– Это, дружок, запутанная история. Пастор годами пишет на него доносы во все инстанции, которые только приходят ему в голову. Эти доносы… их и в руки-то взять страшно. Даже покойному королю Густаву написал. Дело кончилось тем, что пастора самого оштрафовали на двадцать риксдалеров – дескать, как посмел обращаться к монарху в таком тоне. Пастор, говорят, сабрировал бутылку шампанского, когда узнал, что короля застрелили. И как ему радоваться, что Бьоркман уезжает? Теперь пастору до него не дотянуться, а вместо страшной мести, которую он вынашивает годами, – пшик. Дуновение воздуха. У него и цели-то другой в жизни нет, кроме как ущучить Бьоркмана. – А кто будет вместо Бьоркмана? – А кто знает? Осенью выяснится. Не раньше. Кому охота переселяться на этот островок? Бьоркману двадцать лет вообще ни до чего не было дела, может, потому он и не свихнулся, как другие. В тюрьме я его с зимы не видел. Сидит у окна и поет. А Неандер… что ж Неандер: читает молитвы с утра до вечера. Слова, правда, забывает – пьяный все время. Трезвым, думаю, никто его и не видел. И ему тоже плевать на заключенных девок, пока они каким-то образом не могут послужить в очередной интриге против Бьоркмана. А пока всем правит Петтерссон. Да Фишер и сам знает… Вряд ли что поменяется, даже если пришлют на нашу голову нового инспектора. – Ну и помойка тут у вас… у меня не так много причин благодарить судьбу, но что меня не сунули в эту дыру – спасибо. Я двух новых привез, обе шалавы. Удачи вам, девчушки! Фишер подмигнул стражнику и с притворной вежливостью приложил руку к полям шляпы. Повернулся на каблуках и захромал к выходу. 6 Пальт с обожженным лицом крикнул молодого напарника, вытянул тяжелый засов и впустил их во внутренний дворик. Колодец с ручным качком. Квадрат неба над головой такой маленький, будто смотришь на него из шахты. За зарешеченными грязными окнами флигелей угадываются согнутые фигуры работающих женщин, а дальняя сторона дворика занята зданием, по виду более старым и похожим на обычную усадьбу. Скорее всего, и задуманном как усадьба, для приема гостей и балов, но позже, после пристройки флигелей, ставшим частью Прядильного дома. Пальты дожидались старшего, а тот, очевидно, не спешил. Анну Стину одолевала тревога, и она покосилась на Драконшу – неужели той все равно? Та переминалась с ноги на ногу и приставала к пальту, чтобы тот показал ей отхожее место. Тот пожал плечами: – Помолчи, если у тебя на плечах голова, а не репа. Сейчас придет Петтер Петтерссон, а его лучше не раздражать. Драконша зло на него глянула, дождалась, пока пальт отвернется, и состроила гримасу. Наконец появился старший пальт – огромный, с такими плечами, что Анне Стине вряд ли удалось бы обхватить их руками. Камзол расстегнут, и вряд ли его удалось бы застегнуть, даже если бы он захотел. Круглая потная, покрытая шрамами физиономия. Нос настолько курносый, что больше похож не на нос, а на пятачок. Мешки под маленькими, прищуренными глазками. Густые волосы собраны в тугой узел на затылке. – Добро пожаловать в нашу скромную обитель, цыплятки! – сказал он густым басом. – Я – Петтерссон, я начальник стражи, как и мой коллега Хюбинетт. Вас доставили сюда, чтобы дать возможность исправить вашу грешную жизнь. Имена? – Анна Стина Кнапп, Карин Эрссон, – ответил молодой пальт. Петтерссон уставился на девочек. Анна Стина скромно опустила глаза – она знала, как вести себя с мужчинами вроде этого Петтерссона. А Драконша глаз не отвела. Дерзко уставилась на начальника и покачивалась на полусогнутых ногах, стараясь удержать позыв. – Что беспокоит фрекен Эрссон? – Петерссон махнул в ее сторону похожей на копченый окорок рукой и повернулся к пальту. – Фрекен просится пописать. – Вот оно что, фрекен Эрссон? Так ты, конечно, присаживаешься, где захочешь, как дикий зверь… Драконша ответила не сразу. Она наверняка, как и Анна Стина, уловила издевку в голосе Петтерссона. Анна Стина молила Бога, чтобы Карин не поднимала брошенную перчатку. Напрасно – Драконшу уже не остановить. Она выставила вперед подбородок и прошипела: – Пузырь надо опорожнять. И зверям, и людям. Рот Петтерссона, и без того широкий, растянулся от уха до уха в