Только тогда она выбежала на улицу – и тут же заблудилась. Ни разу в жизни она не переступала порог родной хижины без родителей. Все заволокло дымом, и Майя не узнавала знакомых примет. Церковная башня, мельницы – все исчезло в густом, непроглядном дыму. Сотни перепуганных, визжащих и орущих чужих людей. Тяжелые деревянные башмаки, повозки, тачки… Она очень испугалась, что ее затопчут, и спряталась в промежутке между деревянными домами, легла на землю и тут же обнаружила: лежа дышать намного легче. Прижала щеку к земле и ждала. С запада из дымного тумана доносились жуткие звуки – мычали брошенные в огненном аду коровы, отчаянно, со странным привизгом ржали лошади… Майя Кнапп просидела в своем убежище еще четыре часа. Солнце уже село, поток беженцев иссяк, и только тогда решилась она поднять голову. Она подняла голову и увидела: небо горит. Это и был красный самец, о котором рассказывала мама. Выше, чем шпиль в церкви Марии, он рассыпал искры по багрово-черному небу, а когда искры гасли, он посылал им вслед следующую горсть. С громовым ревом поднимался он по склону, сжирая все на своем пути. Деревянные дома загорались мгновенно, но и каменные строения богачей не выдерживали осады. Стены чернели, осыпались орнаменты, лопались стекла, и дом превращался в адскую печь, в которой горели мебель, шторы и гобелены. Листы раскаленной кровельной меди летали над кварталом, как красные летучие мыши с подбитыми крыльями. Вокруг девочки, как светляки, носились обжигающие красные искры, на коже появились волдыри, следы которых останутся на всю жизнь. И только тогда она побежала, крича от страха и размазывая по черному от сажи личику слезы. Ей казалось, она бежит через лес, где вместо веток и листьев неумолимые языки пламени. Маму Майя нашла на Сёдермальмской площади. Толпу погорельцев оттеснили к воде вставшие цепью стражники. Необходимости в этом не было – лишь изредка кто-то, отчаянно вскрикнув, пытался прорвать плотный строй – в огне остались его близкие. Отца своего Майя больше никогда не видела. Пожар свирепствовал еще сутки. Майя с матерью жила поначалу на подаяния от общины, потом над ними сжалился землевладелец в Танто. От дома их ничего не осталось, а тело отца так и не нашли. А может быть, и нашли, но точно сказать никто не мог. Трупы обгорели до неузнаваемости. Целое поколение в одну ночь превратилось в бездомных, нищих, вечно пьяных бродяг, осужденных пожизненно выпрашивать милостыню, в нелепые и жалкие призраки собственного прошлого. Двадцать кварталов огонь сровнял с землей. Майя росла, и вместе с ней росло и отстраивалось предместье – теперь уже как настоящий город с большими каменными домами. Плотники голодали, каменотесы и каменщики богатели. Деревянных хижин ее детства почти не осталось. Майя с матерью вселилась в одну из таких чудом уцелевших лачуг, к которой хозяин тут же сделал несколько пристроек, – бездомных было очень много, деньги лились рекой. Потолок протекал. К тому же дом был построен прямо на скале, и вода в ведрах за ночь покрывалась толстой ледяной коркой. Майя долго боялась подходить к печке – одна искра, и их жалкое жилище превратится в пепел. В этой комнатушке ей суждено было провести все детство и юность. Она повзрослела, полюбила парня, зачала и родила дочь. Отец Анны Стины исчез, как только заметил, что у Майи растет живот. Анна Стина положила руку на лоб матери – раскаленный. Дышит еле-еле. Наверняка этот жар и напомнил матери красного самца в предместье Мария. У Анны Стины тоже заложило грудь. Она не хочет оставлять мать, но одной ей не справиться. Надо бежать за помощью, хотя ей и нечего предложить взамен. Накинула шаль – и у самого порога наткнулась на Бумана, звонаря из церкви Катарины. Он молод, но у него хорошее будущее: пастор Люсандер вот-вот отправится к праотцам, и Буман займет его место. Он него сильно пахнет спиртным, должно быть, только что сделал хороший глоток. Она не ждала никакой помощи – интересно, кто попросил звонаря их навестить? – Пожалуйста, очень вас прошу, у мамы лихорадка. Почитайте молитву, пока я сбегаю за аптекарем. Через полчаса она вернулась ни с чем. Аптекарь в гостях на Юргордене, и, даже если Анна Cтина возьмет на себя труд туда сбегать, проку не будет: он уже наверняка выпил полведра пунша и вряд ли держится на ногах. В хижине все тихо, у дверей собрались соседи. У кровати стоит, сцепив руки, звонарь. Лицо мамы накрыто простыней, и Анна Стина поначалу не поняла, почему. Буман прокашлялся. – Анна Стина, твоя возлюбленная мать покинула земную юдоль, да помилуй ее Бог. Эти слова, произнесенные почти детским голосом, показались ей неуместно торжественными. Звонарь пробормотал что-то еще – она не расслышала. У нее подогнулись колени и перехватило дыхание, будто кто-то ударил в