О том, чтобы протащить ее через лазейку в окне, не может быть и речи. Элиас с трудом перевернул подпирающий подвальную дверь стол. Попытался опустить тихо, но сил не хватило: стол грохнулся оземь так, будто сломался столетний дуб. Мальчик замер и долго прислушивался — а вдруг необычный звук привлек внимание кого-то из жильцов. Нет, все тихо. Обнял девушку за талию, придержал дверь, чтобы не хлопнула. Поднялись на несколько ступенек и вышли на улицу. Дождь, слава богу, закончился, облака стали прозрачнее, сквозь них сеялся абрикосовый предвечерний свет, принесший Элиасу разочарование: в полумраке подвала его работа выглядела гораздо искуснее. Ничего, вечер простит недостатки, а в театре не должно быть так уж светло. Все равно ничего уже не сделаешь. Заметил грязь на ее лице, подвел к водосточной трубе, из которой все еще капала вода, набрал в горсть и вымыл. Она не выказала ни малейшего сопротивления, терпеливо ждала; скорее всего, просто не обратила внимания. Дождалась и покорно пошла рядом. Приют научил Элиаса терпению. Конечно, ему хочется идти побыстрее, а еще лучше — пробежаться, но он не выказывает ни малейшего недовольства или раздражения. Ведет ее, как в танце, — одной держит за руку, другая — на талии. Неудобства, на которые торопящаяся публика не обращает внимания, могут оказаться роковыми. Все время смотрит под ноги: давно привычные для горожан мелочи могут оказаться роковыми. Брошенный кем-то камушек, ямка, выступающий кант мокрого тротуара, любое препятствие — и парадное платье превратится в грязную тряпку. Уже у моста через Стрёммен дело пошло лучше: она как будто немного пришла в себя. Он произнес что-то ободряющее, первое, что пришло на ум. Неважно, слышит она или не слышит, понимает его слова или не понимает — ему бы и самому неплохо набраться мужества и уверенности. Все будет хорошо. Все будет замечательно. Публика уже собирается у роскошного здания «Несравненного», на набережной, в Королевском саду. Скоро начнется представление. На заполненной людьми лестнице их остановил капельдинер в довольно грязной ливрее. — Билеты? Элиас растерянно покачал головой. Билетов у него нет, только заготовленная мелочь — он заранее разузнал, сколько надо заплатить за вход. Капельдинер покачал головой с таким видом, будто усилием воли заставил себя не дать наглецу пинка, но деньги взял и, оглянувшись, сунул в карман. Подталкиваемые толпой, они прошли дальше. — Эй ты, сопляк! Где это твоя сестра так налакалась? — Спохватившись, капельдинер сделал попытку ухватить Элиота за куртку, но было уже поздно: они уже отошли на несколько шагов, через плотную толпу зрителей не пробиться. — Наблюет в зале, обоим сверну шею! Элиоту не пришлось искать: толпа сама занесла их в партер. У него отвисла челюсть: он не ожидал увидеть ничего подобного. Никогда не думал, что помещение здесь такой высоты, что в небе над ними будут парить ангелы и с затаенной грустью поглядывать на сгрудившихся далеко внизу смертных. Вдоль стен — длинные ряды балконов, там уже сидят люди. Поблескивают лорнеты, порхают веера. Постояв несколько секунд с разинутым ртом, он засмеялся — никогда раньше картина мира не являлась ему с такой ясностью. Здесь, внизу, толпа полунищих, оборванных, толкающихся горожан, а там, наверху, на мягких креслах уселись богатеи. А у самой сцены — небольшая задрапированная ложа с покрытыми сусальным золотом пилястрами. Там сидит всего один зритель в белом парике. Средних лет, прямая спина, будто аршин проглотил. Золотистый камзол, голубая перевязь, на груди — бело-голубой крест. Элиот подергал соседа за рукав. — Кто это? Вон там, в голубятне. — Где? — Тот недовольно нахмурился, но, увидев, на кого показывает мальчик, расплылся в улыбке. Всегда приятно посплетничать. — Принц Фредрик Адольф собственной персоной. Глянь, какая морда недовольная. Губу оттопырил, отсюда видно. — А почему? — Герцог Карл уехал в Сконе и взял с собой нашего будущего короля. В последний раз, когда герцог уезжал, его место во главе опекунского совета должен был занять Фредрик Адольф. Но наш-то принц не дурак, предпочел охоту и девок. Может, и зря. Доверия ему больше нет. Удивляться нечему. Вряд ли он и сам удивляется, но все равно морда кислая. Все хотят получить что-то задарма… мало кому удается. Ждать пришлось довольно долго. Наконец занавес поднялся, и началось представление. — Гляди-ка, Юртсберг, — прошептал тот же дядька. — Вон тот, с кистью и палитрой. Самый выдающийся актер у нас на севере. Элиасу трудно понять, что происходит на сцене. Ему очень беспокойно — и от опасности затеи, и от необычности обстановки, а артисты говорят быстро и ненатурально. Что-то он все же сообразил: дочка вышла замуж по