Анна Стина не решалась задать вопрос, ответ на который она и так знала, но все же не удержалась. – Куда вы меня собираетесь отвести? – спросила она с дрожью в голосе. – Мы хотим, чтобы ты стала лучше. Исправилась… Шучу. Мы получаем деньги за отлов таких, как ты. А твоя дальнейшая судьба – нам какая забота? Тюст издал странный звук – нечто среднее между предсмертным хрипом и смехом. – Куда мы тебя отведем? Тебя свяжут и отправят в Прядильный дом. Ты – ночная бабочка, и мы только что подрезали тебе крылышки. 5 Как и сказал Фишер, много времени не понадобилось. Росистым утром спустились на Сёдермальмскую площадь под насмешливо-одобрительные выкрики ассенизаторов, многих из которых в недалеком будущем ждала та же участь. Фишер обвязал правое запястье Анны Стины веревкой и вел на поводке, как собаку. Недолгое ожидание, потом судебное разбирательство, занявшее всего несколько минут. Свидетельские показания свелись к зачтению переданного Люсандером доноса родителей Андерса Петтера. И стандартные слова приговора, определившего ее судьбу. Анна Стина Кнапп признана виновной в проституции и блуде, добрачном сожительстве. Отправка в Прядильный дом мотивируется еще и тем, что Анна Стина потеряла единственного опекуна и не имеет источников дохода, поскольку лавочник Эфраим Янссон в ее услугах больше не нуждается. Багровая, заспанная физиономия советника не выражала ровным счетом ничего, кроме сосредоточенности на ловле блохи под рубахой. – Суд надеется, что искусство прядения, которым Кнапп овладеет в Прядильном доме, послужит ей на благо в дальнейшей работе на мануфактуре. Суд приговаривает Анну Стину к полутора годам, после коих она станет пряхой-мастерицей. Он ударил молотком по столу и хохотнул – то ли собственному красноречию, то ли от удовольствия, доставленного успешной охотой на блоху. Внимательно рассмотрел трофей и вытер пальцы о лацкан сюртука. Анна Стина не успела произнести ни слова в свое оправдание – ее выволокли из зала. Перед дверью толпились пальты и стражники, ожидающие своей очереди предъявить ночной улов на свет правосудия. Мужчины и женщины, настолько пьяные, что с трудом стоят на ногах, в грязной одежде, кое-кто с окровавленной физиономией. Перед ратушей – Русский сад. Фишер сощурился на утреннее солнце, зевнул, сцепил руки на крестце, вытянул, как мог, короткую шею и отвел плечи назад, расправляя затекшую спину. – Я не идиот – топать пешком на Лонгхольмен. Найдем попутчиков. Тюст молча кивнул. Фишер без особого успеха попытался раскурить свою сломанную глиняную трубку, плюнул, огляделся и заметил груженную бревнами телегу, которую тащил печальный вол. После коротких переговоров с возницей махнул рукой – позади бревен нашлось свободное место. Фишер привязал Анну Стину к удерживающей груз кривой жерди. – Ждем еще одного пассажира, – ухмыльнулся он. – Недолго. Сейчас Тюст за ней сбегает. * Вскоре Тюст вернулся, ведя на веревке Карин Эрссон. Драконшу. Фишер заметил, что Анна Стина узнала пленницу, и пожал плечами: – В придачу и эту. Вынули из-под гончара. Тот, бедняга, так распалился, что вопил, как филин. Даже искать не пришлось. Застали, так сказать, на месте блудодеяния, в буквальном смысле слова. Анна Стина давно не видела Драконшу. На платье засохшие комки глины. Гибкое, ловкое тело, но слегка изогнутая спина – знакомый всем девочкам-корзинщицам силуэт. По Драконше видно, как туго ей пришлось в минувшую зиму. Очень похудела, волосы настолько пропитаны уличной пылью, что кажутся седыми. На затылке – лепешка спекшейся крови. Одежда рваная. Босые ноги в ссадинах и нарывах – наверняка неделями ночевала на улице. Широко раскрытые