улыбке, от которой у Анны Стины побежали мурашки по коже. Откормленный кот изготовился всадить когти в беззащитную мышь. – Могу я посмотреть на фрекен поближе? – Он взял Драконшу за подбородок. – А-а-а… знакомая картина. Эти девицы, если позволите так выразиться, украшают своим присутствием кабаки и публичные дома. А танцевать ты любишь? Анна Стина дернулась. Как же предупредить ее, чтобы не глотала наживку, промолчала… Может быть, обойдется, может, ему надоест эта игра? Уже поздно. Драконша пожала плечами: – Почему бы не пройтись круг-другой? Петтерссон повернулся к своему напарнику: – А я что говорил? Мои пряхи – способный народ! На все руки и, как видишь, на все ноги. А ты и в самом деле умеешь танцевать, фрекен Эрссон, или висишь на своем кавалере, как мешок с сеном, а после двух полек уже и выдохлась? Драконша презрительно ухмыльнулась: – Могу танцевать всю ночь. Все уже на пол попадают, а я… Петтерссон остановил ее жестом руки: – Так я и думал. Но, как говорится, ловлю на слове. Ты утверждаешь одно, а на деле получается совсем другое. Может, станцуешь для меня? Драконша потопталась немного на месте, изобразив полечную припрыжку. – Ну нет… вокруг колодца. Мы здесь, на острове, танцуем вокруг колодца. Вокруг колодца, пожалуйста… пройдись вокруг колодца, дай нам убедиться, что ты и в самом деле такая ловкая танцовщица. Петтерссон протянул Драконше руку и проводил к колодцу, где склонилась в полупоклоне чугунная колонка. Драконша неуверенно огляделась, но стряхнула робость, победоносно вскинула голову, положила руки на плечи отсутствующего кавалера и прокружила вокруг колодца в ритме одной ей слышного вальса. Петтерссон похлопал в ладоши и присвистнул: – Превосходно! Фрекен Эрссон и в самом деле неплохо танцует. Позволь попросить еще один кружок – надо же увериться, что это не случайность. Драконша протанцевала еще круг – ничем не хуже первого. Но на третьем и четвертом энтузиазма заметно поубавилось. Она уже не обнимала невидимого партнера, а танец скорее напоминал неторопливый менуэт, чем вальс. А когда Петтерссон опять поаплодировал и попросил потанцевать еще, она уставилась на него и скрестила руки на груди. – Хватит плясок. Это уже не смешно, к тому же мне очень надо в сортир. Или в кусты, или вон туда, за угол. Не сводя с Драконши глаз, Петтерссон щелкнул пальцами в сторону стоявшего рядом с Анной Стиной пальта. Тот сорвался с места, пересек двор и скрылся в одном из флигелей. Когда Петтерссон снова заговорил, в голосе его уже не было притворной галантности. – Насчет пописать подождешь. Сначала танцуй. Вот так, фрекен Эрссон. Сейчас вернется Лёф и принесет маленький сюрприз, но кружок сделать ты точно успеешь. А может, и два. Это уже был не танец, скорее проход с отдельными судорожными, очень смутно напоминающими танцевальные движениями. Вернулся пальт с мешком через плечо. Петтерссон взял у него мешок и подошел к Драконше. – Здесь живет Мастер Эрик. Погоди, я тебе его представлю. Он достал из мешка длинную, не меньше двух локтей, ременную, сужающуюся к концу плеть c резной рукояткой. – Фрекен, должно быть, никогда не видела настоящей плетки. Нам, разумеется, не понадобится помощь Мастера Эрика, пока фрекен держит такт. Она успела протанцевать два или три круга, прежде чем последовал первый удар. Замедлила шаг. Свист и чмокающий шлепок, отозвавшийся эхом в закрытом со всех сторон дворике. Она отчаянно вскрикнула, а на лодыжке тут же вспух ярко-красный рубец. Драконша закусила губу, чтобы не заплакать, но по частому дыханию было заметно, что она еле сдерживает слезы. – Не страшно, фрекен Эрссон, – ласково сказал Петтерссон. – Мастер Эрик может и похуже. Так что смотри, а то ему опять захочется поучаствовать в твоем танце. В окнах флигелей появились лица, бледные и изможденные. Драконша протанцевала еще пять кругов, и последовал новый удар, по икрам – такой сильный, что кожа лопнула и брызнула кровь. Еще семь кругов – и она не выдержала, обмочилась, на светлой юбке расплылось темное пятно. Только теперь Карин начала плакать, сначала тихо, потом все громче и громче. Вскоре плач перешел в вой, и на фоне этого воя уже не различить было отчаянные стоны от сыпавшихся на нее ударов. Она выкрикивала какие-то мольбы, звала мать, но Петтерссон не слушал, время от времени взмахивал плеткой и бил – по бедрам, спине, ягодицам. Прошло не меньше часа. Драконша упала на четвереньки, но он ударами заставлял ее ползти вокруг колодца. Прозвонили часы на башне. Заключенные высыпали во двор и потянулись в другой флигель, должно быть, на кормежку. Некоторые хихикали, глядя на Драконшу, – у той уже не осталось сил кричать, она только хрипло всхлипывала. А большинство словно и не замечали происходящее: шли молча, с остановившимися взглядами. Серые тени, бывшие когда-то женщинами и девушками. От куража Драконши, которым она славилась в предместье, не осталось и следа. Словно плетка Петтерссона сорвала с нее, как с луковицы, всю шелуху, и остался только перепуганный, смертельно измученный ребенок. Анна Стина стояла не шевелясь, с закрытыми глазами и чувствовала, как в ней поднимается ярость, как крепнет и затвердевает скорлупа ее души. Злобный негодяй истязает девочку просто так, ради своего удовольствия, и право на его стороне. Никто даже пальцем не шевельнул, не запротестовал. Петтерссон – такое же чудовище, как Андерс Петтер, как пастор Люсандер в своей конторе, как судья, как Фишер и Тюст со своими шпагами, веревками, дубинками и плетками. И пока Драконша ползала вокруг колодца, оставляя за собой кровавый след, Анна Стина дала себе слово: никогда. Никогда она не смирится, никогда не позволит превратить себя в бессловесную тень. Все мысли ее, все, что она делает, будет направлено только на одно: как можно скорее выйти из этого проклятого заведения. Пока она не потеряла свою душу. Для Карин Эрссон все кончено. Уже поздно. Она сломлена, и Драконшей ей больше не быть. Грудь Петтерссона, больше похожая на кузнечные меха, вздымается и опускается. Он дышит часто и глубоко – не от усталости, как с отвращением поняла Анна Стина, а от возбуждения. Палач вытер пот со лба, и взгляд его упал на Анну Стину, стоящую радом с тем самым пальтом, который бегал за плеткой. – Эй, Юнатан! Отведи эту… выдели ей койку, покажи ее команду, дай миску и одежду. И принеси бутылку. Воспитание – дело утомительное. А я чувствую, фрекен Эрссон хочет сделать еще пару кругов, хотя по ней не скажешь. 7 Постепенно она узнала все обычаи Прядильного дома. Их не так много: работать с утра до ночи на одном из нескольких десятков старых прядильных станков со стертыми педалями и колесами. Их будят в четыре утра и сгоняют на утреннюю молитву; ее читает тот самый пастор, которого они встретили. Он, как правило, с тяжелого похмелья, его выдают трясущиеся руки и отечная физиономия. Потом завтрак – хлебные обрезки с квасом, в том же зале, где стоят станки. Там же и спят – узкие койки поставлены вдоль стен. Дневная еда в двенадцать часов, ужин – в девять вечера, по окончании работы. Жесткие куски солонины, протухшая салака с репой и замоченным овсом. Еду подают на блюде на четверых, и ее не хватает. Они все время голодны, и она поняла, почему. Днем во время еды всегда присутствует пальт с журналом – кто сколько наработал. Через него можно заказать дополнительную еду, но за плату. За каждый моток пряжи они получают несколько рундстюкке, и ожидается, что деньги эти будут потрачены здесь же, чтобы купить что-то сверх обычного рациона. Масло, сыр, молоко, мясо, нормальную солонину, не ту, которая годами валялась в тузлуке. Все покупают. Выбора нет – либо так, либо медленная голодная смерть. Работа измеряется в мотках. В каждом мотке – три тысячи локтей нити. За весь первый день Анне Стине удалось выпрясть не больше ста. К тому же она владеет левой рукой лучше, чем правой, а станок приспособлен для праворучных. Нить получается то толще, то тоньше, чем нужно, и так повторяется раз за разом, как она ни старается. Иногда нить рвется, и надо быстро ее связать, чтобы не заметил надсмотрщик. В первый день Анну Стину охватило отчаяние – она ничему не научилась. Если не научиться выпрядать нить длиннее и ровнее, она обречена голодать, и тогда у нее не будет сил на работу. Она знает, что такое голод. Знает, как замедляется, становится бессвязной, а потом и вовсе распадается жизнь в голодающем человеке.