солнечное сплетение. Анна Стина не произнесла ни слова, не зарыдала. Никаким рыданиям, никаким стонам, никаким слезам не заполнить пустоту в душе. Майя Кнапп столько лет непосильным трудом удерживала на плаву их маленькую семью, сама вырастила считающуюся незаконнорожденной дочь, стойко сносила презрение общины – и все для того, чтобы умереть в одиночестве, без слова утешения… Как это могло случиться? Она никак не могла унять все усиливающуюся дрожь, но слез не было. – Я не к твоей матери пришел, – помявшись, сказал звонарь. – Меня пастор прислал. Анне Стине пора уже знать, что судьбу заранее не угадаешь. Думаю, Провидение позаботилось, чтобы рядом с Майей Кнапп в ее смертный час оказался служитель Бога. Он потер нос и наконец решился: – На Анну Стину написали жалобу. Ее вызывают в консисторию, дабы ответить на обвинения в блуде. Но сначала, еще до консистории, пастор хочет поговорить с Анной Стиной. 3 – И на какие деньги ты живешь, Анна Стина? Элиас Люсандер, пастор, мал ростом и очень толст. Черная ряса чуть не лопается на животе и груди, а воротник еле удерживает тройной подбородок. В приемной очень темно, льняная обивка на стенах почернела от копоти. Все, что должно внушать страх и почтение, с годами выветрилось и исчезло. Кипы книг и журналов, между ними чернильницы и мелки. Люсандер сидит за письменным столом. Анна Стина впервые видит пастора не в церкви, и странно: он кажется ей одновременно и больше, и меньше, чем на кафедре. От него пахнет табаком, по́том и жареной селедкой. Но она невольно чувствует, какой огромной властью он обладает. Особенно сейчас, когда его власть направлена не на многоголовую толпу, а только на нее. – Я продаю фрукты, и мне причитается часть выручки. Люсандер нетерпеливо кивает, так, будто ответ только подтверждает факт, известный ему и без ее признания. Во время наступившей паузы он смотрит на Анну Стину пристально и подозрительно, и она не понимает, как ей следует поступить: отвести взгляд или не отводить. – Звонарь Буман сказал мне, что мать Анны Стины Мария покинула наш мир. – Майя. Ее зовут Майя. Голос ее еле слышен. Пастор бросил свирепый взгляд на звонаря. Тот промолчал, сделал вид, что не заметил, – молча стоял в углу со сложенными за спиной руками. – Звали, – прервала тягостное молчание Анна Стина. – Ее звали не Мария, а Майя. Люсандер сделал усилие, чтобы подавить раздражение, и перевел взгляд на Анну Стину. Облегчение Бумана настолько ощутимо, что стрелка на барометре, предмете постоянных забот пастора, заметно сдвинулась вверх. – Господь дает, Господь забирает, Анна Стина. Утешься: мать твоя сейчас в лучшем мире. Люсандер замялся. Надо бы поскорее покончить с утешениями и приступить к делу, по которому он вызвал девчонку. Его мучило похмелье. Головную боль не сняли ни пиво, ни полынная, ни очищенная, ни две чашки кофе. Ему меньше всего хотелось затягивать разговор, поэтому он, пренебрегая уколами сострадания, приступил к делу: – А как ты рассчитываешь прокормиться без матери? Мужа у Майи Кнапп не было, отца твоего никто, считай, не видел, с тех пор как ты родилась, и жениха ведь у тебя тоже нет, хотя возраст уже подходящий? – Может, хозяин снизит плату. Или переселит в комнатку поменьше. Справлюсь. Если торговец Янссон позволит, могу работать дольше и продавать больше. Люсандер и Буман обменялись многозначительными взглядами. – А что за фрукты продает Анна Стина? Ей послышалась угроза в вопросе пастора. – Лимоны, когда привозят. А так – сливы, яблоки. В конце лета и осенью. Люсандер нахмурился: – А знает ли Анна Стина, что люди говорят о молодых девушках с корзинками? Она знала. – Многие из них продают себя, а не фрукты. Никаких фруктов у них в корзинах нет, – сказала Анна Стина, отведя взгляд. Она встречала их на улице. Они выходили из подъездов с всклокоченными волосами, в измятых платьях. Все они мечтали найти жениха. Все слышали святочные рассказы. У каждой есть подруга, а у подруги подруга, и знакомая этой подруги теперь танцует на балах с баронами в ожерельях из драгоценных камней, а прическа ее едва ли не задевает люстры. Кто-то из них приспосабливается к коротким случкам на грязных матрасах и в заплеванных подъездах, кто-то страдает и плачет по ночам, но и у тех, и у других век недолог. Они исчезают. Куда – никто не знает. Некоторые оставляют свои корзинки, но не для балов, а для веселых домов, где они меняют имя и проводят дни и ночи на спине или на четвереньках, а у них между ног сменяют друг друга гости. Ночные бабочки. – Анна Стина и ее мать нужды не знали, хотя в доме нет мужчины и сама Анна Стина зачата в грехе. Наверное, Анна Стина неплохо зарабатывает на своем товаре. Наверное, пришелся по вкусу покупателям, или как? Анне Стине кровь бросилась в лицо. Ясное дело, они