны в этом году, государь. – Вот как? Интересно. Я прошелся по кабинету. В принципе, все это было прогнозируемо, но чтобы вот так, в открытую и нагло? Что-то их там сильно приперло за океаном. – Что они предлагают и чего хотят? – Вместе с расширением помощи России и программы ленд-лиза администрация Вильсона хотела бы обсудить с нами вопрос размещения американских войск на русском фронте. Смею полагать, что после потопления «Левиафана» Белый дом ищет способы участия американских войск в Великой войне в обход тех протестов, которые имеют место в США в настоящий момент. Прибытие частей в Романов-на-Мурмане или даже во Владивосток, с одной стороны, избавит войсковые транспорты от излишней опасности, не провоцируя усиление волнений внутри страны, а с другой – позволит им заявить о том, что Америка в полной мере участвовала в Великой войне, в том числе и для того, чтобы претендовать на свое место за столом мирных переговоров. М-да. Кино и американцы. – Что конкретно они хотят? – Как я уже сказал, думаю, государь, что они не хотят завершения войны в этом году. – Что ж, их желание объяснимо. Но нам-то оно зачем? Какие аргументы они бросают на свою чашу весов? Свербеев пожал плечами. – Аргументов-то много, ваше величество. В частности, очень многое из того, что обещано нам, в реальности поступит лишь весной и летом следующего года. Это же касается очень многих вопросов, которые связаны со строительством заводов и передачей прочих технологий России. В частности, мы должны четко понимать, что те же авиационные двигатели, тракторы, грузовые автомобили и все, выпуск чего мы хотим наладить у себя, окажется доступным нам лишь в случае, если 1918 год будет очередным годом войны, а не годом сугубо послевоенным. Совершенно очевидно, что прибытие в Москву ее высочества принцессы Иоланды, равно как и всей итальянской делегации, не прошло мимо внимания вашингтонского политикума. Во всяком случае, ничем иным невозможно объяснить сегодняшнее прибытие в Петроград мистера Джеймса Джерарда, бывшего посла Соединенных Штатов в Германии. – Вы, очевидно, должны быть с ним знакомым, не так ли? – Разумеется, ваше величество. В бытность послом Российской империи в Берлине мне приходилось встречаться с этим господином. – И что вы можете сказать о нем? – Он не только и не столько дипломат. Помимо официального Вашингтона за ним стоят весьма влиятельные круги, многие из которых так или иначе перекликаются со «старыми семьями», которые привезла с собой в Москву ее высочество. В частности, могу отметить довольно серьезные связи мистера Джерарда с домом Барухов. М-да, Барухи, Морганы, Ротшильды, старые семьи. Куда-то я влезаю все глубже и глубже, погружаюсь все выше и выше… Стук в двери прервал мои размышления. Стоит ли говорить о том, что на пороге вновь возник мой адъютант полковник Абаканович? – Ваше императорское величество! Начальник караула Спасской башни сообщил, что только что кортеж ее императорского высочества великой княжны Марии Викторовны въехал на территорию Кремля! – Что ж, Сергей Николаевич, – сказал я, поднимаясь с кресла, – придется американцам обождать, пока русский император встречает свою невесту, не так ли? – Точно так, ваше императорское величество. МОСКВА. КРЕМЛЬ. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 июля (5 августа) 1917 года Кому-то я порву задницу на британский флаг. Как могло такое случиться, что кортеж с Иоландой выехал из Марфо-Мариинской обители, да так, что я об этом не в курсе дела? Нет, судя по всему, все меры безопасности соблюдены, но почему я об этом ничего не знаю? Ведь не шуточный же вопрос! Пусть и ехать-то всего ничего – чуток Замоскворечья, два моста да остров Балчуг с Зарядьем, но все равно – не шутки ведь! Я сбежал по лестнице и торопливо вышел на улицу. Ко входу в Дом империи уже подкатывало несколько одинаковых автомобилей, и я на мгновение остановился, пытаясь понять, в каком именно авто едет Иоланда, а какие из них являются лишь машинами прикрытия, набитыми охраной. Но в отличие от возможных террористов, я имел преимущество, поскольку искомый автомобиль остановился непосредственно рядом со мной, и подбежавший телохранитель поспешил распахнуть дверцу лимузина. Изящная рука легла на мою ладонь, и я помог принцессе выйти из автомобиля. Впрочем, о чем это я? Нет больше принцессы Иоланды Савойской… – Ваше императорское высочество. – Ваше императорское величество. Мы обменялись отнюдь не протокольными улыбками. – Дорогая Мари, я счастлив вновь видеть вас. Быть так близко и одновременно так далеко, что может сравниться с этой пыткой? Ио-Мария ответила на русском языке, старательно выговаривая слова, но из-за волнения акцент был явно различим: – Ах, Михаил, я тоже ждала встречи. Но вот и все, все позади. Я отныне настоящая ваша невеста – великая княжна Мария Викторовна, русская и православная. Я поцеловал ей руку, нежно прижавшись к ее коже губами. – Добро пожаловать в русскую императорскую фамилию, моя дорогая невеста. Теперь мы вместе, и вместе мы – навсегда. МОСКВА. КРЕМЛЬ. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 июля (5 августа) 1917 года Пока моя Мари пудрила носик и отдыхала после всех перипетий монастыря, мой рабочий день не прекращался ни на час. Завершив международные дела со Свербеевым, я тут же погрузился в дела внутренние и сугубо грамматические. Три министра – Суворин, Вернадский и Ольденбург – вот уже битый час обсуждали вопрос реформирования русского языка, а точнее, разбирали аргументы, изложенные в докладе комиссии господина Шахматова, которая провела обширнейшую работу. То, что с языком что-то надо делать, особых сомнений не вызывало, но вот подводных камней в организации процесса было предостаточно. Шутка ли, перевести на новую грамматику весь учебный процесс, все книгоиздание, прессу, весь документооборот в государстве, да так, чтобы все это не остановилось в одночасье, чтобы не начался хаос, чтобы не потерять или не упустить что-то важное и, в общем, чтобы не выплеснуть вместе с водой и самого младенца, ради которого все это и затевалось. Было ясно, что ввести новые правила мы не сможем ни с 1 сентября, как это планировалось изначально, ни даже с 1 января. Нет, можно было просто рубануть с плеча, но мы же не большевики, в конце концов, ломать устои нам никак не годилось. Министр науки и технологий академик Вернадский подвел черту под дискуссией, грозившей растянуться до самого вечера. – Мое мнение, ваше величество, что вопрос все еще сырой. Поставленная вашим величеством задача максимально упростить грамматику в целом решаема, и мы действительно можем дать ход всему делу, сопроводив процесс неким переходным периодом в год, а может, и в два. Но, боюсь, с 1 сентября мы этого внедрить не можем, не столкнувшись при этом с весьма серьезным противодействием в научных и университетских кругах. Как это ни парадоксально, но мои коллеги весьма консервативны, и вам известно отрицательное мнение многих академиков и профессоров на сей счет. Уж про учителей начальной и средней школы я молчу. Не меньшее противодействие реформе мы получим и со стороны издателей газет, книг и прочей печати. Суворин кивнул. – Да, многим эта затея не нравится, ведь придется переучивать всех, начиная от редакторов и всякого рода писателей до наборщиков и корректоров. Не говоря уж о том, что придется нести дополнительные траты и на обучение, и на технические моменты, связанные со сменой грамматики. Однако позволю себе заметить, что переходный период рождает соблазн ничего не предпринимать и упорно игнорировать любые изменения, надеясь, что, когда придет время, окажется, что никто не готов, и властям придется вновь и вновь продлевать этот самый переходный период. Поэтому я согласен с господином Вернадским – в таком виде реформу запускать нельзя. Как минимум необходим четкий поэтапный механизм действия этого переходного периода с какими-то контрольными датами и пунктами, которые необходимо выполнить к этому моменту. С вполне себе конкретными стимулами, как в виде каких-то льгот за ускоренный переход на новую систему и ощутимыми штрафами и прочими санкциями за игнорирование или срыв процесса. Иначе ничего мы не добьемся, а лишь породим хаос во всей системе образования, науки и в издательском деле. – Что ж, господа, я вас услышал. Да, лучшее – враг хорошего, и мы видим наглядное подтверждение этого тезиса. Но с другой стороны, пока и хорошего, что называется, кот наплакал. Без качественного рывка в образовании нам не решить вопросы модернизации и экономического роста империи. Нам предстоит обучить грамоте минимум сто миллионов человек. Причем отнюдь не на уровне церковно-приходских школ. И без простого и понятного языка нам это сделать будет весьма непросто. Но я согласен с тем, что вопрос вызовет определенное сопротивление, как минимум скрытый саботаж. Однако думается мне, что мы не с того конца взялись за решение проблемы. Давайте перевернем пирамиду. Давайте создадим спрос на реформу снизу. Давайте запустим целевую пропаганду для каждой конкретной группы. Молодежи нужны посылы, которые сделают этот новояз модным и прогрессивным. Именно не грамматика, а сам язык новой успешной России, России будущего и так далее. Вы меня понимаете, Борис Алексеевич? Судя по тому, как заблестели глаза у Суворина, он уловил идею. – Да, государь. Техническим специалистам и прочим технарям делаем посыл о том, что развитие и модернизация России, ее индустриализация и все, что с этим связано, требует нового, более простого языка и правописания. Для студентов свою историю запустим, для женщин – свою, и так далее. Мода на модернизацию и на новую Россию. Новояз – язык успешной России! Новояз – язык перемен! Я усмехнулся. – Ну, как-то так. В общем, в этом деле первая скрипка за вашим Мининформом. Надеюсь на вас, Борис Алексеевич, и жду конкретных предложений по данному вопросу. А заодно про календарь надо подумать. В общем, давайте запустим общественную дискуссию и по теме новояза успеха, и по теме Новоюлианского календаря. Пусть обсуждают. А мы направим это обсуждение в нужно русло. МОСКВА. КРЕМЛЬ. ДОМ ИМПЕРИИ. 23 июля (5 августа) 1917 года – Мы завтра едем в Марфино? – Что, простите? – Михаил, я спросила, едем ли мы завтра в Марфино и во сколько мне быть готовой к выезду? Я несколько мгновений смотрел на невесту, ничего не понимая. Не на лошадях же она хочет покататься, в конце-то концов? Видя, что я подвис, девушка мягко улыбнулась и сказала с легким укором: – Ваше императорское величество, позволю себе напомнить вам, что у вашего сына завтра день рождения. Я застонал. – Ах, милая моя Мари, спасибо, это совсем вылетело у меня из головы. Видимо, я плохой отец… Мария покачала головой. – Вы хороший отец, Михаил. Только очень и очень занятой. Вы уже знаете, что подарите сыну? Усмехаюсь. – Милая Мари, во-первых, не я, а мы, или вы собираетесь отделить себя от моей обожаемой персоны?