Блум задумался, а Кардель опять откинулся на стуле, избавив секретаря от готовой мало ли чем обернуться близости, и, постаравшись изо всех сил унять рыкающие нотки, тихо сказал: — Один Бог знает, как многим я тебе обязан, Блум. И ему же, всесильному нашему Господу, ведомо, как мало у тебя причин быть ко мне благосклонным. Но сейчас… нижайше прошу, дорогой мой Исак. Нижайше. С медом и патокой. — Ну хорошо. Считай, что это одновременно заявление с просьбой освободить тебя от всех поручений. — Не понял. Каких еще поручений? — Эмиль. Тебе, возможно, и неизвестно, и мне очень жаль, что именно я сообщаю тебе гадкие новости. Его контракт аннулирован. Со вчерашнего дня. Он теперь в управлении персона нон грата. Все его полномочия отозваны. Боюсь, то же самое касается и тебя. 17 Кардель постучал — никто не отозвался. Нажал на ручку — не заперто. Заскрипели ржавые петли, и он очутился в полутемной комнате с голыми, давно не штукатуренными стенами. Винге даже не повернулся — сидит на постели и всматривается в батарею бутылок на подоконнике. Бутылок столько, что прогнулась даже толстая дубовая доска. Кардель молча подошел к окну, вытащил пробку из первой попавшейся и понюхал. — Хороший товар, — одобрил он и наметанным глазом определил: на полу пустых бутылок нет. Значит, успел к началу. — Я бы сказал, из лучших. Винге отсутствующе кивнул, даже взглядом не удостоил. Кардель взял один из двух стульев и со стуком утвердил на полу. Выбрал место как раз между Винге и его сокровищем — надо же как-то попасть в поле зрения напарника. — Прижали вас, Эмиль? — Кардель изо всех сил старался, чтобы не выказать переполняющую его ярость. — Ну да выход из положения всегда есть, уж кому и знать, как не вам. Или вы забыли, как было в тот раз? Как я оттирал вас от блевотины, как обнимал, будто малое дитя, когда вас трясло так, что вот-вот из шкуры выскочите? Повторю еще раз, если вы забыли: встанете на этот путь, возврата не будет. Эмиль покачал головой. Взгляды встретились. — Вы не поняли, Жан Мишель. Бутылки не мои. Я даже склонен предполагать, что это вовсе и не бутылки. — Как это — не бутылки? Вы бредите? — Предупреждение. Мало того — их даже не прислали с посыльным. Нет, конечно, с посыльным, но не с обычным курьером. Специалистом по особым поручениям. Особость в том, что он взломал замок. — Предупреждение? От кого? — Ансельм Болин. Смысл прозрачен: я знаю, где ты есть, я могу войти в твое жилище, когда захочу. И я знаю о твоих слабостях больше, чем ты думаешь. Он предупреждал меня, я не пошел ему навстречу… но он даже проявил нечто, что в его понимании называется великодушием. Намекнул: все, что тебе надо сделать, — вернуться к старым привычкам. Начни пить, как раньше, — и всего-то. Его трудности позади, и мои тоже. — И как давно вы здесь сидите? — Не помню… — Винге посмотрел на Карделя с искренним удивлением. — Клянусь, не помню. Наверное, со вчерашнего дня. Вернулся из полицейского управления, увидел бутылки и… и вот. Сижу и смотрю. — И никаких поползновений сразу и приступить к этой роскоши? Винге проглотил слюну, пальцами сжал губы в куриную гузку, отпустил и бледно улыбнулся. — Вы слишком многого хотите, Жан Мишель. Разумеется, подобная мысль приходила. — Выкиньте из головы. Должен быть и другой выход. Глаза Винге сделались совершенно пустыми. Кардель только сейчас заметил красные бессонные веки. — Да? И какой же, Жан Мишель? Сделайте одолжение, объясните. Я по глупости решил, что защищен полицейским мандатом, — оказывается, ничего подобного. Ничто из того, что я сделал, ни одно успешное расследование в счет не идет. У нас нет ни денег, ни помощи, ни защиты. Любая попытка что-то предпринять — уже не полицейское расследование, а злостное нарушение закона. Нас приравняли к уличным бандитам. Кардель вскочил