— Работу ищешь? Жидковат ты вообще-то… но я, на твое счастье, не особо капризный. Винге оторопел, а кузнец усмехнулся, вытер руки о кожаный фартук — шучу, мол, не пугайся попусту. Размазал тыльной стороной кисти сажу на лбу и жестом пригласил присесть на колоду. Винге каждый раз вычеркивал из списка очередную из работающих на Военную коллегию мастерских, но все равно потерял счет. Начал, как уже привык, издалека — ответы кузнеца мало чем отличались от предыдущих. — Дерьмо, а не времена. Черт бы побрал Свенсксунд. Не то чтобы я хотел посадить на трон русского короля, ну нет. Но если по справедливости — закончись битва по-иному, еще повоевали бы, и не один год. Помню восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый… Молот грохотал днем и ночью. Каждому рыцарю — сабля, штык или тесак. За работу проси сколько хочешь, никто даже не думал торговаться. На Железной площади не заказчики нас выбирали, а мы их — так не терпелось юнцам саблей помахать. На цеховом балу кузнецы — что твои дворяне, с серебряными пряжками на башмаках. А теперь? Оборванцы оборванцами, сажа да кожа… а у меня две дочери на выданье. Где я им приданое возьму? Им-то что делать? Раздвигать ноги пошире и ждать, пока какой-нибудь болван обрюхатит? Тогда конечно… Тогда хочешь не хочешь — женись, а то родственники башку открутят. Кузнец сплюнул и почесал затылок. — Большое благо — война, вот что я тебе скажу. А что еще движет людей вперед? Если знаешь, что враг у границ и вот-вот впорет нож в спину, на сыновей наденут ярмо, а жену и дочерей пустят по рукам? Винге решил не торопить кузнеца — пусть облегчит душу. Взял лучину, пошел к горну и раскурил трубку, не забывая кивать. — Глянь-ка на Город между мостами — кишит бродягами и ворами. Сколько облав ни устраивай, через неделю опять их полно. Еще больше, чем раньше. Больше и наглее. Только война спасает. Лучшие возвращаются, а мусор закапывают. Что ж… и в хозяйстве так: — посадить — посадил, а не станешь прореживать, ничего путного не вырастет. Ну, нет… шестерни жизни смазывают кровью, так уж устроено. Это все знают, только говорить боятся. Как долгий мир — так голод. Слишком много ртов. Кузнец вздохнул, плюнул на палец и прикоснулся к клещам. Послышалось слабое шипение. — Говорят, блаженной памяти король сам затеял войну, чтобы потом русских обвинять. И что? Нет, вот ты скажи — и что? Только блага народу желал. Нынешние имя его полощут, во всех грехах винят. А мы, кузнецы, по гроб ему благодарны. Как ни соберемся в кабаке — первый же стакан за покойного короля Густава. Винге развернул тряпку и протянул стальную заготовку. Кузнец взял ее с видом знатока и повертел в руках. — Вот тебе и пример. Еще сто лет назад такое оружие никуда не годилось. Даже перемирие объявляли — выправить оружие, наточить. А после нашей закалки саблей можно целый полк уложить. Вытер кровь, посмотрел — еще годится. Не бегать же каждый раз к точильному камню. Он поднес заготовку к глазам и долго всматривался, время от времени бросая на Винге настороженные взгляды. — Из моей кузни? — Именно это я и хотел спросить. Кузнец положил клинок на ребро ладони и подвигал, ища центр тяжести. — Похоже, да… мой подмастерье, Альбрехт… его ковка. А вы откуда? Из консистории? — Он неожиданно перешел на «вы». — Он что, натворил что-то со своими еретиками? — Нет. Я не из консистории. Я из полицейского управления. — Еще того чище. — Расскажите, что вы о нем знаете. Кузнец развел руками: — Способный паренек. Ему бы еще поучиться — цены бы не было. Наше-то мастерство не для каждого, это понимать надо. Руки сильные, аккуратный, сто раз подумает, прежде чем молот поднимет. Ни одной заготовки не испортил — это, скажу я вам, редкий случай. Когда сам ходил в подмастерьях, было такое посвящение: парни постарше нассут полную миску мочи, башку тебе обреют наголо и нагнут. Жжет, я вам скажу… не столько череп, сколько душу. Альбрехту предстояла та же проба… а может, и нет, он все же чужак. Откуда-то с юга, из немцев, что ли… С письмом пришли, он и его кузен. Вроде бы они мне родственники, кто их