Сияет все, поскольку все горит, И что ж? Пожар погас, он больше не страшит, Истаял прочь в сиреневом дымке. Осталась пепла горсть у каждого в руке. Карл Густав аф Леопольд, 1795 1 Осень перешла в зиму, потом и зима уступила место весне. Слухи — возможно, и слухи. Или сплетни, но для сплетен чересчур уж нравоучительного свойства. Страшная сказка для взрослых. Якобы поселилось в Городе между мостами чудище, бродит по ночам в переулках, и не дай бог грешнику с ним повстречаться. О внешности свидетели отзываются по-разному. Рост высокий — тут-то, положим, сходятся все. Лицо… даже и лицом назвать нельзя. Не человек — это точно. Какие-то остатки волос есть, но, можно сказать, лысый. Другие знают побольше, сами видели: вместо руки — черный коготь. Повстречался с ним — конец. Никакой надежды. Откуда взялся — тоже неизвестно. Поговаривают странное: дескать, тот самый, никто другой, именно он сжег детский дом в Хорнсбергете. Подпалил, не рассчитал и сам сгорел. Неслыханное преступление, даже в преисподнюю не пустили. Вот и бродит там, где жил когда-то. Искупает грехи. Но обиженным судьбой бояться нечего — на этом сходятся все. Двор идет под уклон. Франца Грю это не беспокоит, но только пока он трезв. Если выпил — беда. Как ни пытается пройти по прямой к отхожему месту — не получается. Кидает из стороны в сторону. И каждый раз одно и то же: чертова крапива тут же находит дыры в чулках, как будто у нее и другого дела нет. И мстит он ей каждый раз одинаково: спускает портки и мочится — черт с ним, с мушиным царством в покосившемся сортире. К вечеру сильно похолодало, но он не чувствует холода. Поднатужился, выдавил последние капли. Годы берут свое — позывы все чаще, а результаты все скромнее. А может, и не чаще. Нет, все же чаще — крапива еще мокрая после предыдущего посещения. Да с чего бы ей сохнуть в такой холод. Стряхнул последние капли, опустил рубаху и натянул штаны. Огляделся. Каменные домишки уже разваливаются, хотя им всего-то несколько десятков лет. Заложены после большого пожара в квартале Мария, даже расчищать ничего не пришлось. В прогалах между домами кое-где видна ртутно поблескивающая вода Рыцарского залива. А за самыми дальними хижинами — Город между мостами. Как он не утонет под тяжестью дворцов, которые понастроили богатеи! Прогуливаются целыми днями, лопочут по-французски, а у него не хватает на бутылку приличного пойла. Нормального пойла, не кислятины, от которой сводит челюсти. Он представил, как вода залива поднимается все выше, лижет каменные финтифлюшки на стенах, плещется на застеленных коврами лестницах, как коричневая флотилия дерьма из затопленных сортиров, покачиваясь на волнах Меларена, подбирается к позолоте решетчатых окон. Как захлебываются грязной жижей выряженные ведьмы в съехавших набок париках, как вопят их кавалеры, повисшие на ветвистых рогах хрустальных люстр. И хорошо бы потопу этим не ограничиться. Потоп — значит, потоп, никаких скидок. Милости прошу, водичка, и к нашему холму тоже. Только не зарывайся — до моего порога, и ни на дюйм выше. Хей до[2], бродяги, бляди и попрошайки. И богачи заодно. Вдохнул с удовольствием, зачарованный представившейся картиной, а выдох принес разочарование. Пустые мечты. Хотя бы мельницы остановить. От их натужного воя и скрипа голова разламывается. И все равно — лучше, чем в доме. Мелкота шастает туда-сюда, он так и не научился их различать. Погонишься за одним, он шасть за угол, а там… то ли этот, то ли другой — хрен разберешь. Ну и дашь затрещину первому попавшемуся, другим в назидание. Пошел в спальню. Ведьма где-то шляется, и слава богу — можно спокойно допить, что осталось, без нытья: кто за квартиру будет платить, где деньги на хозяйство… Пошла бы подальше. Что же такого было в его жизни? Почему все не так? Слова оправдательной речи складываются с трудом. Надо бы как-нибудь попробовать на трезвую голову, а то мысли путаются. Он же может все объяснить. Работал с утра до ночи, трудился, как пасторский сын перед домашним опросом. Кто бы оценил… кабы оценили, и