и начал мерить комнату шагами, размахивая здоровой рукой, — пытался найти если не аргументы, то хотя бы более или менее убедительные слова. — Скажу вам вот что, Эмиль. Думать — это, конечно, не моя сильная сторона. Но мы можем заниматься каждый своим. Я же не прошу вас вздуть какого-нибудь моряка! Это вас-то, с вашей сотней фунтов веса и руками, как лучинки! Я делаю свое дело, так делайте же свое. Винге уныло покачал головой: — Не могу. Я уже десять раз переставил все с ног на голову и обратно. Не нахожу решения. — Значит, переставьте в одиннадцатый! Или в двенадцатый, черт бы вас подрал! Кардель дернул себя за волосы и вскрикнул от боли. Оттолкнул стул так, что тот отлетел в сторону, и взялся за рукоятку двери. — Жан Мишель? Не могли бы вы взять с собой эти бутылки? — С чего бы это, Эмиль? Город наводнен перегонным. На каждом углу. А это… — он мотнул головой в сторону подоконника, — хотите — пейте, не хотите — не пейте. Выбор ваш. Как, впрочем, и всегда. Переступил порог, но задержался и обернулся: — Не можете ничего придумать, спросите брата. 18 Анна Стина Кнапп осмотрела свое новое жилище. Большая комната. Отделена от остального дома коридором — все, что происходит, доносится сюда в виде неопределенного шума: голоса, в которых не удается различить ни слова, звяканье посуды на кухне, ругань в прачечной. Дверь не заперта. Ей дали понять — она ни в коем случае не пленница и никакими обязательствами не связана. В любой момент — выйти из комнаты, по коридору налево, пересечь кухню, спуститься во двор — и вот он, Город между мостами. Ее хозяин ничего от нее не скрывает, отвечает на все вопросы. Не скрывает и своих намерений. Тихо Сетон постановил для себя: правда — лучший союзник. Она должна действовать добровольно, понимая, на что идет. Можно, конечно, сбежать, но с какой стати? Здесь есть все. По сравнению с тем, как она прожила последний год, — королевская роскошь. Еда три раза в день, каждое утро приносят воду, влажные льняные полотенца, сухие льняные полотенца, мыло на блюдце. Не сразу, далеко не сразу привыкла она к твердой пище в таких количествах. Поначалу желудок протестовал. Анна Стина, плача от резей в животе, вставала на колени — и все съеденное оказывалось в ночном горшке. Но постепенно привыкла, овладела собой. Начала медленно, но верно поправляться, исчезли торчащие ребра, у обвисшей кожи на плечах и голенях появилась работа — наконец-то есть что обтягивать. Округлились щеки. На туалетном столике зеркало — она то и дело в него смотрится. С каждым днем в ней все меньше от бездомной изголодавшейся девчонки с пустым, ничего не выражающим взглядом. С каждым днем она все больше похожа на Анну Стину Кнапп, ту, которую сама не без труда вспоминает. И с каждым днем выглядит все моложе, точно кто-то остановил стрелки и пустил их в обратном направлении. По вечерам они ужинают, Сетон и Анна Стина. Каждый раз возобновляет он один и тот же разговор. Просит рассказать о своей жизни. И она рассказывает. Рассказывает и удивляется, как вновь оживают и пульсируют теплой кровью мать Майя, Лиза-Отшельница, сестра по несчастью Юханна из Прядильного дома. А по ночам ей снятся Майя и Карл. У них свечи в руках, но тепла от свечей никакого нет. Обожженная кожа остыла, превратилась в черную корку. Дети мерзнут. Неуверенно топчут непривычными ножками золу — она до сих пор заметна в Хорнсбергете. Вокруг темно и пусто, на горизонте угадываются тени, далекие и недостижимые. Привидения в мире привидений. Майя и Карл что-то кричат, звуки их голосов тут же уносит холодный ветер, ворошащий обгоревшую траву и чешуйки золы на пожарище. Но она знает, что они кричат. Она их слышит. Мама, где ты? Мама, зачем ты нас тут оставила? Анна Стина просыпается в холодном поту. Простыня промокла до нитки. Отчаяние