любви, а отец рассердился. Она хоть и счастлива, но очень переживает из-за отцовского гнева. Как и все, он смеется над проделками капитана Струтца, который изо всех сил старается рассмешить публику: бормочет что-то по-французски и то и дело спотыкается о свою чересчур длинную саблю. Изображает неудачливого жениха. В антракте на сцене появляются танцовщицы… и вот наконец она: мамзель Клара. В желтом платьице. — Посмотри, — дернул он девушку за рукав. — Нет, ты только посмотри, какая она красивая. Вон та, блондинка слева. Сердце замирает — только бы не сломала каблук, только бы не поскользнулась, на потеху публике. Но все идет хорошо, а когда девушки выстраиваются на поклон, она поднимает юбку выше всех, чуть не до коленей, и косится в сторону ложи. Публике танцовщицы очень понравились, аплодисментов даже больше, чем после театрального действия. Их провожают одобрительным свистом. Элиас уже увидел все, что хотел. После третьего акта он собрался уходить, но в такой толпе не протолкнуться, к тому же его ухватил за рукав все тот же посвященный в тайны двора сосед. — Погоди! Сейчас появится автор, надо и ему похлопать. На сцену вывели молодого человека, почти мальчика. Ворот рубахи расстегнут, болтается на шее. Он начал говорить так тихо, что уже через несколько секунд кто-то из публики засвистел, послышались крики — громче, громче! — Нечего шептать в бороду! — заорал кто-то. Элиас удивился — никакой бороды у юноши и в помине нет. Бедный автор покраснел, попробовал говорить громче — и тут же выяснилось, что он вдребезги пьян и мало что понимает в происходящем. Восторг публики достиг предела. Его подбадривали, давали дурацкие советы, пока директор не сообразил, что происходит, и послал служителей. Те бережно, но решительно увели драматурга со сцены и спасли таким образом от самого себя. Элиас настолько увлекся происходящим, что только сейчас заметил — сосед сунул руку девушке между ног. Элиас с яростным воплем отбросил руку. — Постыдился бы, парень! Я тут тебе сказки рассказываю, а ты вон что. Вместо спасибо, что ли? Какой ей вред? Что у нее есть такого, чего на всех не хватит? А ты сам-то кто? Она, как видишь, не возражает. 4 Как только Элиас вышел на театральную площадь, приятное возбуждение уступило место безнадежности и тоске. Он то и дело косился на девушку. Стало окончательно ясно: все его усилия ни к чему. Похожа на разодетую куклу для девчонок, такая же неуклюжая и бессмысленная. Изжелта-бледная кожа, тусклые, плохо расчесанные волосы. Платье, которым он так гордился, висит на ней, как парус на просушке. А теперь, когда повыпадала половина его булавок, и вовсе… смотреть грустно. Как он мог клюнуть на это платье? Тряпку из Помоны, квартала бедняков и совсем нищих? Ткань потерлась, краски выцвели. Пахнет чужим потом и другими телесными выделениями. Наверняка этому дурацкому платью больше лет, чем им обоим вместе. Передавалось из поколения в поколение. Может, похоронить в нем кого-то хотели. Вряд ли — сообразил Элиас, оно даже для похорон не годится. Покачал головой и грубо дернул девушку за руку. Она послушно двинулась за ним. Кто-то их преследует. Откуда взялось это чувство, он и сам бы не мог сказать. Поначалу-то все шли в одном направлении, но у него давно уже выработалась привычка время от времени коситься через плечо. Никогда не знаешь, что там за спиной. Мало ли кто, только и дожидается подходящего случая… и заметил странную тощую и кривоватую фигуру. Другие спешат по домам, а этого тянет за ними, будто на невидимой веревке. Не приближается и не отстает. Может, и хромота притворная. Они-то движутся еле-еле, вот и придумал повод идти, не догоняя: не могу, мол, быстрее, хромой. Тогда плохо; лучше б и вправду хромал. Элиас все еще не уверен — не случайность ли. Но, если их и в самом деле преследуют, а преследователь и в самом деле хромоногий, шансов у инвалида немного. Элиас ускорил шаг, он чуть не тащил девушку за собой. Свернул в переулок — знакомый как пять пальцев, там есть проход во двор, а двор открывается еще в два переулка. Обогнул еще один угол, схватил девушку и затолкал под телегу. Она так ловко последовала за ним, что Элиас даже обрадовался, несмотря на серьезность момента. Старался дышать глубоко и тихо, на всякий случай прикрыл рот девушки ладонью. И вот шаги. Неровные. Это хорошо: теперь он их не видит, притворяться незачем; значит, и вправду хромой. Остановился — должно быть, смотрит то в одну сторону, то в другую, пытается понять, куда они скрылись. Разразился потоком ругательств, пнул ногой какую-то жестянку, та с бренчанием покатилась по булыжнику. Между спицами колеса Элиасу удалось его разглядеть — голубой китель, мятая шляпа, на перевязи ореховый прут вместо шпаги. Типичный пальт. Отощавший, никому не нужный списанный солдат с отрезанными или оторванными пальцами ноги. А может, неправильно срослась сломанная нога. Ушел. Элиас всмотрелся в равнодушное лицо девушки. — Хорошо бы, ты научилась говорить… Взял за руку и повел в свое убежище. В безопасность. 