разберет. Седьмая вода на киселе. Я его взял в подмастерья, а Вильгельма поставил на меха. Тот-то пожиже будет, пусть сил набирается. — А почему вы сказали «еретики»? — Гернгутеры, так, что ли, их называют. Оба два. Я сразу заметил: на службы не ходят, но плохого не скажу, молятся исправно, разве что на чужом языке. Да мне-то что? Тихие, мирные, и руки хорошие, и башка — такие на деревьях не растут. И нужно-то им всего — тарелка каши да крыша над головой. — Альбрехт, вы сказали, тот, что покрепче? А Вильгельм постройнее, и волосы темные, но похожи, как братья? — Можно и так сказать. В пятницу на работу не явились. Думал, проспали, пошел в их каморку, а там никого. И все. Черт их знает, куда подевались. Сам уголь таскал, сам горн разжигал, сам себе и мастер, и подмастерье. У вас они, что ли? Натворили чего? Последний вопрос вывел Эмиля Винге из задумчивости. — А? Нет… ничего. Ищите новых, эти не вернутся. Кузнец хотел было задать вопрос, но прочитал что-то во взгляде Винге и решил воздержаться. Оба встали. Кузнец в сердцах треснул кулаком по рукоятке мехов. — Это мне в наказание. Нечего еретикам дозволять дары Божьи ковать. — Что — в наказание? — Ясное дело что. Мир. — Он взялся за рукоятку мехов и, больше не обращая внимания на посетителя, начал напевать: Не видел север лучше короля, Не только север — вся земля… Винге закрыл за собой калитку. 6 За долгие недели жары Кардель успел забыть, что потолок в его комнате протекает, а с сыростью приходит и холод. Дни и ночи сменяют друг друга, судороги становятся не такими свирепыми, и перерывы между ними все длиннее. Кому-кому, как не ему, знать, как приходить в себя после тяжелых потрясений. Как можно больше спать, а когда просыпаешься, ни о чем не думать. Заставить мозги и тело погрузиться в оцепенение, смотреть в одну точку и постараться отбросить привычку искать причины и следствия. Бывает, такая привычка помогает сохранить жизнь, но не сейчас. Сейчас надо поставить на якорь многомачтовый корабль рассудка, дать парусам обвиснуть, отдаться качке и не двигаться с места. Он спит без снов, храпит, как вол на бойне после смертельного удара молотом, и болезнь постепенно покидает тело. Как только немного окреп, вышел на площадку и притаился. Дождался соседского мальчишку, ухватил за шиворот и приказал бежать в трактир на углу. Пообещал неслыханные богатства, если тот будет приносить ему еду трижды в день. Кардель ест так, будто его не кормили по меньшей мере месяц. Жадно, не разбирая вкуса — горькую селедку, пересоленную свинину, все подряд, и осыпает благодарностями подростка, когда тот, сгибаясь под тяжестью, появляется в дверях с полубочонком пива. Теперь нет никакой необходимости отключать сознание от внешнего мира. В одиночестве он вспоминает свою жизнь — и с горечью убеждается, что нормальными в ней можно считать только короткие промежутки между драками. Все случалось — противники послабее, равные, заведомо сильнее. Но что произошло с Петтерссоном? Он пытается восстановить бой — шаг за шагом, отступление за отступлением, выпад за выпадом — и постоянно приходит к одному и тому же выводу. Противник был сильнее, проворнее, ничуть не менее, а возможно, и более опытен в драке, чем он сам. Почему же остался в живых он, Кардель, а не Петтерссон? Как ему удалось победить? Его и раньше посещала эта мысль, но смутно, теперь же он ни о чем другом думать не может. В этом есть какая-то несправедливость, а вот какая именно — определить невозможно, и эта загадка не дает покоя. На дворе уже осень. Он постепенно учится ходить. Пять шагов по комнате. Потом десять: пять в одну сторону, пять обратно. Передышка. Придумал считать щели между досками: каждый раз хотя бы на одну, но больше. Попробовал поднять стул. Раз, другой, третий. Десятый, пятнадцатый. Потом стол — не с первого раза, но поднял. Дошла очередь до лестницы. Вниз, короткая передышка, подъем. Вниз, передышка, подъем — пока не загорится в гортани. Обошел вокруг квартала. Дня через три добрался до Железной площади, дождался девчушек-корзинщиц: помогите. Ищу Лотту Эрику, приемную дочь покойного Франца Грю в приходе Магдалена. Семя посеяно, надо дождаться всходов. Передохнув, отломал черенок от метлы — получилась неплохая трость. Уговорил кучера в гавани довезти его бесплатно до таможни — мужику было все равно, только что разгрузился, вся телега в муке. К тому же Кардель обратился к нему изысканно-вежливо. У таможни тяжело слез с телеги, отряхнул белую пыль и поблагодарил, что подбросил. Обменялся парой слов с таможенником — тот пожал плечами и махнул рукой — проходи, чего там. Ну нет, не скажешь, что поправился. Рубаха насквозь мокрая от пота, то и дело спотыкается о кочки, незаметные в густой, уже вянущей траве. Вошел в лес — и сразу стало легче. Боялся, что не найдет нужную тропу, однако ж память не подвела: нашел почти сразу. Мимо лужайки, вдоль бегущего с холма ручья — и вот оно, это место: камни сложены полукольцом вокруг обугленных головешек. Никого. Кардель встал на колено и приложил к пеплу ладонь. У земли хорошая память — еще теплая. — Ты здесь? — негромко крикнул в пространство, обернулся и вздрогнул: она уже стоит за спиной. Не слышал, как подошла. Лиза-Отшельница. Совершенно не изменилась за год. То же тряпье, то же родимое пятно. Только тревожная морщинка на лбу. — Ох… Микель. Ты что-то совсем никуда. Меньше всего ожидал он услышать от нее эти слова. — Да… — криво усмехнулся. — Раз уж бродяжка начинает тебя жалеть, дело плохо. Ладно, прибереги свои нежные чувства. Болел я. Но поправляюсь… — Карделю и самому это заявление показалось неубедительным, поэтому на всякий случай добавил: — С каждым днем. — Помолчал и ответил на непоставленный вопрос: — Я ее пока не нашел. Лиза-Отшельница подошла поближе и присела на бревно. — Осень — вот она. Ждала, сколько могла. Но что же теперь-то? Зима на носу, с каждым днем холоднее. Лисы роют норы поглубже, скоро придет время волков. И костер развести все труднее — сухой сучок не найти. Зима ко мне, я от нее. Пора собираться на юг. Кардель кивнул: — Я так и думал. Что ж… короче, рад, что ты еще здесь. Я не сдался. Чтоб ты знала: не сдался. Они посидели совсем недолго. Обменялись еще парой фраз. Кардель поднялся, кивнул и двинулся в путь. Лиза долго прислушивалась к его стонам и проклятиям. В землянке уже собрано ее нехитрое имущество. Осталось только сплести ветви и замаскировать вход. Но сначала пошла к Совиному заливу — там, она знала, все еще цветут гейхера и незабудки. Нарвала целую охапку и пошла на полянку на холме. Убрала сухие ветки и нападавшие листья. Лиза провела здесь почти все лето — на могиле ребенка, которого никогда не видела. Но теперь ночи холодные, бесконечные дожди полосуют кожу, а ветер вымещает всю злость на неподвластном ему летнем покое леса. Тихо напевая, сплела венок и положила на холмик — пусть согревает могилку до весны. 7 Сетон беспрерывно трет незаживающую рану на щеке. В тысячный раз оглядывает свою элегантно обставленную комнату. Как можно быть таким идиотом? Как он мог довериться Болину? Теперь все будут знать: ему на пятки наступает полиция, а осторожность — добродетель, ценимая в ордене едва ли не выше прочих. На одной чаше весов — его судьба, а на другую положили пальчики эти двое, гротескная парочка. Инвалид и полусумасшедший. Ах, что вы говорите? Его подозревают в преступлении? Вполне может быть достаточной причиной для отказа. Чье мнение окажется весомей? Предугадать невозможно, но одно он знает твердо: никого не переубедишь. Горечь в душе — как изжога, одна только разница: сода не поможет. А что поможет? Или кто? Никто, кроме него самого. Надеяться можно только на себя. Правда, иногда двуликий Янус судьбы поворачивается улыбчивой стороной: мальчишка сам привел девицу. Спасибо художественному таланту хромого пальта. Она в его руках. Хотя в том состоянии, в каком она сейчас, проку от нее ни на грош. Но что скажут доктора? Он ждет, то и дело поглядывая на карманные часы, купленные взамен растоптанных на спектакле. Наконец-то… лакей открыл дверь и замер, пропустив в комнату посетителя. Молодой, скромно одетый человек переступил порог и церемонно поклонился.