льдисто-голубые глаза. Выражение, как у медведей, которых водят на цепи и заставляют танцевать на Юргордене на потеху публике. Анна Стина ходила туда с матерью. Хозяин щелкает кнутом, а в глазах у огромных зверей тупая тоска, за которой проглядывает яростная и беспощадная ненависть, готовая в любой момент вспыхнуть, как сера. Дрессировщики их боятся, это видно, и подавляют страх ненужной жестокостью. Тюст подтолкнул Драконшу в телегу. Та мельком глянула на Анну Стину и уставилась на дырку от выпавшего сучка. Извозчик звучно чмокнул, вол мотнул огромными рогами и нехотя потащил телегу вверх по Хорнсгатан. Они миновали долговую тюрьму, свернули к заливу, и Анна Стина впервые в жизни увидела этот остров. Лонгхольмен. С Сёдермальма туда ведет узкий мост. Официальное название – мост Прядильного дома, но все называют его мост Вздохов. Скалистый, голый остров. Жалкие крохи нанесенной ветром и дождем почвы не скрывают серый, морщинистый гранит, и растут на нем только мох и лишайник. Сразу у моста несколько небольших построек, а чуть подальше – сам Прядильный дом, огромное приземистое строение. В знакомых ей городских предместьях Мария и Катарина таких домов нет. В центре здания – колокольня с черным колоколом под шпилем, увенчанным крестом и шведским желто-голубым вымпелом, а по обе стороны – трехэтажные флигели с забранными решетками окнами, больше похожими на бойницы. Старики говорят, есть места, у которых своя память и даже своя власть. Анна Стина верила этим рассказам. У нее всегда пробегали мурашки, когда она шла мимо лобного места на холме в Хаммарбю. Или оказывалась поблизости от чумных кладбищ. Воздух там словно вибрировал ужасом. Мануфактуры вызывали у нее похожие чувства, будто сами их стены пропитаны глухой злобой. А сейчас, когда они переехали мост, она почти физически почувствовала копившуюся десятилетиями ненависть. Людям здесь очень плохо. * Слева послышались звуки, которые она меньше всего ожидала услышать в этом мрачном месте. Пение. Кто-то пел, и пел искусно. В неподвижном утреннем воздухе голос звучал красиво и торжественно, хотя в бархатном басе иногда прорывалось дребезжание, свидетельствующее, что певец уже далеко не молод. – Бог ночи вновь готовит преступленье… Анна Стина осмотрелась. В высокой усадьбе у дороги открыто окно. Фасад покрыт таким же желтоватым витриолем, как и дома в Городе между мостами. Но близость к заливу, влажность и морозы сделали свое дело: большие куски штукатурки отвалились, под ними видны неопрятные пятна серого камня. Да и сам Прядильный дом выглядит не лучше. Они свернули за угол, голос становился все тише: – И должен я спуститься в эту бездну…29 – и угас окончательно, точно певец и впрямь спустился в эту бездну, куда и намеревался спуститься. Извозчик придержал вола, и повозка остановилась. Фишер и Тюст стянули пленниц с повозки и отвели в сторону. Фишер огляделся и помахал извозчику. – Время платить, как договорились. А ну-ка, девчушки, задерите ваши юбчонки для нашего друга! И не скупитесь на чаевые! Драконша после секундного сомнения громко засмеялась, показала извозчику язык, подняла юбку, уперлась руками в стену и оттопырила тощий зад в струпьях грязи. Анну Стину охватило то же чувство, что и при разговоре с пастором Люсандером. Отвращение ко лжи, к злобному миру, изготовившемуся отнять у нее единственное, что у нее есть. Для мира ее невинность – ничто, плюнуть и растереть, а для нее почему-то очень важна. Она сжала кулаки так, что ногти врезались в ладони. – А вторая? – Извозчик с упреком посмотрел на Фишера. – Ради одной этой я бы в жизни вас не повез. Фишер наградил Анну Стину злобным взглядом