5 Элиас сам не заметил, как задремал. Это случалось все чаще: лето вступило в свои права, в городе стало невыносимо жарко. Не успел порадоваться, что кончились холода, как начались такие же мучения с жарой. Нет, все же не такие: дали бы выбирать, он предпочел бы жару. Засыпаешь, и не успели слипнуться веки, все беды тают в ласковом сумбуре сна. На этот раз он проснулся, оперся на руку и попробовал встать, но чуть не вскрикнул от боли: кровельная медь раскалилась так, что невозможно прикоснуться; разве что в тени, созданной его собственным телом. Губы потрескались, очень хочется пить. Не сразу понял, где находится. Но быстро сообразил, что его разбудило: голоса в салоне. Хриплый голос Подстилки. — Копенгаген горит. Слышала? — Все уже слышали. Но ведь ты не для того меня позвала? Не оплакивать же датчан? Короткий, похожий на воронье карканье смешок. — А ты не дура, Сахарочек. — Дура не дура, а секреты хранить не научилась. Говоришь, мое заведение стало для тебя тесновато, твои заслуги не вознаграждаются должным образом. А ведь я просила набраться терпения, обещала: придут времена получше… — Я… — Погоди. Кто старое помянет, тому глаз вон. Скоро сама узнаешь: времена-то лучшие — вот они. Уже стучатся в дверь. Элиот подполз немного и осторожно заглянул в салон. В комнате двое. Подстилка широким, наверняка казавшимся ей элегантным жестом пригласила Клару присесть рядом на канапе. — Ты чересчур молода, чтобы помнить. Давно это было… Очень давно, даже мой цветочек еще не распустился. Летом… шестьдесят восьмой. Или, может, шестьдесят девятый. Конец шестидесятых, одним словом. Во дворце устроили бал, в зале Военной коллегии. Принимал Хассенкампф, он как раз получил согласие на брак с баронессой Врангель. Веселый был человек Хассенкампф, даже после обручения почитался королем среди либертинов и при дворе высоко стоял, большой мастер на забавные и нахальные проделки. Равных не было. Решил устроить карнавал, да такой, чтобы всем нос утереть. Мамзель Торстенссон, главная сводница, получила задание подобрать девушек из легкой гвардии — и она уж постаралась. Самые красивые, самые известные. Асунандер, Пузырек, Ягненочек, Аттенде, Спаас — говорю же, самые лучшие. Зал-то Коллегии не особенно большой, но в коридорах полно комнат разных служащих. Повелел притащить туда кушетки, матрасы… все, что было под рукой. И пошло-поехало… Мужчины сменяли друг друга, как часовые. Чем дальше, тем веселее. Под конец Челльстрём танцевала менуэт в одном лифе, то с одним, то с другим. Ей то было чуть за двадцать, красивая, как ясный день. Через два-три часа уже и в самом зале началась свалка. Свет погасили, кто и с кем — не поймешь. Потом само собой скандал, газеты месяц ни о чем другом не писали. Издевались над теми, кому не повезло, кто не принял участие в хассенкампфовском карнавале. Сочиняли стихи — ну, тут по-разному. Кто во славу любви, кто в защиту морали. Пострадал в результате только сторож — его уволили. Подстилка встала и подошла к окну совсем близко. Элиас даже успел различить затуманенные приятными воспоминаниями глаза. Он боялся не только пошевелиться, даже дышать: еще шаг, и его обнаружат. Но она развернулась на каблуках и драматическим жестом раскинула руки. — Тридцать лет назад! И представь, — она понизила голос, — решили повторить. Военная коллегия, конечно, переехала, освободила помещение для вдовствующей королевы, но та все лето сидит в Ульриксдале и нигде не появляется. Северный флигель на одну ночь наш, и… Подстилка, не закончив фразу, остановилась и покачала головой из стороны в сторону. — А сторожа во дворце? Неужели у них такая короткая память? — спросила Клара после паузы. — А вот теперь самое забавное. Фредрик Адольф дал согласие. Он вроде бы попал в немилость и в отместку надумал щелкнуть регента по носу. Даже не столько Карла, сколько крошку Ройтерхольма и его прислужников. Дал согласие — мягко сказано, принц и задумал этот карнавал. Говорят, и сам придет. В маскарадном костюме, понятное дело, но вблизи-то ты сумеешь разобраться, кто есть кто. Вот тебе и возможность, моя беспокойная Сахарница, вот тебе и случай воплотить свою мечту. Проведи с ним ночь так, чтобы он тебя забыть не смог, чтобы за любую цену захотел повторить — и счастье твое обеспечено. И сейчас, и навеки. — Когда? — Последняя неделя августа, в четверг. Спустись к Эльзе, обговори наряд.