истолкуют это, как признание вины. Что можно сказать, если ложь заранее и нарочно назначена правдой? Пастор Люсандер подался вперед, сцепил руки в замок и продолжил, не дожидаясь ответа: – Анне Стине не обязательно оправдываться. Есть свидетели твоего распутства. Община Катарины, может, и не самая богатая, но, если Анна Стина считает, что здесь некому побороться за правое дело, она ошибается. Пастору Люсандеру больше всего хотелось, чтобы его оставили в покое. Приказать бы Буману вынести стул в сад и посидеть там в одиночестве с трубкой. Весь разговор настолько же предсказуем, насколько утомителен. Эта малолетняя блудница пытается вкручивать мозги ему, пастору, уже больше десяти лет прослужившему в Катарине и знавшему историю предместья как свои пять пальцев. Падшая девица, как и ее мать. Бесконечная цепь, она тянется от поколения к поколению, наверное, от самого Всемирного потопа – ни страха Божьего, ни умения отличить хорошее от плохого, благочестивое от грешного. Погрязшие в грязных плотских желаниях, как звери в загоне. Тупые язычники, поклоняющиеся Маммоне, Бахусу и Венере. Век кончается, а лучше не становится, и с каждым годом все большая тяжесть ложится на плечи пастора. Пожар пятьдесят девятого года окончательно разорил приход предместья Мария, погорельцы стали нищими, и забота о них легла на соседнюю Катарину. И за все эти заблудшие души отвечает перед Богом он, пастор Люсандер. Работы – как никогда раньше. Хуже всего – сессии консистории, где он принужден перемывать грязное белье Катарины перед пасторами всех приходов: Клары, Марии, Якоба, Николая и Хедвиги Элеоноры. Он давно взял в привычку подкрепляться перед сессией парой-тройкой шнапсов, но даже крепкое пойло не притупляет унижение. Остальные наверняка злорадно ухмыляются за его спиной – как же, неужели не ясно? Люсандер никуда не годится. Каков пастырь, такова и паства. Несправедливая жизнь, несправедливое общество. И он – жертва этой несправедливости. – Анна Стина Кнапп, тебе нет смысла лгать и притворяться. Тебе известны Натаниель Лундстрём и его супруга Клара София, благочестивые и богобоязненные прихожане, немало пользы принесшие общине как неустанными молитвами, так и щедрыми пожертвованиями? Супруги Лундстрём обратились с письменным свидетельством, что ты пыталась соблазнить их сына, юнгу Андерса Петтера. Нам известно, что ты, Анна Мария Кнопп, обнажила перед ним срам и вертела ляжками. Как и многим другим блудницам, для тебя нет ничего милее, чем соблазнить мужчину и вовлечь в грех, как Ева соблазнила и вовлекла в грех Адама. У меня нет причин сомневаться в правдивости свидетельства супругов Лундстрём. Люсандер остановился перевести дыхание. Девица перед ним стояла неподвижно, бледная и молчаливая. В белой льняной юбке, короткой, чтобы не запачкать в грязи. Склоненная голова в туго повязанном платке. Не стоит выносить сор из избы и вытаскивать ее на сессию консистории. Пусть продажные девки из Ладугордсландета и с холмов Брункеберга позорят своих духовных пастырей. – И хотя преступление Анны Стины серьезно и непростительно, мне не хочется вытаскивать ее на суд консистории. Она еще молода и, возможно, не осознавала, что творит, и это смягчает ее вину. Лучше, если мы решим вопрос по-семейному, в нашей общине. Но без наказания я тебя оставить не могу. Поэтому предлагаю вот что: ты облегчишь душу передо мной и звонарем Буманом, умолишь семью Лундстрём простить твой грех, и тогда останется только церковный штраф. Но, поскольку мы понимаем, что у Анны Стины не так много денег, и вовсе не хотим, чтобы она зарабатывала на святое покаяние корзиной с так называемыми фруктами, мы назначим символическую сумму. Понимает ли Анна Стина, о чем я толкую? Пока пастор говорил, Анну Стину все больше охватывала странная пустота, как и тогда, когда она увидела неживое тело матери под простыней. Почти паралич: она с трудом дышала и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Все, что она могла, – стоять неподвижно и смотреть, как вертится Улуф Буман и как физиономия пастора постепенно приобретает цвет вареной свеклы. – Ты потеряла дар речи, Анна Стина? Ты что, не понимаешь, что я делаю все, чтобы избавить тебя от бо́льших неприятностей? Ты всего-то должна признать грех, отмолить его и заплатить ничтожный штраф. Согласна? Если Анны Стина владела хоть чем-то, она наверняка повела бы себя по-иному. Богатые могут себе позволить пренебрегать правдой. Но под мутным и гневным взглядом Люсандера она вдруг преисполнилась решимости защищать правду. У нее ничего, кроме правды, нет. Это ее единственное достояние. Майя Кнапп умерла, и это даже хорошо: в своей могиле она не узнает о катастрофе, предотвратить которую ценой правды она не хочет и не может. С ее губ слетает единственное слово: