— Добро пожаловать. — Сетон постарался улыбнуться как можно приветливее. — Возможно, мы встречались и раньше. В прошлом году мой подопечный, господин Тре Русур, находился в вашем учреждении. Меня зовут Тихо Сетон. У доктора на редкость незапоминающаяся физиономия — Сетон не мог припомнить, видел ли он его когда-нибудь, пока Эрик находился в Данвике. На лице посетителя тоже не отразилось ничего похожего на узнавание. — Тре Русур… представьте, я видел его пару раз. Профессор Хагстрём проводил у нас обход… да-да, прекрасно помню. Бесперспективный случай, должен заметить. Мало того — из-за этого пациента было много неприятностей. Дерзкий побег привлек внимание попечителей дурилки… Он осекся, опустил глаза и провел пальцем по замахрившейся манжете. — Прошу меня извинить… скорбного дома. Я почти все время провожу с коллегами… Надеюсь, вы понимаете, в таких случаях неизбежно вырабатывается несколько циничный жаргон. Вполне объяснимо: попытка защититься от тяжести неизбежного общения с такого рода пациентами. Уверяю, ничего плохого я в виду не имел. Только сочувствие. — Сочувствие — да… вы правы. Именно оно нас и объединяет — сочувствие. Кем бы мы стали без любви к ближнему? Бедный Эрик… но, видно, такова моя участь: моя опека потребовалась еще одной несчастной. — Поэтому вы за мной и послали? Для консультации? — Именно так. Сетон высыпал в мгновенно подставленную руку горсть монет и открыл дверь в соседнюю комнату. Девушка сидела на постели в одной ночной рубашке. Служанка поддерживала ее за плечи. По знаку Сетона забрала миску с кашей и кувшин с водой и исчезла — без единого звука, будто растворилась. Доктор нахлобучил очки, в которых совершенно не нуждался, — он во что бы то ни стало хотел походить на своего ментора. Надо же как-то компенсировать пугающую пациентов молодость. — Вы позволите? — Разумеется. И буду весьма благодарен, если вы сочтете уместным облекать ваши мысли и догадки в понятные простому смертному слова. Некоторое время доктор внимательно смотрел девушке в глаза. — Что ж… девушка, между пятнадцатью и двадцатью. В отсутствие соответствующей половому развитию мимики точнее определить возраст вряд ли удастся. Доктор потрогал бедра, икры, подвигал ноги вперед и назад. То же самое проделал и с руками. Приподнял рубашку, посмотрел на живот и спину. — Она в неплохой физической кондиции, несмотря на очевидно неблагоприятные условия. Конечности гибки и подвижны. На животе стрии. — Стрии? — Растяжки. Вот, гляньте, еле заметные белые рубцы. Возникают только после родов. Доктор поводил пальцем перед ее лицом, сначала из стороны в сторону, потом сверху вниз и снизу вверх — сначала медленно, потом все быстрее. Никакой реакции. Зажег свечу и поднес к лицу. — Глаза невидящие, взгляд не фиксирует. Зрачок… зрачок не расширяется и не сужается. То есть… сужается, но недостаточно. Не дожидаясь вопросов, положил руку на шею, достал часы и сосчитал пульс. Поднял правую руку девушки и отпустил. Рука бессильно упала. Подумав некоторое время, сделал неожиданный выпад и ущипнул ее за талию. — Сердце превосходное, пульс ровный, наполнение образцовое. Соответствует возрасту. На внезапные раздражители, как вы и сами заметили, не реагирует. Доктор снял очки, протер рукавом, осторожно заправил в карман жилета и повернулся к Сетону: — Позвольте спросить, что именно послужило причиной такого статуса? — Простите, но я не могу нарушить оказанное мне доверие. Давайте скажем так: причиной такого статуса послужила цепь событий насильственного характера. — Позвольте полюбопытствовать — когда? — Что — когда? — Когда имела место эта… как вы выразились, цепь? — Минувшей осенью. Доктор кивнул: — Как я и думал. Сознание… или душа, как вы, возможно, предпочитаете называть, покинула предназначенное ей место в теле пациента. При подобных состояниях мы пытаемся создать достаточно… э-э-э… чувствительный раздражитель, чтобы привлечь душу вернуться на свое место. Раньше пытались заражать пациентов чесоткой, но, как вы сами понимаете, в наше время подобное выглядит совершеннейшей дикостью. Современные методы намного более эффективны. Например, особая кушетка. Пациента привязывают к кушетке, и она совершает возвратно-поступательные движения с довольно большой амплитудой. Вы спросите, с какой целью? Объяснение просто: страх, испытываемый пациентом, так силен, что не может не привлечь для спасения свое собственное «я». Утопающий, знаете ли, хватается за соломинку. Сама конструкция — чудо механики, истинный триумф. Я сам насчитал — представьте только! — сто пятьдесят в минуту! И еще один положительный фактор: вся кровь приливает к голове, даже слезы становятся красными. Даже дилетанту ясно: головные процессы ускоряются в положительном направлении. — И эта ваша кушетка… уже кого-то вылечила? Доктор замялся: — Метод, собственно говоря, совершенно нов. Разумеется, требуется время для окончательного усовершенствования, тут удивляться нечему. Но вековой опыт показывает: самые лучшие, самые современные способы полной гарантии не дают. Каждая болезнь развивается по своим законам, и наша задача разработать способы, которые не входят с этими законами в противоречие. Не подлежит сомнению: нас ждет несомненный успех даже в тех тяжелых случаях, когда слабительные бессильны. Итак… позвольте спросить, какое время вам бы подошло? Сетон потер небритый подбородок. — Думаю, до поры до времени мы воздержимся от летающей кушетки. Но позвольте заверить: ваши рассуждения дали мне богатую пищу для размышлений. Вы целиком заслужили ваш гонорар. — Он ласково улыбнулся. — Даже не могу припомнить, когда я в последний раз тратил деньги с такой пользой. Сетон проводил лекаря до дверей. — И еще одно… Вам известно, где я живу, но я предпринял определенные усилия, чтобы узнать, где живете вы. И если вы никогда и никому не назовете мой адрес, у меня исчезнут все основания помнить ваш. 8 Найти оказалось совсем не трудно. Достаточно спросить любого полицейского курьера. Про секту гернгутеров знают все. Их пастор, Ларс Свала, проповедует в Городе между мостами с незапамятных времен — всегда на Большой площади, с факелом, в окружении паствы. Он мог бы проповедовать часами, но обычно кому-то из ночной стражи надоедают выкрики, и он разгоняет непрошеное сборище. И где их найти — тоже никакой не секрет. Посторонних они впускают неохотно, а с другой стороны — и желающих по пальцам сосчитать. Усадьба довольно большая, от окаймляющей Королевский сад аллеи до самого берега Кошачьего моря. Секта располагается здесь с начала века. Поначалу весьма малочисленная, а ныне — сотни прихожан. Старых и молодых, нищих и знатных. Даже при дворе есть приверженцы гернгутеров; поговаривают, даже вдовствующая королева и юный престолонаследник проявляют интерес к еретическому учению. Официальная церковь выжидает, но многие пасторы сыплют проклятиями и грозят вероотступникам адским огнем. Эмиль Винге шел знакомым маршрутом: мимо церкви Святого Якоба. Посмотрел на парадные двери и слепые окна «Несравненного». Сезон еще не начался, но жизнь, судя по всему, кипит: идет подготовка к сезону, обсуждают осенний репертуар. Насколько ему известно, еще не было случая, когда пришли бы к общему соглашению; всегда остаются недовольные или обделенные. Театр — двор в миниатюре, вечные заговоры и интриги. Обнесенный стеной Королевский сад пуст. Опавшие листья летят, подпрыгивая, по аллеям и сбиваются во влажные кучи по углам ограды, там, куда принес их переменчивый, а нынче особенно холодный ветер. Винге поднял воротник и втянул голову в плечи. Главное здание усадьбы смотрит на Королевский сад — двухэтажный дом красного кирпича, за ним еще один, почти такого же размера, и несколько деревянных домиков поменьше. Винге остановился — и что дальше? Где искать? Наугад открыл дверь главного здания и начал подниматься по лестнице. Гулкие шаги отдались таким эхом, что откуда-то из боковой двери выскочила служанка с испуганной и недовольной миной. — Вдова отдыхает после обеда. Винге назвал подсказанное Блумом имя. Служанка с облегчением кивнула и поманила Эмиля к черному ходу. Они вышли в усаженный яблонями двор. Ветви прогнулись под тяжестью крупных полосатых яблок, под деревьями сложены штабелем корзины, стоят стремянки — пора собирать урожай. На полпути ко второму большому строению служанка остановилась и сложила руки рупором. — Ларс! Тут по твою душу пришли. Винге не сразу заметил: крупный мужчина обрезает ветви на яблоне. В одной рубахе, несмотря на холод. Слез со стремянки, вытер со лба пот и приветливо кивнул. Мало похож на священника: кряжистый, как дуб, спутанная борода с заметной сединой. Приветливо улыбнулся, и Винге понял, насколько обманчиво первое впечатление. Похож, еще как похож. Улыбка полна доброты и сострадания, Божье слово из уст такого пастора должно восприниматься, как единственная и непоколебимая истина. — Ларс Свала к вашим услугам. — Эмиль Винге. Я из полиции. Пастор никаких вопросов задавать не стал. Молча показал на тропинку между яблонями, где, судя по всему, совсем недавно поработали граблями. — Я не так-то много знаю про вашу веру. — Наверняка больше, чем полагаете. Все верят в одного и того же Бога, в том числе и мы. Разница всего лишь в том, что мы сохраняем за собой право молиться по-своему, без церковных ритуалов. Церковь назначила себя посредником между Богом и человеком, но сами подумайте: речь идет о спасении души. Не кажется ли вам, что спасение души, самое главное в жизни событие, священный акт, не нуждается в посредниках? Винге улыбнулся: — Неудивительно, что церковники стараются от вас избавиться. Лоб Ларса Свалы покраснел, и он заговорил с внезапной горячностью: — Чему тут удивляться? Тут они едины: церковь их кормит. Но разве это правильно? Епископы убеждают паству приобрести место в раю — и на эти деньги покупают устриц. Как будто Господь видит разницу между кошельком с риксдалерами и горстью песка… — Он внезапно застеснялся. — Извините. Как заходит этот разговор — начинаю волноваться. Давайте продолжим разговор сидя. — Он показал на скамейку на аллее. — Минуточку… — Винге не двинулся с места. — Вы же не отрицаете заповеди? Признаете святыни? — Само собой. — Ларс Свала пожал плечами, словно удивляясь неуместности вопроса. — Согласны ли вы, что к человеку знающему, понимающему и впитавшему в себя слово Божье должны предъявляться более высокие нравственные требования, чем к невеже? Свала задумчиво кивнул: — Пожалуй… грех, совершенный по незнанию, простить легче. — Значит, и наказание за сознательное прегрешение должно быть суровее? — Звучит разумно. — А если этот знающий и понимающий человек — вы сами? И грех заключается в намеренном искажении правды? Свала грустно улыбнулся: — То есть вы намекаете, что я в ловушке собственных убеждений. Не думаю… если ваши вопросы приведут меня к признанию греха, что ж… буду только рад, что их ставите вы, а не какой-нибудь болван.