удается перебороть только яростью. Тихие голоса детей заглушают громовые раскаты гнева. Собственные мысли приводят ее в ужас, но избавиться от них не удается. Кардель. Вот он наклоняется к ней, чтобы поцеловать. В отуманенном похотью взгляде уже заключена гибель ее детей. Все ее пожелания выполняются. Впрочем, их не так уж много. Сетон заходит каждый день после полудня. Он будто знает, что ей нужнее всего именно в этот момент: говорить, слушать или сидеть молча, уставившись в горящий камин. Нетребователен и не утомителен. За окном серо, осень высосала из окружающего мира все краски. Когда ветер дует с моря, тяжелые капли колотят в окно, как картечь. Иногда начинает идти мокрый снег. Крупные снежинки прилипают к стеклу и, как улитки, медленно сползают вниз. Но в комнате тепло: здесь есть отдельная, хоть и небольшая, круглая изразцовая печь. Охапка дров утром, охапка на ночь — вполне достаточно. Как-то утром она просыпается с болью в низу живота. Ломит суставы. Столько времени прошло… неужели и в самом деле вернулись месячные? Но кто знает… может, просто простыла, хотя никуда не выходила из своей норы. А на следующий день начала кровить — впервые за долгие месяцы. Анна Стина попросила принести ей корпию, или марлю, или просто побольше тряпок на худой конец. В положенный срок месячные кончились. Она выждала еще несколько дней, и, когда Сетон зашел к ней с обычным визитом, услышал то, что хотел услышать. — Я готова. 19 У Города между мостами много голосов. За проведенные здесь месяцы Эмиль Винге постепенно научился их понимать. Звон весенней капели, как обещание тепла, неразличимое и успокаивающее журчание воскресных служб, возбужденные и полные радостного ожидания выкрики спешащей на очередную казнь толпы… Нынешнее утро другое — ссоры, ругань, возгласы возмущения и удивления, топот быстрых мальчишеских ног, торопящихся донести новость до тех, кто еще не знает, кто проспал или по каким-то причинам не выходил из дома. Винге выглянул в окно — похоже на муравейник, разворошенный прутиком любознательного мальчишки. Совершенно очевидно — произошло что-то необычное. После бессонной ночи выходить не хочется, но все же натянул панталоны, заправил рубаху и поспешил на улицу. Поежился от холода — надо было надеть по крайней мере куртку. У первого же стенда понял, что бессонную ночь провел не он один: печатные станки работали всю ночь. Он купил у крошечного, лет семи, не больше, разносчика перепачканный типографской краской, с грубыми ошибками листок. Купил еще один, третий прочитал через плечо недовольно оглядывающегося господина с такой свекольной физиономией, что Винге испугался, не хватит ли беднягу удар. Огляделся и похолодел: в толпе суетящихся горожан разглядел знакомую фигуру того, кто, обдавая его могильным холодом, постоянно нашептывал ему подсказки. Это твой шанс, сказал Сесил. Это меняет дело. 20 Что-то происходит — Дворцовый взвоз забит тревожно гудящей толпой. Некоторые возмущены, кто-то выкрикивает проклятия, другие, многозначительно переглядываясь, обмениваются короткими репликами. В доме Индебету у подъезда поставили вооруженную охрану: несколько статных парней, устало отмахивающихся от пристающих с вопросами горожан. Кардель быстро отказался от попыток пробиться в здание уговорами — он прекрасно знал этот тип полицейских, лишенных способности не только понимать услышанное, но даже слышать. Подождал немного — в управление пропустили двух или трех, показавших какой-то мандат. Обогнул дом — у заднего входа тоже охрана, хоть и не такая внушительная. — Позови Блума! — успел окликнуть направляющегося в здание констебля. И уже через пару минут выглянул не кто иной, как сам Исак Блум, в шляпе и с перекинутым через руку пальто. — Очень вовремя, Кардель! Очень вовремя. Я покидаю поле боя.