и кивнул Тюсту. Тот вынул было из-за пояса дубинку, но как раз в этот момент у них за спиной открылась дверь и появился человек в черной пасторской сутане. Пастор остановился. Высокий, очень худой, с седеющими взлохмаченными волосами. Пристально уставился на вновь прибывших и на удивление регулярно моргал – раз в три секунды. Очевидно, заподозрил что-то неладное, хотя Драконша успела одернуть юбку. Подошел поближе и посмотрел на Фишера и Тюста с нескрываемым отвращением: – Ну?.. Фишер быстро снял синюю шляпу. – Фишер и Тюст, номер двенадцать и номер двадцать пять сепарат-стражи. Велено оставить этих уличных девиц на попечение инспектора Бьоркмана. Пастор хмыкнул и подошел к Фишеру почти нос к носу. – Попечение инспектора Бьоркмана, ты сказал? Не может быть! Или речь идет о каком-то другом инспекторе Бьоркмане? Не о том, который дни напролет мычит давно забытые арии из давно забытых опер? Не о том, которого король посадил на этот пост только ради того, чтобы дать ему возможность предаваться пьянству и разврату? Нет, не может быть, чтобы это был тот самый инспектор Бьоркман! Не могу в это поверить! Фишер не знал, что ему делать. От попыток выдержать взгляд пастора у него потекли слезы. Взгляд и в самом деле странный: зрачки беспорядочно плавают в мутных озерах глаз. – Ты, похоже, потерял дар речи, Фишер. А я тебя научу, что ты должен отвечать в следующий раз, когда речь зайдет о Бьоркмане. Бьоркман – похотливый козел, хряк, которому только и надо покрыть первую попавшуюся девку и потом дрыхнуть в грязи, наводя своим храпом ужас на все предместье. Пастор говорил все громче и громче, почти кричал, брызжа слюной. До Анны Стины внезапно дошло: Фишер прослезился вовсе не от его взгляда, а от запаха перегара. Даже у нее начало щипать глаза, хотя стояла она в нескольких метрах, причем с наветренной стороны. – А может, Фишер и сам из таких? Судя по брюху? Пастор, заложив руки за спину, обошел вокруг Фишера, как профос перед уличенным в проступке рядовым и заклекотал: – А заметил ли Фишер наше стадо у дороги? Может быть, даже видел быка? И обратил внимание, что бык этот в возбужденном состоянии? И, может быть, у Фишера возникло желание перепрыгнуть через изгородь и подставить быку задницу? Звери формально к моей пастве не принадлежат, и даже не известно, есть ли у них душа, чтобы ее пытаться спасти. Но что касается Фишера, он может быть уверен, что его-то душу я и спасать не буду, наоборот: замолвлю словечко за его, Фишера, скорейшую отправку в преисподнюю. А сейчас сдайте ваш груз под расписку и убирайтесь как можно быстрей. У Фишера на лбу крупными каплями выступил пот. Он выдохнул с облегчением, подошел к Анне Стине, развязал ей руки и шепнул на ухо: – Если когда-нибудь встретимся, Анна Стина Кнапп, моли Бога, чтобы ты увидела меня первой. Он втолкнул Драконшу и Анну Стину в ворота, где их ждал стражник в такой же синей форме. Пастор нетвердой походкой двинулся к мосту, продолжая бормотать себе под нос проклятия. А может, продолжал отчитывать Фишера. – Значит, вот это кто… – Фишер сплюнул через плечо. – Пастор Неандер… Слышал я, что он маленько свихнулся, а теперь и сам увидел. Не сказал бы, что маленько. Пальт у ворот, пожилой человек с пятнистым от ожогов лицом, безволосый и безбровый, злорадно ухмыльнулся: – Да уж… Встретишься с Неандером, когда он не в духе, – считай, не повезло. – А с чего это он взбеленился? Что ему надо? – Ему мало надо… А тут еще он узнал, что его любимый оперный бас, инспектор Прядильного дома Бьоркман, попросил об отставке и собирается отбыть в Саволакс30. – И что?.. Он же его терпеть не может, должен бы радоваться?