жизнь пошла бы по-другому. Пил бы рейнское из хрустального графина, жрал бы изюм и вафли. С красоткой на коленях. И месть, месть — отомстил бы всем, кто лишил его заслуженного счастья, всем врагам и недоброжелателям. Будет прихлебывать золотистое вино, глотать устриц и смотреть, как их руки-ноги наматываются на спицы дубового колеса. Стук в дверь. Черт бы их всех подрал… Не стал открывать — все равно ничего хорошего ждать не приходится. Пусть стучат… и вздрогнул так, что чуть не свалился на пол: дверь слетела с петель, брызнули щепки. Кто-то, он даже не успел сообразить кто, схватил его за шиворот и поволок на двор. Треснулся лбом о порог… спасибо, что пьяный. Тело как ватное — иначе бы переломал ребра, а то и хребет. Получил несколько пинков ногой в зад и оказался в той самой мокрой крапиве. Франц Грю закрыл глаза: уж не приснилось ли? Подождал немного: а вдруг и вправду сон, мало ли что приснится спьяну? Сейчас исчезнет его мучитель, как его и не было, и он проснется в своей койке. В худшем случае на полу. Но тут услышал звук, знакомый, как собственный голос: хлопок пробки, как раз той самой пробки, которой была заткнута та самая бутылка, из которой… там же еще полно! Он вскочил. Но не успел сделать даже шага на подгибающихся ногах, как пришлось увертываться: бутылка просвистела мимо его уха, ударилась о стену дома и оглушительно звонко рассыпалась на осколки. Наверное, с таким звуком и миру придет конец, подумал было, но мысль додумать не успел: чья-то рука схватила за волосы и поволокла по земле. Сколько синяков будет — не сосчитать. Он поднял голову — кто-то огромный, с широченными плечами. Жизнь выработала у Франца Грю чувство опасности: он быстро сообразил — худшее впереди. От этого типа просто пышет яростью, аж дрожит, как якорная цепь. Чего же он такого натворил, что заслужил такое? Решил начать с мелких провинностей — может, удастся выторговать помилование. — Знаю, знаю, — сказал жалобно. — Стены тонкие, говорят, храплю. Сильно… — Заткнись. Франц лихорадочно перебирал свои грехи, выбрал первый пришедший на ум. — Яну Трулёсу из «Последнего эре» долг я давно отдал, если он что-то там… он врет или забыл: пьян был в стельку. — Молчи, говорю. Хриплый, грубый голос, даже трудно вообразить, что человеческая гортань может издавать такие звуки. Только сейчас Франц вспомнил ходившие по городу слухи. Два и два и дурак сложит. Он затаил дыхание. — Женщина, с которой ты живешь… у нее ведь дочь от первого мужа? Лотта Эрика, не так ли? Тринадцать скоро исполнится. — Ну… — Он неохотно пожал плечами. — И что? — Ты к ней полез. Девчонка тебе чуть глаза не выцарапала, и ты выгнал ее из дома. Так? Молча кивнул. Что тут отрицать — так и было. — Завтра же она вернется домой. А тронешь ее хоть пальцем — скормлю этот палец свиньям. И отрублю еще пару в придачу. Чудище присело на корточки. Франц Грю уставился на собственные колени — кто его знает, может, и правду болтают: глянешь в лицо — тут тебе и конец пришел. Чувствительный удар кулаком по голени заставил его поднять голову. — Я бы тебя обезвредил раз и навсегда. Ноги-руки переломал. Не делаю этого только по одной причине: девчонку будешь кормить и одевать, как собственную дочь. И денежку к празднику на сладости. Благодари Бога, что отделался легким испугом. Только ради нее. И имей в виду: она знает, где меня искать. Понял? — Но я… — Найдешь работу. Пусть такую, которую ты считаешь ниже… своего достоинства, — произнесло чудище с изрядной долей яда. — Таскай кровельное железо на весы. Чисти хлева. Настоящий мужик всегда найдет работу. Заслужишь хоть каплю уважения. Последние пары хмеля выветрились. Франц Грю вспоминал: где же он слышал этот голос? Где видел эти невероятные плечи? Как все это свести вместе? Чудище встало и двинулось к дороге к Полхемскому шлюзу. Грю затаил дыхание. Изуродованное лицо внезапно обрело имя. — Кардель! Микель Кардель! Ты же служил на «Ингеборге»! А я на «Александре». Забыл, что ли? Стединг начал, а «Принц Нассау» шарахнул всем бортом. Я же видел, как «Ингеборг» тонул! Что-то еще… Грю напрягся. Из тумана памяти выплыл осенний пожар. — Ты же был там, когда Хорнсбергет сгорел. Ты и поджег, так все говорят. Детоубийца! Давно он не мыслил так ясно, подхлестываемый ненавистью и болью. — Ты и сюда пришел грехи замаливать, скотина. Тебе наплевать на Лотту! Он встал во весь рост и, спотыкаясь, пошел вслед. — Ты ничем не лучше меня! Получит она свой ломоть хлеба, получит. А детишкам-то тем и хлеб никакой не нужен. Думаешь, ты лучше меня, Кардель? Ты хуже! В сто раз хуже! У меня на руках крови нет! Последние слова испугали его самого. Он, как мог, добежал до дома, поднял сорванную дверь, приложил к проему и подпер спиной. Так Грю стоял довольно долго, трясясь от страха и облегчения. Страх пройдет, забудется, а триумф останется. За углом дома Кардель остановился отдышаться. Здесь, конечно, его не видно, но надо было отойти подальше, чтобы и слышно не было. Каждое слово — как удар кнута. Долго стоял, пытался утешиться: по крайней мере, хоть чем-то помог девчушке Лотте Эрике. Не та, кого он ищет, но все-таки. Не в первый раз в своих поисках натыкается он на совсем юных девушек на краю гибели и старается помочь, чем может. А они в благодарность помогают ему. Выброшенных на улицу девчушек много, их никто не боится. Им благодаря их безобидности открыт доступ туда, где ему без колебаний указывают на дверь. 2 Кардель проморгался, потряс плечами, чтобы согреться, тяжело поднялся с откидной койки и открыл дверь. Бледное личико под головным платком. Одна из многих, кого он защитил в какой-то драке, а в какой именно — забыл напрочь. Сделала книксен, застеснялась и уставилась в пол. Видно, застенчивость помешала выразить благодарность по-другому. А может, и не застенчивость; Кардель уже привык: мало кто выдерживает смотреть ему в лицо. Девочка ничего плохого в виду не имела, но, как ни крути, лишнее напоминание: после пожара смотреть на него без ужаса невозможно. — Рыбаки вернулись. Костры жгут, отсюда видать. Как же ее зовут? Имя не вспомнить, но кое-какие детали всплыли. Она служила у купца в Русском подворье — тип, который регулярно ее обсчитывал, а в утешение предлагал собственную постель. — Спасибо. Она зачем-то опять сделала книксен, довольно изящно. Научена горьким опытом: что бы ни происходило, лучше подчиниться и выказать почтение. — А ты-то как? Не голодна, часом? Слава богу, покачала головой. Иначе пришлось бы предложить залежавшуюся в хлебной банке горбушку, настолько жесткую, что даже для его привычных челюстей задача не из легких. Стыдно. Еще один книксен, и она исчезла так беззвучно, что он даже не расслышал топота маленьких ножек по лестнице. Кардель с трудом сжевал горбушку и натянул пальто, которое только что вывернул наизнанку. Ткань на локтях настолько истерлась, что напоминает марлю. Меларен уже вырвался из зимних оков. Озеро, подпитываемое тающим снегом со всей округи, напоминает вздувшийся мускул, толкающий перед собой огромные белые плоты льда. Вполне можно представить на них плотогонов с длинными шестами. У опор Северного моста льдины наползают друг на друга, встают дыбом. Пешеходы торопливо перебегают мост — многие помнят, как пятнадцать лет назад ледяные груды снесли опоры, а если не помнят, наверняка слышали рассказы. И наконец, огромные льдины ломаются, а обломки прорываются в балтийские воды, чтобы без помех таранить корпуса стоящих на рейде кораблей. Стоит такой грохот, что невозможно разговаривать, люди кричат в ухо друг другу. Кардель перешел мост — быстро, но и без особой спешки. Он давно понял: фатализм — лучший способ перетерпеть жизнь. Если все время думать о грозящих тебе опасностях, лучше сразу ложиться в гроб. Миновал Красные Амбары, где уже снуют рабочие. Темнота отступает, весна на пороге, надо готовиться к коммерции. Работают быстро — не столько из усердия, сколько чтобы не замерзнуть. Там, где мыс сужается и заостряется, — мост через озеро Клара. Куда более жидкий по сравнению с Северным, но и не подвергающийся таким яростным атакам ледохода.